— Дошло до них?
— Еще бы. Теперь они готовы селитру брать вагонами! Но кто может себе это позволить? У кого в Жекуте есть деньги на минеральные удобрения? У нескольких богатых хозяев на «шляхетском берегу». Но у «мужиков»? У бедняков? Да что говорить…
— А вы на чьей стороне? На тех, с «берега», или с «песков»?
— На своей, панна Веронка, только на своей. Ведь чего мы добиваемся? Чтобы мы, крестьяне, были сами по себе. Без помещика и без ксендза! Поднять просвещение, мирно, спокойно прийти к власти, чтобы наконец народ правил страной, — а тогда мы в первую очередь поможем тем, кто беднее!
Ясенчик все время рассказывал, в сущности, только для Магды, к ней обращался, ее покорял. Магда тоже замечала одного лишь Ясенчика.
Щенсный ее понимал: она никогда не бывала в деревне, впервые видит представителя «Вици», поэтому глаза у нее блестят от любопытства. Она жадно расспрашивает, спорит с Ясем, но не слишком, чтобы не выдать себя. А тот толкует вовсю, расправляет перышки поярче и смотрит на нее с восхищением!
Прощаясь, он пообещал заходить чаще.
Щенсный почувствовал тревогу, и новую заботу, и еще что-то — в чем он не сразу мог разобраться, чего никогда до сих пор не знал. Тревога не за себя, нет, его жизнь что — миг, не более. Другое дело — Юлиан и Магда.
Вчера сюда принесло Мормуля, сегодня — Ясенчика. Такие сюрпризы ясно доказывают, что, несмотря на все предосторожности, в сад может тайком проникнуть нежеланный гость.
Всю ночь, дежуря в саду, Щенсный думал, как быть. Что предпринять, чтобы судьба Магды и печатной машины не висела на волоске.
Возвращаясь к себе под утро, он уже знал: лодка и потайной лаз для Магды, а для Юлиана — стена.
Лодку он за несколько злотых взял напрокат у одного из жекутских рыбаков. Это была, правда, старая калоша, но Щенсный починил ее и спрятал в камышах на берегу.
Что до лаза, то в течение нескольких дней, оставаясь один, он долбил стенку за Магдиной постелью, пока не пробил сквозную дыру — в кусты шиповника и крыжовника, разросшиеся позади их хаты, на месте бывших бараков для челяди. Прохода с той стороны не было.
Щенсный прорубил в кустах незаметную снаружи тропинку, как тоннель, и только тогда вздохнул спокойно.
Если теперь Магду застигнут врасплох дома, ей достаточно нырнуть под кровать, в лаз. Если зайдет кто-нибудь случайно, ненадолго, она подождет снаружи. А если, предположим, нагрянет полиция — спустится к Висле и переправится на лодке на тот берег. В парусе она ничего не смыслит, но грести умеет.
Итак, с Магдой было все в порядке. Сложнее обстояло дело с Юлианом. В случае опасности его в землю не зароешь, так как ржавчина все проест, и с собой не унесешь. Полтораста килограммов веса под мышку не захватишь.
И все же так оставить машину было нельзя. На нее мог кто-нибудь наткнуться по чистой случайности, не говоря уже об обыске. Надо было непременно заделать наглухо коридор в том месте, где он сворачивал к Фордонку, и насыпать туда щебня. Выход оставить только снаружи, через окно с поднимающейся решеткой.
Щенсный поделился своей идеей со Сташеком. Тот одобрил. В следующий раз обещал привезти в рюкзаке мешок цемента. Пусть только Щенсный соберет и почистит кирпичи. Он заделает в два счета — для печника это пустяковое дело.
Сташек забежал к ним на часок, в перерыв между встречными рейсами парохода. Взял две тысячи «Писем», заказал еще столько же и, кроме того, три новых текста, за которыми обещал приехать через две недели.
Лучше всего Магде работалось с восьми до двенадцати, когда Владек спал. В полночь Щенсный приходил за ней, потом будил Владека на дежурство, и тот, вставая, всегда слышал, как «панна Веронка» спокойно дышит во сне.
В то время на машине у нее были: второй тираж «Письма Коммуны Грудзендз», прокламация протеста против суда в Кобрине, приговорившего к смертной казни восемь белорусских крестьян и одну еврейскую девушку; отчет об операции Первого августа (против войны и интервенции) и прокламация «Вперед к международной борьбе с фашизмом!» — о мобилизации масс под лозунгом сопротивления фашизму на предприятиях, на улице, в профсоюзах и, наконец, о созыве европейского антифашистского конгресса по инициативе левого крыла профсоюзов Германии, Италии и Польши.
Между тем Ясенчик зачастил к ним, совершенно не скрывая, ради кого он ходит: то книжечку ей принесет почитать, то поможет рвать яблоки, то расскажет какую-нибудь историю.
Магда после его ухода бывала всегда еще оживленнее, разговорчивее, ей было что рассказать Щенсному.
— Он сказал: «Не надо никакой пропаганды, чтобы раскрепостить деревенскую девушку. Посадите ее на велосипед! Снимите юбку, дайте на часок короткие штанишки, пусть в волейбол поиграет! И все, конец, больше она не захочет старого тряпья, старой жизни». Ну, разве не фантастично?
А в другой раз:
— Он сегодня рассказывал — ты не слушаешь, а ведь это так интересно! — рассказывал об этом конкурсе цветов. «Вици» без конца объявляют конкурсы, ты знаешь?
