— Вот вода! — приглашали они. — Вода для гостей!
Ясенчик выскочил вперед и стал пропускать на водопой по округам — сначала Куявы, затем Сохачев и так далее, по порядку, быстро, весело. Дежурные работали ведрами без передышки, наливая воду в обыкновенные корыта для скота. Люди подбегали и, наполнив котелки, бутылки, лейки — да, и такая посуда тоже попадалась, — сразу же через двор выходили на большак.
— Хорошо ребята работают, правда? Таких дежурных активистов у нас три тысячи, — похвастался Поточек. — Все из Ярослава.
Вообще, по его словам, Ярославский уезд показал себя лучше всех, привел шестьдесят пять тысяч крестьян с пятьюдесятью знаменами и тремя оркестрами. Ланцут прислал около сорока тысяч, Пшеворск — тридцать пять тысяч, Жешув — десять тысяч… Бжозов в количестве двух тысяч прибыл на собственном поезде. Из Томашева, Замостья, Грубешова приехали на телегах, проведя в пути несколько дней…
Хата, у которой они остановились, стояла на берегу одна-одинешенька, над долиной, бывшей некогда дном озера. При Пыже костел был окружен водой с трех сторон, только дамба соединяла его с сушей, с деревней. Татары атаковали дамбу, а новосельчане, окопавшись у костела, били по ним из мортир, пока не оторвали нечаянно голову ихнему бею. Тогда орда жалобно взвыла и ушла лесами за Танев и Буг.
Просторная чаша бывшего озера снова была полна до краев, только холм с костелом торчал посередине, будто остров. Людские массы текли густыми потоками в сторону кургана — несметные, необозримые, пестря красками, то темными, то светлыми, но всюду матовыми, с одной только серебристой струйкой, сверкающей ярким блеском. Пришлось как следует напрячь зрение, чтобы разглядеть, что это играет солнце на штыках и саблях, на броне танков.
Там, откуда доносились неясные звуки труб и маршевой мелодии, проходили перед главнокомандующим отряды пехоты, кавалерии, танков, и высоко в небесной синеве с воем кружили боевые самолеты.
— Как вы думаете, — спросил Щенсный, — этот военный парад перед вашей демонстрацией затеян просто так или для того, чтобы вас держать в узде и в случае чего призвать к порядку?
— Боюсь, что скорее второе… — признался Поточек. — Говорят, солдаты получили боевые патроны, а у наших тоже есть оружие, в особенности у тех, что прибыли на телегах. Злости много в народе. Господи, все прямо кипит, мы даже не знали, что ее столько.
— И мне кажется, что вы не все предусмотрели. Во всяком случае, не надо было подписывать декларацию.
— Боже сохрани и помилуй! Типун вам на язык!
Атмосфера была в самом деле накаленная, предгрозовая. Ни за что нельзя было поручиться. Можно было ожидать чего угодно. Они убеждались в этом на каждом шагу, спускаясь в долину, чтобы влиться в общий поток шествия.
Какая-то группа возвращалась врассыпную, со свернутым знаменем. Католическая молодежь из Жолыни. Крестьяне не приняли церковную молодежь — прогнали.
Эндеков они тоже не хотели. Пришло их четыре группы — всех разбили, знамена растоптали.
На дороге стояли три телеги. На них напирали крестьяне, крича: «Поворачивайте! От князя не возьмем!» Поточек кинулся, стал объяснять: «обед ждет! Обед на двести пятьдесят человек в двенадцати комнатах ксендзова дома. На чем подавать? На оловянных тарелках, в глиняных мисках? Князь Любомирский пошел навстречу и по-добрососедски прислал свою серебряную посуду, это большая честь для комитета, что он им поверил на слово…» Но мужики кричали, что на черта им такая честь! Не нужно им барское серебро — пусть подают, как в крестьянских домах!
— Ты хорошо в Доймах сказал: «Без помещика и без ксендза!» — напомнил Щенсный Ясенчику. — Но они еще чего-то хотят, и тут наши пути расходятся.
Кто-то, окровавленный, обезумевший, удирал на телеге среди свиста и смеха: «Пенёнжек драпает! Иудушка Пенёнжек!»
Оказалось, депутат, бывший член Стронництва людового Пенёнжек, баллотировавшийся теперь в сейм от Бебе. Приехал сюда с братьями — их всех поколотили.
На дне долины образовался затор. Шествие металось из стороны в сторону, вздымалось, но никак не могло продвинуться вперед.
— Парад кончился, — разъяснил Поточек, ходивший в разведку, — прошла армия и крестьянская конница, шесть тысяч коней. Теперь должна идти «крестьянская пехота», то есть вся эта масса, сто, полтораста или двести тысяч — не сосчитать!
Грушка, председатель Стронництва людового всех Малопольских уездов призвал пехоту идти к кургану, где их ждет генерал Рыдз-Смиглый.
— Не хотели идти! Такие были страсти — ужас! Но председатель Грушка апеллировал к разуму — надо, мол, попытаться. Попытаться последний раз, пусть Рыдз выступит… Тогда они пошли. Но теперь снова что-то случилось.
Между тем те, кто повлезал на деревья, кричали:
— Резервисты лезут, нахалы! Резервисты и «стрелки»[52]!
— В морду их! — кричали снизу.
— Уже! Наши бьют!
