. Чтобы на руки получать после всех отчислений три злотых ровно, а не как сейчас — два злотых семьдесят восемь грошей!
Щенсный был здесь, как ему приказал через Магду окружком: «Будь на этом участке, руководи, но старайся не привлекать внимания, потому что ты недавно из тюрьмы».
Сразу после митинга он принял участие в заседании забастовочного комитета, раздобыл для него помещение тут же рядом, в доме номер четырнадцать, в здании еврейской начальной школы, пустовавшей по случаю каникул. Еврейская община пошла навстречу, и, получив ее согласие, в классе на первом этаже собрался комитет оккупированной улицы.
Прежде всего послали делегацию на разведку в магистрат и к председателю городской управы с заявлением примерно такого содержания: мы хотим говорить с вами, а вы? Если да, то в какое время?
Пока всем велели быть наготове. Служба охраны порядка выделила бригадам участки на улице и во дворах. В лихорадочной спешке строили баррикады, закрывая доступ со стороны Жабьей, Стодольной и Цыганки. Выбрали комитет содействия во главе с партийцами Матусяком и Безгловым, чтобы немедленно мобилизовать в городе весь мопровский аппарат и установить связь с бабусей Слотвинской. Шуточное ли дело — прокормить столько народу!
На митинге в половине восьмого было девятьсот человек, но в полдень стояло лагерем на Крулевецкой более полутора тысяч, потому что к бастующим присоединились их семьи. Полторы тысячи мужчин, женщин и детей разбили лагерь в центре города, на одной из главных улиц, под защитой трех баррикад.
Местные власти запрашивали Варшаву, как быть? Полицейские, косясь, прогуливались с невинным видом, а мещане давали деньги на несчастных — только бы поблизости, не дай бог, грабежи не начались или какая-нибудь перестрелка.
Магда работала на главной баррикаде. Ей надо было, правда, в тот день вернуться в Кутно, но она решила остаться, посмотреть, как будут развиваться события, — так она перед собой оправдывала свое желание побыть еще немного со Щенсным.
Он был впереди, шагах в двадцати за баррикадой, уже на мостовой неприятеля, то есть на Жабьей улице. Киркой срывал брусчатку, а Магда носила. С обоих тротуаров за ним наблюдала толпа, там были и полицейские и пожарники, им бы полагалось его схватить за то, что он портит мостовую, но за его спиной стучала, звенела, росла на глазах баррикада, а в нем самом было столько силы и презрения, что полицейские не трогались с места, как те шавки, которым пригрозили: «не тронь», а пожарники смеялись: «Глянь, как вкалывают! Если б они всегда так старались, у нас давно бы уже была канализация!»
На мостовой, где сорвали брусчатку, рыли ямы и вставляли в них найденные в сарае трубы и длинные бревна для укрепления стен рва; между бревнами кидали все, что люди понатаскали, всю рухлядь с Крулевецкой улицы: сломанную мебель с чердаков, ящики, дырявые кастрюли, гнилые тюфяки, остов дивана… На это насыпали сверху землю, и все обкладывали брусчаткой «облицовочным способом», как выразился дедушка, неизвестно чей и откуда, но оказавшийся очень полезным в этой работе.
Все было необычным, заветным, полным глубокого смысла. Руки дедушки с узловатыми пальцами, учившие Магду укладывать брусчатку. Баррикады не из метафоры, не из массовой песни, а наконец настоящие, воздвигаемые общими усилиями из того, что предоставляла улица. Шум людской толпы внизу, и Щенсный с киркой в группе товарищей, обнаженный до пояса, созревший к действию герой романа, который ей некогда писать…
То сокровенное и самое главное, что Магда угадала в нем с первой встречи, за что — как ей казалось — полюбила (как будто можно любить за что-то), — этот борющийся, гордый и непреклонный характер теперь доспел, вызрел… Просто удивительно, как все это чувствуют, как тянутся к нему. Ведь он не выступал на митинге, не вошел ни в комитет, ни даже в службу охраны порядка, а вот с ним советуются, слушают… Почему?
Вот Баюрский спрашивает, где устроить продовольственный склад, потому что уже начинают приносить продукты.
— Под баррикадой, — не задумываясь, отвечает Щенсный, — там надежнее всего и места достаточно, самый большой наклон трассы, до двух метров глубиной.
— А что с сараем?
— Будет для милиции.
— Значит, общежитие? — вставляет кто-то со стороны.
— Пусть общежитие, — соглашается Щенсный, которому все равно, как назвать. Это название так и остается.
Потом приходят Ломпец и Ваврушко. Сапожники помнят, как им помогали во время забастовки, и теперь хотят в свою очередь быть полезными.
— Для вас, — говорит Щенсный Ломпецу, — нет лучше задания, чем сбор продуктов и денег. Вы знаете всех купцов, и они вас знают. Отправляйтесь по магазинам на пару с Гавликовским. У него тележка двухколесная, а у вас язык — на двоих хватит. Что соберете — везите к товарищу Матусяку.
— А для меня? — просится Ваврушко.
— Тебе, браток, я бы поручил кухню. Кухню надо организовать обязательно. Вот если б Веронка согласилась…
И он вопросительно смотрит на сестру, которая пришла вместе с Фелей Баюрской и стоит в сторонке — хмурая, чужая.
— Ну, как, Веронка, будешь готовить для нашей охраны?
