Примерно через час, гребя против течения, он начал приближаться к берегу. Какое-то время плыл, почти задевая за прибрежный песок, потом, услышав ожесточенный басовый лай, решительно толкнул лодку в ту сторону.
Из глубины сада примчался Брилек, как урчащий снаряд, и взорвался захлебывающимся визгом у ног Щенсного, и дрожал, терзаемый смешанным чувством любви и ужаса оттого, что вот он не кусается и, значит, ничего уже не стоит.
Вслед за Брилеком вынырнула из темноты ловкая фигура с толстой палкой в руке.
— А я уж думал: случилось что-нибудь!
— Нет, ничего, все в порядке.
— И центрифугу привезли?
— Центрифугу, видишь ли, я не привез, потому что не было подходящей. Но зато невесту тебе привез что надо!
— Э-э-э, вы опять шутите, пан Щенсный.
— Когда это я шутил, Владек? Я и шутить-то не умею, не знаю, как это делается… Возьми-ка лучше чемодан да проводи сестру в хату.
Когда они затем с краткими передышками притащили ящик, поставили его рядом с множеством подобных ящиков с ранними яблоками и вошли в жилую комнату, Владек начал выкладывать новости: в Жекуте народ волнуется, выгнали взашей казенных трубочистов. Мормуль спрашивал, куда поехал Щенсный, приходил Ясенчик…
— У тебя пожрать что-нибудь найдется?
Оказалось, что только хлеб и кринка простокваши.
— Давай сюда.
Владек подал Щенсному, и тот принялся за еду один, не пригласив Магду к столу.
— Затопи печку, — бросил он Владеку, яростно работая челюстями. — Поставь воду. Картошки начисть, чтобы вам на двоих хватило.
— Спасибо, — сухо сказала Магда. — У меня есть в рюкзаке чай и сахар. Мне только кипяток.
— Прекрасно, значит, вы и чаю попьете.
Он встал, тыльной стороной ладони вытер губы и сказал Владеку:
— Будешь караулить всю ночь. Утром никого сюда не пускай и вообще никому не говори, что здесь моя сестра. На то есть причины, я тебе потом объясню… Не выдашь?
— Ну что вы! Вы же знаете, что я для вас…
— Значит, помни. Я тебе этого не прощу. — И повернулся к Магде: — Сегодня тебе придется спать на моей постели, а завтра я для тебя что-нибудь придумаю. Ложись, не бойся, вшей у меня нет, а что до клопов, то тут уж ничего не поделаешь… Ну, мне пора.
— Куда? — спросила Магда, видя, что он собрался уходить.
— Во Влоцлавек, надо же лодку отогнать.
— Ты что, после такой ночи и такого дня — снова на всю ночь? Брось, Щенсный, это невозможно…
— Олейничак за меня поручился, и вообще должно быть так, как договорились. А ты спи спокойно. Если тебе что-нибудь понадобится, скажи Владеку.
Он закрыл за собой дверь и стал спускаться к реке с Брилеком, который путался под ногами, лаем изливая свою неистовую, сорвавшуюся с цепи любовь и яростную, заржавевшую на этой цепи ненависть.
Ночь была безветренная, душная. Луна качалась в тучах, как буек на волне, и светила нехотя, подмигивая то земле, то звездам, вперемежку…
Лодка плыла по течению на бесшумно взлетающих веслах. Щенсному снова казалось, что он камень, летящий над черной бездной, а в темноте клубились видения: то улыбка, то жест, то какое-нибудь ее слово… А когда он вспоминал, как считал ее форменной гусыней, как просвещал, — ее, у которой за спиной гимназия, тюрьма, партийная работа с товарищем Юлианом, — то его прямо передергивало от собственной глупости и слепоты. «Надо же так, черт возьми, смотреть и ничего не видеть!»
Глава девятнадцатая
В первую неделю у них была масса работы — наводили порядок у себя в сторожке и устраивали типографию в подвале усадьбы.
До сих пор Щенсный с Владеком относились к своему жилью по-заячьи — есть где переночевать, и ладно, остальное их не интересовало. Но Магда ткнула их носом в клопов и пауков — что это такое? — в земляной пол, грязный и скользкий, как в хлеву, отругала за всю грязь и вонь их берлоги, пропахшей плесенью и яблочной прелью, так как в соседней комнате, громко именуемой конторой, складывали фрукты перед отправкой.
Сразу по приезде Магды началась уборка. Проснувшись и опустив ноги с постели, она наступила на груду костей и вздрогнула:
— Что это? Откуда столько костей?
— Не знаю, Брилек натаскал, — ответил Владек Жебро.
С минуту она молчала изучала эту картину мужского неряшества и хаоса, затем прошептала: «Полцарства!.. Полцарства за швабру и тряпку!»
Но такой роскоши здесь не водилось.
— Тогда веник, Владек! Дай мне, ради бога, какой-нибудь веник, а то я сойду с ума!
Когда под вечер Щенсный вернулся из Влоцлавека, невыспавшийся, смертельно усталый после напряжения последних двух суток, он застал свою берлогу очищенной от всего мусора до последней кости. Магда кипятком морила клопов, а Владек — длинный, широкоплечий, с такой головой, будто он только что свалился с воза с сеном, — взъерошенный Владек стоял на коленях и настилал доски на пол. За день она совершенно околдовала парня, и тот готов был поломать все заборы в округе, чтобы сделать для нее настил.