Они продолжали слушать сообщения сверху: председатель Грушка хочет разнять, группа из Ракшавы, что стоит впереди, напирает на него — кто-то пнул его ногой, и Грушка убежал на трибуну. Поточек ахнул:
— Председателя ногой? Люди добрые!
— Видите, это тоже не предусмотрено программой.
Резервисты, воспользовавшись суматохой, проскочили на парад, но «стрелков» ракшавяне не пустили и пошли сами, а вслед за ними другие, из Ланцута. Шествие двинулось.
Ясенчик с Поточеком захлопотали, чтобы со своей тысячей опоздавших примкнуть к шествию, и тут Владек Жебро сказал Марысе:
— Ну, теперь наш черед.
Марыся достала из сумки красное полотнище, Владек надел его на палку и поднял высоко над головой.
Люди, которых Ясенчик тщетно умолял остановиться и пропустить их, вдруг остановились сами. Ясенчик взглянул туда, куда смотрели все, — за себя, а там взвивался вверх яростный, огненный пурпур! Одно-единственное знамя и два транспаранта — три языка пламени среди зелени, шумевшей вокруг.
Он кинулся было к Владеку, но на полпути остановился, в промежутке между красным и зеленым. Он ощутил высокую тишину этого мгновения — словно замерла стрелка весов, словно биллиардный шар повис на краю лузы. Одно прикосновение, один толчок — и разом все решится в ту или иную сторону.
Не решаясь в такую минуту спорить с Владеком, Ясенчик смотрел вместе со всеми на небольшую группу, сомкнувшуюся вокруг Щенсного, готовую на все. Ведь они находились в самом центре чужой партии. В накаленной атмосфере, когда и католическую молодежь избили, и эндеков, и санационных «стрелков»… Ведь их тоже могли счесть инородным телом и точно так же вышвырнуть из своих рядов.
Покачивались транспаранты Стронництва людового: «Кормят и защищают!», «Аграрная реформа!», «Амнистия!», «Справедливость и труд». И эти два встречных: «Землю без выкупа!» и «Власть крестьянам!» На алом знамени, проклятом церковниками, запрещенном властями, горели слова справедливости. Суть всего: земля и власть!
Кто-то крикнул львовским говором:
— Та пустите, хай идут!
Ряды разомкнулись, партийная дисциплина отступила перед крестьянским единством:
— Да здравствует народный фронт! — И жекутская ячейка поплыла в потоке Стронництва людового, словно красная гвоздика в венке на реке в праздник Ивана Купалы.
Щенсному вспомнился Первомай этого года во Влоцлавеке, такой же ликующий, под лозунгами единого фронта! Хотелось крикнуть, как тогда: «Вакон взял!», но не было никого с «Целлюлозы», никто бы не понял этого клича, хотя смысл его — что масса готова и штуцеры сосут — витал над бурлящей толпой, сознающей свою численность и силу.
Они продвигались медленно, в толчее и пыли, ежеминутно останавливаясь. До места парада было еще далеко.
— Мне надо уйти, я слишком на виду около вашего знамени, — сказал Щенсный Владеку. — Шпиков тут полно, а на меня объявлен розыск.
— Где мы встретимся?
— Идите прямо за костел, к тому орешнику, о котором мы говорили у колодца. Там попрощаемся. А пока я посмотрю с холма всю демонстрацию.
С трудом расталкивая толпу локтями, он продирался вперед и уже довольно далеко от своих наткнулся на редактора с Поточеком, которых он было потерял. Оба смотрели с небольшой возвышенности на красные пятна вдали.
— Видали?
В голосе редактора не было ни возмущения, ни восторга. Скорее веселые, шаловливые нотки, как после удачного розыгрыша. Но Поточек пыхтел, явно встревоженный:
— Как они сюда попали?
Значит, он не был там, когда Владек развернул свое знамя. И не заметил Щенсного рядом с ним.
— Ведь вы сами их привели.
— Да вы что? Неужели я бы вел коммуну?
— Не знаю, все видели. Вы с ними шли все время, от самой станции, чуть ли не под руку вели, разговаривали с этим взъерошенным знаменосцем, да или нет?
— Ну разговаривал, разве я мог подумать…
— Никто не будет интересоваться, что вы думали! Главное, что вы были их Моисеем. Уже какой-то скользкий тип допытывался: «А почему этот, с повязкой, пришел с красными? Просто так или по поручению комитета? И было ли это предусмотрено программой?»
— А вы что ответили?
— Я сказал, разумеется, что ничего подобного. Это сверх программы, ошибка вышла. Со всяким может случиться. Бывает, на ровной дороге нога подвернется.
— Но надо смотреть в оба, особенно если подписываешь декларации, — подхватил редактор, подмигивая Щенсному. — Ксендз правильно предупреждал. Нюх у попа что надо.
— Вам хорошо смеяться, — насупился Поточек. — Вам Береза не угрожает. А мне, похоже, еще придется гроб для себя готовить. Знаете, комиссар рассказывал: кто туда приходит, тот первым делом сколачивает себе гроб, а потом идет исповедоваться и на дезинсекцию.
— Пустяки, нельзя так волноваться… Пошли лучше к кургану. А вы не хотите посмотреть?
— Я как раз туда собирался.
— Тогда пошли вместе. Только бы нам пробраться.
— И думать нечего. Не пробьемся. Жалко сил, и одежды жалко. Пошли лучше ко мне в амбар. Обзор там прекрасный, все увидите.