— Кончилась война с Финляндией…
— Вот с этим известием я и приехал к тебе, — ответил Вейкко. — Хотел порадовать… Ведь победа!
— Да, конечно. Но дорогая победа для многих и для меня…
Снова Ларинен не нашел нужных слов. Но, быть может, слова утешения и не нужны были сейчас.
Попив чаю, друзья собрались в путь. Вейкко Ларинен повез Куколкина к себе, в штаб армии.
Когда их машина мчалась вдоль желтеющего поля, Куколкин сказал:
— Если даже одна рота в боевых порядках пройдет по такому полю, то и убирать будет нечего… Помню, в первый год войны вступили мы на такое поле. Ячмень только что колоситься начал. Гляжу, бойцы у меня приуныли, мнутся, озираются. Выступают, как балерины, поджимая под себя ноги. Вижу, не хватает у них решимости топтать зерно. Но потом пошли, приминая все…
— А когда артиллерия и танки идут через такое поле!
Увидев одиноко торчавшие трубы, Куколкин снова заговорил:
— