Поднявшись, Матвеев крикнул:
— За Родину! — и, одним рывком выбравшись из окопа, побежал вперед.
Бойцы тотчас поднялись за ним. Кто-то крикнул «ура». С фланга мощно подхватили. Это младший сержант Бондарев поднял свое отделение на врага.
Немцы, отстреливаясь, стали отступать. Пули свистели вокруг. Матвеев, не останавливаясь, бежал вперед, крича:
— Товарищи!.. За Родину!
Рядом с Матвеевым, размахивая винтовкой, бежал Монастырев. Вот он почему-то высоко в воздух подбросил свою винтовку и как-то боком стал падать.
«Опять ранен», — подумал Матвеев, на ходу стреляя из автомата.
Немцы пытались задержаться и яростно отстреливались, но вновь и вновь откатывались под натиском атакующих.
— За мной! За мной! — кричал Матвеев, стремясь ни на мгновенье не дать врагу передышки.
Еще несколько усилий, еще несколько десятков шагов — и будет занят второй ряд траншей. Скорей! Не надо останавливаться, хотя дыхания уже не хватает и сердце так ужасно колотится.
Вдруг Матвеев увидел перед собой двух немцев. Он на секунду остановился и, размахнувшись, бросил в них гранату. Раздался грохот. Он почувствовал вдруг какие-то тяжелые, резкие толчки. Быть может, это были удары его сердца? Матвеев хотел поднять руку, чтоб взять автомат, но не смог.
«Неужели я ранен?» — подумал он и еще быстрей побежал в гору.
Снова на правом фланге раздалось громкое «ура». Стройный, красивый Бондарев, с расстегнутым воротом гимнастерки, стремительно бежал впереди бойцов, увлекая их за собой.
На какое-то мгновение Матвеев залюбовался его отвагой.
Он снова попытался поднять руку, рука не поднималась. На мгновенье у него закружилась голова, потом он обнаружил, что лежит на земле.
Сержант Карху тревожно склонился над ним. Матвеев крикнул ему:
— Скорей наводите мост!
— Мост уже наведен, — ответил сержант, подзывая рукой санинструктора.
— Уже наведен, — тихо повторил Матвеев и посмотрел в сторону реки. Но ничего не увидел, глаза его закрылись, и он потерял сознание.
Матвеева внесли в палатку дивизионного госпиталя. Сестра заботливо укрыла его одеялом, поправила подушку и пошла к выходу.
Матвеев приподнял голову.
— Сестра… не уходите, — сказал он.
— Вам что-нибудь нужно? — спросила она.
— Да… Мне нужно узнать… выяснить… чем все это кончилось.
— Лежите, лежите, — сказала сестра, положив свою руку ему на голову. — Ведь вы же серьезно ранены.
— Куда я ранен? — спросил Матвеев.
— Вы ранены в плечо, пулей, И голове вашей немного досталось.
Теперь только Матвеев обнаружил, что голова у него перевязана и что смотрит он одним глазом.
— А глаз что? — спросил он с ужасом.
— Глаз не тронут, — ответила сестра. — Немного лоб и ухо… Лежите, лежите, прошу вас…
Сестра вышла, но вернулась через несколько минут и подошла к койке другого раненого. Матвеев взглянул на нее. Она была невысокого роста. Темные волосы выбивались из-под белой косынки. Лицо у нее было красивое, строгое, несколько смуглое или загоревшее.
Матвееву захотелось поговорить с ней, и он спросил ее:
— Сестра, значит, с глазом все хорошо?
— Глаз не тронут, — строго повторила она. — Скоро снимут повязку.
Несколько раз в этот день сестра входила в палатку, и Матвеев всякий раз, даже с закрытыми глазами, знал, что она здесь. Он знал это по шелесту ее халата и по ее тихим шагам.
Вечером она подошла и спросила, как он себя чувствует.
— Отлично! — радостно воскликнул Матвеев, стараясь приподняться. — Вот только плечо чертовски болит.
— А вы лежите спокойней, не шевелитесь, — сказала сестра и снова ушла.
«Она могла бы пожелать мне спокойной ночи», — подумал Матвеев.
Следующий день не принес никаких перемен. Снова болело плечо. После перевязки Матвеев неподвижно пролежал на своей койке почти до вечера, и, может быть, оттого, что он так спокойно лежал, сестра не подходила к нему, даже когда он обедал.
Под вечер Матвеев сказал ей капризным тоном ребенка:
— Сестра, поправьте мне подушку. Я же сам не могу.
Сестра поправила подушку, и тогда Матвеев спросил:
— Как вас звать, сестра?
— Ирина, — тихо ответила она.
Но разговор снова не получился.
Один легко раненный офицер попробовал было заговорить, но она сказала ему:
— Потом, потом поговорим…
— Когда же потом?
— Вот поправитесь, тогда и поговорим.
— Нет, это неправильно, — запротестовал офицер.
— Это почему же?
— В задачу медицинской сестры входят и разговоры, чтоб облегчить нашу участь.
Раненые рассмеялись. Улыбнулась и сестра.
Матвееву все больше и больше нравилась эта скромная девушка с большими грустными глазами.
Он старался не думать об Ирине, но мысли его снова обращались к ней.
Шли дни, тихие и однообразные. Сестра по-прежнему была молчалива и сдержанна. Только однажды, подойдя к Матвееву, она сказала:
— Какой сегодня чудесный день, мягкий, почти летний!
Эта ничего не значащая фраза наполнила Матвеева радостью, быть может, потому, что касалась житейских вещей, а не перевязки, лекарства или ранения.
