— На этот раз есть, — ответила молоденькая девушка в окошке, делая ударение на словах «на этот раз», чтобы показать, что она его помнит. — Позвольте ваш паспорт.
Прочтя имя «Симха», она не сразу поверила, что посетитель с дерзким и суровым лицом, вылитый легендарный разбойник Яносик, только без пера, — что он в самом деле Симха! А поверив (как эти евреи умеют маскироваться!), кончиком пальца вытолкнула за окошко иудейский паспорт с вложенным в него письмом.
Дорогой Шимек, — писал Олейничак, — я очень рада, что ты смог наконец уехать в деревню и заняться своим здоровьем. Сколько раз тебе говорила, что у тебя слабые легкие, их необходимо спасать во что бы то ни стало, а ты все не верил. Все шлют тебе сердечный привет: бабуся Пеля, родители, Янек с женой и малышка Магда, которой скоро исполнится пять лет или даже больше. Дядя согласен и готов тебе помочь, но ты должен зайти к нему на Прямую улицу. Уважь старика, нелепо обижаться на человека, который годится тебе в отцы и который, хотя и не показывает этого, очень за тебя переживает.
Целую тебя крепко
и желаю благополучного отдыха в горах
Все прояснилось. Магду ждет приговор — пять лет, а то и больше. Партия согласна на его отъезд в Испанию, товарищ Прямой это устроит. Щенсному не нужно уже искать убежища на плотах. Он сможет наконец бороться не в подполье и не камнями, а открыто, с оружием в руках. Правда, в незнакомых горах, далеко, в Гренадской волости, как пела Бронка, но тоже за землю для крестьян, за то же самое дело, что и в Польше…
Щенсный вернулся, не заходя к Арону, и принялся за прерванный ремонт телеги. Мать Хвостека налюбоваться не могла на его ловкость и сноровку.
— Побудь тут немного, — говорила она, — сам отдохнешь и мне по хозяйству поможешь.
Действительно, провести несколько дней спокойно, отъесться, отоспаться, поработать на свежем воздухе — все это было бы ему очень кстати, он чувствовал себя усталым и ослабевшим.
Возможно, он бы принял это предложение, чтобы отправиться в Испанию в лучшей форме, но тут во двор вошли два еврея. Они и раньше посматривали из-за забора, но Щенсный думал, что ими движет простое любопытство.
— Простите, вы еврей?
Новость, как водится, мигом облетела весь городок. Арон постарался. Щенсный смутился из-за матери Хвостека, которая побагровела, услышав такое, но что было делать?
— Допустим, а в чем дело?
— Работаете в субботу и курите тоже?
— Ах, вот оно что… Ну, знаете, мне плевать на эти предрассудки. Я передовой еврей, ясно вам?
Те переглянулись.
— И долго вы намерены тут у нас гостить?
— Не знаю. Поживем — увидим.
— Ой, не задирайтесь, а то это плохо кончится.
Они показали на толпу, собравшуюся за забором.
— Милая пани Хвостек, зачем вам это? Мы с вами жили в мире и согласии и дальше хотим жить, как хорошие соседи. Велите ему уйти. Мы ни за что не ручаемся, ни за что!
Щенсный посмотрел на толпу, напирающую с улицы, дикую и невежественную, точь-в-точь как фалангисты в день св. Станислава… На изменившееся лицо пани Хвостек, потрясенной тем, что она пустила ночевать еврея, дала ему перину! «Предрассудки сплошные!» — вспомнил Щенсный любимое словечко Сташека.
— Успокойтесь, я долго не задержусь. Закончу, вот, работу и уйду.
К вечеру он ушел. Толпа преследовала его до самого Сана, швыряя камни и выкрикивая: «Шайгец! Шайгец!»[48] — до тех пор, пока он не скрылся за поворотом дороги на Розвадов.
В Розвадове, куда он добрался около полуночи, пришлось сидеть до утра на вокзале в зале ожидания. Варшавский поезд проходил в семь часов с минутами. Щенсный сел на скамью, а потом, когда зал опустел, лег и задремал.
Его разбудил свисток паровоза и грохот за окном. Он вскочил и кинулся к двери, чтобы посмотреть, не его ли это поезд, — и тут в мрачном проходе, где дневной свет бил в глаза, кто-то схватил его за плечи.
— Щенсный!
Щенсный повернул этого «кого-то» лицом к окну. Перед ним стоял Владек Жебро, взъерошенный Владек.
— Ты откуда?
— С поезда. Выскочил за пивом. Ужасно пить хочется… Ну и обрадуются наши! — Он хлопал Щенсного по плечу и радостно обнимал.
— Ты, значит, не один едешь?
— Куда там один! Все Жекуте, весь Пшиленк — вся Польша едет! Не знаешь, что ли? Сегодня Новосельцы! Пошли. Вот это встреча!
— Постой, у меня билет на Варшаву.
— Даже не думай! Они ж меня изобьют, если я тебя отпущу. Не о чем и говорить!
И протолкнул Щенсного на перрон, крикнув контролеру:
— Пропустите, это от нас, из крестьянской делегации!
Щенсный не сопротивлялся. Хотелось еще раз взглянуть на свою жекутскую молодежь, на ячейку КСМ, поблагодарить за присланные «союзы» — пятьдесят два целых и три разломанных!
Но на перроне он увидел такое, чего еще не было никогда, и сразу почувствовал, что стал очевидцем выдающегося события.
