не заплатят за этот пейзаж?» Уже тогда! Да, недурно он все рассчитал — пан Роман Корбаль, депутат сейма!
Дома, где Щенсный не был с тех пор, как женился на Магде, потому что родные не хотели признать невенчанную жену, — дома он застал одну Веронку. Валек перебрался в город. Он стал механиком. Мусс в конце концов выжил Томчевского и поставил Валека на четвертую машину. Валек зарабатывал более четырехсот злотых, вращался в среде мастеров и техников — ему не пристало жить в Гживне. Кахне тоже не пристало: она работала стенотиписткой. И переехала к подруге.
Таким образом, после смерти отца семья совсем распалась, никто не остался в доме, потому что и Веронка ушла. В экономки к ксендзу Войде. Гавликовский сдал весь низ Баюрским. Но вдруг, через полгода, Веронка вернулась. Почему, что произошло — не сказала, но с тех пор, по словам Гавликовского, ни разу не была в часовне, где отправлял богослужение ксендз Войда, и вообще перестала ходить в костел.
Баюрские продолжали жить у нее, куда им было деваться? Янек ходил на работу от магистрата три раза в неделю, прокладывал канализацию на Крулевецкой улице, а Феля подрабатывала у Гавликовского, помогая ему оклеивать перьями птичек — голопузиков, как они их называли; так они жили, счастливые, что мальчишка у них растет здоровым и крепким.
— Почему вы мне не сообщили об отце?
— Зачем? Тебе в тюрьме и без этого горя хватало.
За последний год отец сильно сдал, а с тех пор, как посадили Щенсного, не интересовался ничем, даже свой палисадник забросил. Ходил грустный, а если говорил, то все больше о Щенсном — до чего, мол, ему довелось дожить: сына за решетку упрятали!
Смерть у него была легкая, хорошая смерть — награда за всю жизнь. Он все спал, да спал подолгу, и однажды не проснулся совсем.
Щенсный слушал. Когда Веронка вдруг задумывалась, не докончив фразу, Гавликовский договаривал за нее.
«Они тут потихоньку придут друг к другу», — мелькнуло у него в голове. И снова ему вспомнился отец. Вот, оказывается, кто их всех объединял, на ком держался дом. Он умер — и все разлетелись.
Потом Щенсный стоял над могилой, думая о бедолаге, лежавшем наконец в своей земле, под своим надгробием, о тихом, кротком плотнике, таком непохожем на него, плотничьего сына, который, как выразилась Магда, не дал себя распять. Об этом близком, самом близком человеке, с которым Щенсный так жестоко обошелся, которого, он, в сущности, доконал.
В Кутно, куда затем поехал Щенсный, ему сказали, что товарищ Боженцкая уже месяц как в Лодзи, с марта — в связи с забастовкой. Там он узнал подробности о мартовских событиях в Кракове и Лодзи{9}.
Щенсный видел в левой прессе восемь фамилий в траурных рамках. Около каждой фамилии была указана профессия: «рабочий» или «работница». И пояснение: «в грудь». Или: «в живот». Эхо этих выстрелов в краковском профсоюзном саду до сих пор гремело по стране. В нем слышался рокот поднимающегося могучего вала.
В Лодзи после длительных поисков ему удалось выяснить только, что товарищ Ясная (теперь она была Ясная!) выполняет очень ответственное задание в районе. Первая в стране забастовка, проводимая единым фронтом{10}, объясняли ему, сто тридцать тысяч текстильщиков, нельзя допустить провала, партия мобилизует все силы, чтобы проследить за соблюдением договора и использовать одержанную в марте победу для развертывания широкой майской кампании.
— Ни один член партии не может теперь ни на минуту покинуть свой пост, поймите!
Щенсный понял. Он оставил Магде письмо и вернулся во Влоцлавек с ощущением надвигающейся бури.
Утром Первого мая, едва над городом взошло солнце, люди, как и каждый год, обнаружили красное видение, на этот раз на башне собора: знамя реяло, ударяясь в небесный свод, и, казалось, звенело алым звоном.
Как и три года назад, Щенсный с товарищами прогуливались взад и вперед по улице Костюшко, у штаб-квартиры ППС, дожидаясь, пока сформируется их колонна. А когда пришли железнодорожники под предводительством патриарха с серебряной по пояс бородой, сибирской бородой, — словом, когда Клюсевич привел два поколения Клюсевичей, Щенсный встал рядом с его сыном, Леоном. Они пошли вместе, как три года назад, и в этом году их не разделили, потому что год был тысяча девятьсот тридцать шестой.
На углу улицы Третьего мая и площади Свободы не было депутата сейма Пионтковского. Никто не выскочил, не крикнул, размахивая рукой: «Здесь кончается наша колонна!» Их даже не пытались разъединить. Не было теперь такой силы.
Через головы противодействующих профсоюзных бонз и завравшейся пепеэсовской верхушки рабочие ладони соединились в крепком рукопожатии; шла общая демонстрация, дыша солидарностью и единством.
— Долой диктатуру Рыдза и военной клики! Долой навязанный народу сейм и сенат!
— Да здравствует Учредительное собрание!
— Долой союз с Гитлером!
— Заключить договор о взаимопомощи с СССР, Чехословакией и Францией!