Матвеев произнес, с благодарностью глядя на Ирину:
— Как хотелось бы в такой день сидеть где-нибудь на берегу реки и думать о чем-то хорошем, легком…
Ирина ничего не ответила.
Прошел почти месяц. Матвеев совсем поправился и выписался из госпиталя.
В последний раз зашел он в палатку и попрощался с друзьями. Попрощался и с Ириной. Та пожала ему руку и сердечно сказала:
— Пожелаю вам, Матвеев, удачи, счастья. И, главное, не возвращайтесь к нам больше…
Да, конечно, она сказала эти слова, только желая Матвееву не возвращаться в госпиталь снова раненым, тем не менее эта фраза огорчила его. Растерянно улыбаясь, Матвеев посмотрел на Ирину, посмотрел в ее ясные, грустные глаза. Хотелось поговорить, узнать о ней побольше. Хотелось сесть рядом и долго смотреть на ее строгое прекрасное лицо. Но Матвеев сдержал себя. Он только пробормотал слова благодарности и, совсем огорченный, вышел из палатки.
Матвеев долго стоял на шоссе, голосуя попутным машинам. Прошло уже несколько грузовиков, а он все еще ходил взад и вперед вдоль дороги.
Приближался вечер. Стало быстро темнеть. Собственно, сегодня ему не следовало бы ехать. Полагалось выехать завтра, зря он поторопился на ночь глядя.
Медленным шагом Матвеев вернулся в госпиталь и вошел в палатку. Ирина с удивлением посмотрела на него.
— Уже темнеет, — сказал он, смущенно улыбаясь. — А ведь ехать мне не близко. Лучше завтра пораньше выеду.
— Но ведь ваша койка уже занята, — возразила сестра.
— Я попрошу у врача разрешения переночевать у него в палатке.
— Он сейчас в штабе дивизии, — сказала сестра. — Пройдите пока ко мне, подождите его.
«Комната» дежурной сестры была отделена от общей палатки лишь занавеской, висевшей на проволоке. В этом маленьком уголке было уютно. Небольшой стол, скамейка, шкаф с лекарствами, койка, покрытая голубым одеялом, и крошечная железная печь в углу — вот и все убранство.
Матвеев впервые переступил «порог» этого помещения. Он сел на скамейку возле стола. Молчал. Молчала и сестра. Она взяла из шкафа склянку с лекарством и вышла.
На дворе шумел ветер и трепал брезент палатки. Монотонно тикали часы на столе. Им вторил негромкий звон — это, видимо, Ирина что-то размешивала в стакане, готовя раненому питье. Доносилось частое дыхание больных.
«Она позвала меня не для того, чтоб разговаривать, — думал Матвеев. — Позвала просто так, из вежливости. Я не должен сам начинать разговор. Молча посижу полчаса и уйду».
Ирина вернулась. И только теперь Матвеев заметил тяжелую усталость на ее лице. Она сняла белую косынку. Мягкие черные волосы опустились на ее узкие плечи. Матвеев никогда не видел Ирины без косынки. И теперь как бы впервые смотрел на эту маленькую девушку, на ее лицо, обрамленное густыми темными волосами.
Не обращая внимания на Матвеева, Ирина прилегла на койку и устало откинула голову на подушку. Ветер на дворе усилился. Матвеев подложил в печку дров. Они затрещали. Весело загудел огонь.
— Какой у вас усталый вид, Ирина, — сказал Матвеев. — Когда вы отдыхаете?
— После дежурства, — ответила Ирина. И, помолчав, вдруг спросила: — Вы вернулись для того, чтоб поговорить со мной?
— Нет, нет! — воскликнул Матвеев. — Я просто так вернулся… Впрочем…
Матвеев совсем смутился.
— Так о чем же вы хотели со мной поговорить? — вновь спросила Ирина с еле заметной улыбкой.
Матвеев молчал. Ему не хотелось сейчас говорить с ней о чем-то простом и обыденном, а другие слова как-то не шли.
Наконец Матвеев сказал:
— Я хотел задать вам один вопрос, но вы всегда уходили, прежде чем я успевал спросить. Почему у вас какая-то тревога в глазах?
— Тревога? — спросила Ирина. — Но ведь у всех сейчас тревожно на душе. Горят села, города… Гибнут люди…
Ирина задумалась.
— Наверно, я никогда не смогла бы быть героем. Когда в начале войны погибла моя мать, я решила умереть, ушла на фронт. Да, хотела умереть на фронте, в бою. Я тогда думала о смерти по-детски. Видела в этом что-то красивое, романтичное. Мне рисовалась такая картина… Идет бой… Я ползу по полю среди ромашек… Перевязываю раненых. Вдруг пуля поражает меня… Я собираю последние силы и привстаю, чтоб еще раз увидеть лес, небо, легкие облака и ветряную мельницу вдали за рекой…
— Почему ветряную мельницу? — тихо спросил Матвеев.
— Потому что мы с мамой жили в деревне, и мне там очень запомнилась ветряная мельница за рекой…
Матвеев тихо сказал:
— Смерть вовсе не так красива, Ирина. И люди не должны о ней думать.
— Теперь я и не думаю об этом, — ответила девушка…
Глаза ее совсем слипались, и, едва договорив фразу, она уснула.
Спящей она казалась почти ребенком. Ему хотелось уберечь ее от невзгод, труда, лишений. Он подкладывал дрова в печурку, стараясь не стучать. И почти с болью подумал, что Ирина не успеет даже проснуться до его ухода. Нет, об этом не надо думать. Главное запомнить ее такой, какая она вот теперь…