— Знаю. На лучшего поросенка, на огород, на бугая и тому подобную чепуху.
— Это само по себе не так плохо, но такой узкий экономизм толкает их на ложный путь. Поэтому борьба в этом тесном, затхлом мирке принимает порою диковинные, гротескные формы.
— Что значит «гротескные»?
— Смешные, искаженные… Был, например, молодежный конкурс в Пшиленке. На цветник перед домом, на лучший палисадник. Католическая молодежная организация тоже приняла участие, в первый раз. И вот — послушай, это фантастично! — приходской ксендз показывает прекрасный палисадник одного из своих питомцев. «Посмотрите, — говорит он судьям, — персидский ковер!» А Ясенчик вырывает один левкой и говорит этак задумчиво, спокойно: «Не только ковер, но и чудо! Растет без корней. То ли это рука провидения, то ли ваша, пан ксендз?» Оказывается, цветы-то сорвали в разных местах и повтыкали туда!
Щенсный не всегда умел зорко подмечать, все это ему давно примелькалось, она же своим свежим взглядом улавливала вещи, от которых у нее разгорались глаза, а с губ срывалось новое для него, разорванное слово: фан-та-сти-чно!
— Мужицкий философ, — говорила она о Ясенчике, — в нем есть что-то ярмарочное и что-то апостольское.
Он был невысокого роста, кряжистый, в сущности, некрасивый, с плоским носом и иссиня-черной щетиной — итальянский шарманщик! Но где бы он ни появился, девушки липли к нему, покоренные его остроумием, фантазией, красноречием…
Теперь, когда он приходил, Щенсный испытывал уже не тревогу за Магду, потому что Ясенчик был мужик порядочный и, случись ему ненароком что-нибудь обнаружить, он бы это оставил при себе. Нет, это была обыкновенная ревность.
— Щенсный, — смеялась Магда, — у тебя нет чувства юмора.
А у Ясенчика оно было.
— У тебя странная манера разговаривать, будто тебе это трудно делать или жаль расставаться со словом. Стиль какой-то, прости, дубовый.
А Ясенчик говорил сочно и непринужденно, любуясь собственными словами и заставляя других любоваться.
Однажды он рассказал им о своей борьбе с партией монархистов.
— В уезде было дело. Этот ваш граф Доймуховский залез на трибуну и давай разглагольствовать: «Едино стадо — един пастырь, так было прежде, так пусть и будет… Мы должны, — говорит, — избрать Форда польским королем!» Все остолбенели, а он со всей серьезностью объясняет: «Чего нам больше всего не хватает? Промышленности и крупного капитала! Если мы изберем Форда королем, то он в благодарность за оказанную честь переведет в Польшу свои заводы и капиталы». Народ, вижу, в недоумении: вроде бы резонно, но резон какой-то дурацкий… Я тогда поднимаюсь на трибуну и тоже со всей серьезностью заявляю, что целиком согласен с предыдущим оратором, графом, и в продолжение его рассуждений предлагаю избрать его старостой нашей волости. «Дорогие мои, — восклицаю его же словами, — чего нам больше всего не хватает? Не столько пахотной земли, сколько лугов — скотинку пасти. А тут, сразу же за Пшиленком, доймуховские луга до самого горизонта — буйные, сочные на удивление. Давайте изберем графа старостой! За такую честь он нас, без сомнения, лужком отблагодарит!» Тот как заорет: «Вот уж нет! Луг я не дам!» А я ему: «А Форд, что, глупее вас? Форд даст?»
Он выколотил трубку о каблук и захохотал вместе с ними, с тихой скромностью удачно выступившего актера.
— Так я его осадил. Мне дважды пришлось осаждать этого фанфарона. Во второй раз перед выборами. Бэбэ выдвинуло его кандидатуру в сейм. По деревням ездили агитаторы, уговаривали голосовать за графа Фабиана Доймуховского. Говорили: «Сами вы никогда ничего не добьетесь, не знаете, к кому и как, с какой стороны подойти, в то время как граф — человек ученый, с полковниками на «ты». Скажет Пристору[32]: «Сделай это, Олек, для моих соседей». И пан премьер-министр сделает». Но больше всего подчеркивали его ученость. И вот я взял банкноту в сто злотых и в базарный день вышел на рынок. «Даю сто злотых! Сто злотых!» Так ходил с деньгами над головой и кричал, пока не собралась большая толпа. «За что даешь? Кому даешь?» — «Тому, кто мне покажет письмо, написанное собственноручно Фабианом Доймуховским! Я утверждаю, что он неграмотный и все любовные письма к Басе Сапожник писал ему эконом!»
— Да ну тебя, — простонал Щенсный. — Вот это приемчик!
— Погодите… погодите… — покатывалась Магда. — Неужели… неужели он действительно неграмотный?
— Ну, не совсем, что-то там нацарапать может. Я видел его подпись красными чернилами. Это выглядит… как бы вам сказать? Будто у мухи, извиняюсь, понос открылся и она не добежала до сортира!
— А вы не пробовали, — коварно спросила Магда немного погодя, — не пробовали найти с панами общий язык?
— Нет! — отрезал Ясенчик, мрачнея. — Нам с ними никогда не будет по пути. Это — норман-ны.
Он произнес: норман-ны. Двойное «н» прозвучало особенно враждебно.
— Не знаю, что вы имеете в виду, пан Ясь.