Щенсный обругал их за беспечность. Никто не дежурил, их могли застать чужие за этой уборкой, и тогда что? Но Владек тут же его успокоил, заверил, что смотрит в оба; а Магда спросила, ел ли он что-нибудь. А то она ему оставила молочную лапшу собственного приготовления, ее первую в жизни лапшу.
Лапша была почти несъедобна, Щенсный жевал ее, засыпая, пока наконец зубы не завязли в ней совсем. Тут он очнулся и грузно зашагал в контору, лег на солому рядом со станком.
Назавтра все пошло по-другому. Они таскали, передвигали, стучали, прилаживали, устраиваясь в лихорадочной спешке: Владек, исполненный благодарности за то, что с ним обращаются, как с равным; Магда, почувствовавшая себя наконец свободно в этой глуши, бодрая, как рыбак, снова выходящий под полными парусами в море, и Щенсный, ошеломленный, на все готовый для партии и для нее, за которой со дня на день должен прибыть товарищ Юлиан. Ведь она сама сказала, что Щенсный скоро его увидит.
Мысль о Юлиане была неотвязной, как боль, которую ничем не унять. Тень Юлиана падала на все, что Щенсный делал, чем жил; он теперь смотрел на Магду сквозь эту тень и все яснее понимал, что тот не мог не полюбить ее. С другой стороны, если тот хоть немного похож на Олейничака, то не удивительно, что и она к нему тянется.
Так все трое с разными чувствами устраивали «коммуну», но трудились одинаково, старались — и через несколько дней у них стало светло, чисто и опрятно.
— Как у господ, — сказал Владек.
Ведь был даже настил из нескольких досок — от порога до Магдиной постели на ящиках из-под яблок — и занавеска из мешков, распоротых и сшитых в одно полотнище, на проволоке Брилека. А что касается насекомых, то их полностью истребили керосин, кипяток и Магдина энергия.
— Знаете, ребята, я обожаю, убирать. И стирать. А вот в готовке не смыслю ничего.
— И не надо, — уговаривал Щенсный, — я буду стряпать, как и до сих пор.
— Нет, ни за что, — заупрямилась Магда. — В крайнем случае, если хочешь, можешь меня учить.
Он, разумеется, учил ее тому, чему научился у Веронки и Фейги и к чему пришел сам, ведя столько времени холостяцкое хозяйство, но результаты были ничтожны. Ей не хватало кулинарного чутья, простейшего, на кончике языка, еда всегда пахла абстракцией, и Щенсный всерьез опасался, что если так пойдет дальше, то Юлиан заработает при ней язву или другую болезнь желудка. Но все это не имело значения, у них были заботы поважнее.
Прежде всего — Фордонок (так они называли подвальчик, напоминавший Магде ее камеру в тюрьме Фордон).
— Я уже осмотрелась, — сказала Магда, — можем начинать.
Убрать щебень, чтобы можно было туда пройти по заваленным коридорам, очистить, выдраить подвальчик, чтобы потом пыль не садилась на печатный станок, сделать дверь и ставни, стояки для наборных касс, угловые полки — это была большая работа, выполняемая украдкой, урывками. Щенсный работал, когда Магда с Владеком собирали яблоки; иногда они работали вдвоем, когда Владек уходил к отцу в поселок. Ведь он хотя и очень предан, но еще мальчишка — Щенсный с Магдой боялись: вдруг проговорится нечаянно.
Наконец они повесили лампу под низким сводом и, послав Владека за продуктами в Жекуте, сами на круглых бревнах прикатили ящик к греческой колонне с отбитой капителью. Змеи, как ветви винограда, свисали с колонны. Спугнутые, они с шипением уползли в крапиву, а Щенсный с Магдой потащили свое сокровище по камням и щебню к лестничному отверстию, затем вниз и дальше по подвалам до самого Фордонка.
Распаковали, поставили под лампой.
Станок был чуть больше пишущей машинки, стоял на массивном постаменте, высоком, как стол. Внизу педаль. Нажмешь — и диск шлепает бумагу об свинцовую плитку размером в страницу.
— Очень простой станок, — объясняла Магда, — педальный. Американка…
Она была взволнована и озабочена. Осматривала свою машину со всех сторон, оттирала тряпкой проступавшую кое-где ржавчину. Даже внутрь заглянула, опустившись на колени.
— Ничего страшного, — пробормотала она, вставая, — сейчас заработает, главное — работать…
Тыльной стороной ладони она откинула волосы со лба и пошла к наборным кассам. Щенсному безумно захотелось в тот миг схватить ее на руки — такую близкую, родную с этой доброй, светлой деловитостью. Как в поле перед севом.
— Ну а теперь уходи, оставь нас одних.
— Кого вас?
— Ну меня с Юлианом.
Он подумал, что ослышался.
— С Юлианом?
— Ох, я же тебе обещала показать его. Вот, пожалуйста, смотри, но работать я буду одна. Терпеть не могу, когда глаза пялят…
У Щенсного был, должно быть, изумленный вид, потому что Магда сказала:
— А ты думал, что Юлиан человек, товарищ по партии?
— Как же иначе… Откуда у машины такое имя — Юлиан.
— Ты о Мархлевском слыхал? — спросила Магда серьезно, почти сурово.
— Да, немножко. Он ведь тоже из Влоцлавека.
— Так вот — это его станок, его подарок. Он прислал его из Германии для СДКПиЛ, знаешь, что это было?