— А сколько их?
— Шестнадцать, да еще с нашей баррикады прибавится, так что рассчитывай на пятьдесят порций. Как?
— Мне все равно. Могу на пятьдесят. Но как же без печки, в этой яме, что ли, готовить?
— Нет, зачем в яме? Взгляни во двор столярной. Печку под навесом видишь? А ну-ка, Игнась, сбегай, поговори с хозяевами…
Так же легко он справляется с еще одной, совсем неожиданной заботой — с полицейским, который каким-то образом очутился в лагере.
— Товарищ Горе, — говорит парень из службы охраны порядка. — Как быть? Он стоит и смотрит на мою повязку. «Кто тебе разрешил, — спрашивает, — становиться на мое место?» Посоветуйте, что делать, не могу же я с ним драться!
— И не надо. Он сам уберется. Ну-ка, пойдем.
Они уходят и вскоре возвращаются, весело смеясь.
— Что ты с ним сделал? — спрашивает Магда.
— Ничего. Я только спросил, есть ли у него дети?
— Ну и что?
— Пожалейте, говорю, детей. Стоит ли вам так рисковать собой? Идемте лучше со мной, может, я вас сумею вывести.
— А если б он не пошел?
— То есть как… — удивляется Щенсный, и в нем столько страстной, собранной силы, столько богатырской уверенности, что все кругом тоже удивляются: «Как же он мог не пойти? Не мог!»
— Но если б вдруг? — не сдается Магда.
— Тогда не знаю. Может быть, я бы его осторожненько вынес на руках, не такой уж он тяжелый, во всяком случае, как-нибудь убрал бы его отсюда.
Он еще не знает как, но в любом случае убрал бы, это ясно, его улыбка не отравлена сомнениями, чистые глаза не затуманены страхом. Он из тех, кто вышел из гущи народа, воплощает его волю, а порой превращается в легенду.
— Щенсный, я прямо вижу тебя в Испании…
У них уже начинали говорить о Франко, о гражданской войне в Астурии и о том, что надо помочь народному правительству, но тут Щенсный впервые взглянул на Испанию под этим углом зрения.
— Думаешь, я бы не поехал? Не будь здесь работы — собрался бы в сей же миг!
Из школы, из комитета, крикнули в окно, что сейчас будет совещание у председателя городской управы. Не пойдет ли с ними товарищ Горе? И Щенсный пошел.
В конференц-зале управы они застали за зеленым столом девять человек, среди которых Щенсный узнал председателя Мурмыло, его заместителя доктора Пустельника, референта Зигмунтовича, комиссара полиции со своими помощниками и сержантом из охраны.
Напротив стояло девять свободных стульев. Подготовили для них, но тем не менее, когда они вошли, Мурмыло поднял от бумаг налитый кровью затылок и заморгал с удивлением:
— Что это, делегация безработных? Ну не знаю, право не знаю, о чем нам с вами говорить… Мы вряд ли сможем вам чем-нибудь помочь.
Он оказывал им милость, надо было с ходу его осадить, и Щенсный толкнул Габришевского:
— А ну, возьмись за него!
Габришевский шагнул вперед.
— Мы пришли для того, чтобы обсудить конкретные меры. — С этими словами он подошел к столу и сел, за ним Щенсный, Лейман, Ранишевский и другие. — Мы к вам пришли, пан председатель, как к хозяину города и уезда, а хозяин не вправе отвечать «Ничем не могу помочь!» Он должен или помочь, или сложить с себя полномочия. Наши требования таковы: во-первых, обеспечить работой всех безработных…
— Нет, холостяков мы не обеспечим, — перебил Мурмыло.
Началась перепалка между ним и Габришевским, время от времени вставляли реплику Пустельник или Зигмунтович, и через час все совещание расползлось по швам, как ветхая холстина.
Никто не обращал внимания на пухленькую стенотипистку за маленьким столиком.
Но Щенсный заметил, как она побледнела, завидев его, и ему стало жаль сестру — ей действительно не везет. Сначала у Конецкого проходила практику бесплатно, а когда попала в штат, ее подвел Ломпец — съел хозяйский суп, и Кахну выгнали. Теперь вот снова — столько времени просидела в управе на бесплатной практике, наконец пробилась в штат, а тут брат явился. Если узнают, что у нее брат — коммунист, вытолкают в шею, не посмотрят на кудряшки, на ямочки, на крашеные ноготки.
Вечером, на закрытом заседании забастовочного комитета, обсудили итоги переговоров. Все, в общем, разделяли мнение Щенсного, что власти умышленно тянут время. Директив из Варшавы не получили, и сил разгромить «табор» на Крулевецкой пока у них тоже нет, вот и тянут, но уже сегодня в Гживне вербовали в 14-м пехотном полку унтеров для каких-то действий против бастующих. То ли готовят штурм, то ли хотят взять их измором, во всяком случае, о том, чтобы мирно договориться, и думать нечего. Дорога каждая минута.
— Товарищ Боженцкая должна немедленно выехать в округ. Нам нужна поддержка, нужны деньги, чтобы кормить людей. Причем сейчас же, пока нет блокады.
Голос не выдал Щенсного. Только Магда почувствовала, что это ему стоило. Только те из товарищей, которые были с ними знакомы, понимали всю иронию судьбы, догадывались, каково ему: встретиться с женой после года тюрьмы и тут же снарядить ее в путь.