Чувствовалось глубокое дыхание народных масс, революционный подъем не только во Влоцлавеке или в Польше. Волна эта накатывалась издалека. С новых полей и новых советских городов, выросших за победоносную пятилетку. Из Испании — с ее народным правительством. Испания ведь была красной. Заметно левела Франция под влиянием единого фронта. А в Китае, на землях Сезуана, объединенные армии товарищей Чжу Дэ и Сюй Сян-цяня громили силы Чан Кай-ши.
Поседевший Томчевский, шагавший тоже рядом с Леоном, потому что, потеряв работу на «Целлюлозе», работал у Грундлянда, Томчевский, любитель острого, меткого словца, повернулся к Щенсному и крикнул:
— Вакон взял!
— Верно, взял! — воскликнул Щенсный в ответ.
Старик Клюсевич спросил, что это значит, и Щенсный объяснил, что так подают знак рабочие в варочном цехе, это значит, что трубы у штуцеров уже сосут воздух и, стало быть, масса готова, можно ее выпускать из чана. Старику это очень понравилось, он рассказал другим, и все хохотали, пепеэсовцы и коммунисты, передавая друг другу новый меткий клич: вакон взял!
— Наконец у нас настоящий Первомай! — говорили люди.
Была общая радость и согласие, и настроение такое, что лучше не надо.
Эта демонстрация влила новые силы в революционное движение, события разворачивались быстрее, атмосфера в городе накалялась.
Первыми зашевелились эндеки. Классовое сознание ведь для них нож острый, и они спешно взялись за евреев — кинуть массам еврея, пусть его терзают во имя бога, родины и его высочества Невежества.
И вот замелькали зеленые ленточки, зазвенели оконные стекла и витрины, во Влоцлавек начали стекаться студенты с мечами в лацканах пиджаков. Готовился, по слухам, солидный погром. В день святого Станислава, восьмого мая, как раз на Сташековы именины.
— Стоп, — сказал на заседании райкома Сташек. — Пусть они только начнут, мы закончим и в аккурат дадим им по мозгам.
Так и решили. И когда после обедни «Фаланга»[43] вышла из костела и стала собираться группами, часть рабочих со Щенсным смешалась с ними, а Сташек со своими ждал на углу улицы Третьего мая и Цыганки, у кондитерской «Прохладная» сочувствующего Мони; мостовая там была разрыта под канализацию и перекрыта красным фонарем.
До этого места «меченосцы» шли шагом древним, королевским шагом доблестных предков, в облаках мучной пыли из развороченных бакалейных лавок среди стона язычников, тьму которых они уложили, поскольку евреи как раз толпой возвращались с гастрольного концерта Рахили Хольцер.
Но на углу Цыганки Сташек поднял с мостовой красный фонарь, махнул над головой: «стоп!» По этому сигналу его люди ударили в лоб, Щенсный со своими нажали с хвоста» «Фаланга» вздулась, кинулась к воротам. Под ударами грузчиков, формовщиков, строгалей, печников и кузнецов «меченосцы» срывали мечи с пиджаков — вот так-то лучше, господа! — и со всех ног бежали к маме. Всыпали им, как под Грюнвальдом когда-то!
Здорово влетело при этом Корбалю и мадам Вайшиц. Ее избили потому, что она стреляла, защищая пана депутата, когда его бросили в канаву под фонарем. А на него зуб имели большой! Все помнили, как он в прошлом году лично руководил командой пожарников, поливавших из шлангов толпу, которая подбиралась к особняку Грундлянда. Еврея Грундлянда Корбаль защищал, потому что тот миллионер! Коллега! Но громить портных, сапожников и мелких лавочников пошел вместе с фалангистами, чтобы завоевать их расположение и сохранить у христианского купечества свою репутацию защитника и оплота христианской торговли.
Когда подоспела полиция, поле битвы уже опустело. Но Вайшиц знал, кому мстить за жену, вернувшуюся домой в синяках, без шляпки с лиловыми аппликациями. Сташек у него давно был на примете, Вайшиц несколько раз пытался его подловить на Пекарской, но тот был на редкость хитер и не давал никаких поводов придраться.
Пришлось самим позаботиться о поводе. В ту же ночь пришли к имениннику и во время обыска подбросили ему известную листовку Окружкома КПП «К гражданам города Влоцлавека» 1935 года. Напрасно Сташек объяснял: «Зачем мне было держать у себя старые листовки?» Ничего не помогло, дело передали в суд, и Сташек получил три года.
Работу Сташека в районном комитете взял на себя Щенсный.
На кампанию бойкота «Не покупай у евреев!» еврейские купцы ответили забастовкой протеста, закрыв на один час все магазины. Нужно было использовать возбуждение, вызванное в городе этим протестом, и послать партийцев на улицу, к группам людей, собирающимся у закрытых магазинов, чтобы те разоблачали подлинную сущность антисемитизма. Иногда приходилось патрулировать город. С наступлением темноты патрули, по три человека в каждом, ходили по улицам, охраняя безопасность трудящихся евреев, особенно кустарей надомников, которых во Влоцлавеке было великое множество и с которыми польские рабочие сдружились за долгие годы совместной борьбы.