Весь поезд был крестьянский.
Из всех окон, куда ни глянь, справа и слева высовывались загорелые, бодрые лица. Платки, кепки, фуражки. Национальные костюмы из Ловича, Куяв, Мазовша… Все вагоны были украшены зеленью, всюду гудело, как в улье.
Владек, потерявший свой вагон, протискивался сквозь толпу с отчаянным воплем:
— Куявы, Куявы!
Наконец кто-то крикнул в ответ:
— Иди сюда, раззява, сюда!
Они побежали. В открытом окне, протягивая руки навстречу Щенсному, стоял Ясенчик, за ним, как птенцы, толпились знакомые девушки и ребята.
— Хватай его, ребята, а то сбежит.
Владек толкнул сзади, Ясенчик и другие подхватили спереди — и Щенсный оглянуться не успел, как очутился в середине вагона.
Там он увидел Болека Есёновского, рядом стояли другие: Марыся Камык, Михал Жижма, Янек Несёловский… Вся ячейка, которую они с Магдой когда-то создавали… Кроме того, много мужиков — и хорошо знакомых, и только в лицо и по фамилии. А в купе подальше — незнакомые люди из других районов, но все мужики, и казалось, что отовсюду двинулись куда-то на новое поселение.
— Новосельцы, это где? — спросил Щенсный, когда стих шум первых приветствий и слов.
— Да здесь недалеко, в Пшеворском уезде, маленькая деревушка, — объясняли ему наперебой.
— Там будет освящение кургана Михала Пыжа.
— Весь народ соберется, и правительство с епископами. И Рыдз скажет речь!
— И Витос[49] выйдет из-за кургана, — шепнул ему на ухо Ясенчик.
— А разве была амнистия? — так же тихо спросил Щенсный. — Разве ему можно вернуться с изгнания?
— Нет, но он все же выйдет к Рыдзу на глазах у всего народа, и тому придется решить: с нами он или против нас.
— Вот какие дела, — задумчиво сказал Щенсный. — Что ж, это стоит посмотреть. Поехали.
— Не пожалеешь, — заверяли его все хором. — Такая потеха бывает раз в сто лет.
— А куда ты, вообще-то, ехал? — спросил Владек. — Ты же был на Крулевецкой. Чем там кончилось?
— Чем кончилось? Ну, прежде всего должен вас поблагодарить за хлеб.
— Да что там… Обычная складчина!
— Нет, вы прекрасно знаете, что не обычная. Я вам этого повторять не буду, скажу только, что «союзы» — мы так назвали ваши караваи, — так вот «союзы» подоспели в самое время. С едой было уже худо. Но мы все же держались до тех пор, пока не прислали голендзинцев.
— Ну а тогда?
— Мы, конечно, защищались, как могли. Их потом на извозчиках в больницу увозили. Но наших побили больше. Одного парня, например, в нескольких шагах от меня, затоптали насмерть. Я кинулся его спасать, но получил прикладом по голове и в грудь. К счастью, один старик сапожник вытащил меня оттуда, когда я лежал без сознания. А то бы и меня забрали. Тридцать семь человек посадили…
Он хотел перечислить поименно, но спохватился, что здесь эти имена никому ничего не скажут. И, пробежав в памяти весь список, назвал только самых близких: Веронку и Янека.
— Веронка и Янек Баюрский сидят.
— А Магда?
Это Ясенчик спросил. Не забыл, значит, то лето в Доймах.
— Магду схватили до штурма. Она везла нам из Лодзи деньги и еще кое-что. Дело безнадежное, пять лет самое маленькое.
Жекутские молча ждали, надеясь, что он еще что-нибудь скажет об их молодежном агитаторе, но колеса поезда стучали, напевая Щенсному: «Не-льзя, не-льзя!» — а душа бунтовала и болела: почему нельзя? Разве это легко, наступить себе на горло, не сойти с ума от отчаяния, когда теряешь все сразу — друга, возлюбленную, человека, который учил и дарил радость…
— Но забастовку мы выиграли, — сказал он ребятам. — И у Грундлянда после нас тоже выиграли.
— И чего же вы добились?
Щенсный объяснил. Какой-то человек в коридоре пожал плечами.
— Столько народу загубить ради двадцати двух грошей…
— Дурак ты, — накинулся на него Владек, — тут идет борьба за жизнь, за лучшую жизнь вообще, ее завоевывают шаг за шагом! А грошами ты тоже не швыряйся, если двадцать два гроша умножить на тысячу безработных в день, знаешь сколько получится?
В разгорающийся спор вмешалась Марыся, потом Михал, того в коридоре поддержали люди из «Вици», и в этой стычке примиренческого духа с боевым Щенсный ясно увидел, что его ячейка коммунистической молодежи здесь как капля в море Стронництва людового[50].
— Зачем вы полезли на чужую свадьбу? — спросил он у Владека, когда спор затих, потому что поезд замедлил ход, народ стал готовиться к выходу, а Ясенчик исчез, сказав, что ему надо договориться с руководителями групп других районов. — Какого черта вы с ними едете?
— Чтобы себя показать. У нас такое партийное задание — показать, что не все крестьянство «зеленое»[51].
Ответ был ясен. И долговязый Владек, только что отслуживший действительную, был еще больше, чем прежде, размашист и ясен. «Светлый парень», — сказала бы Магда.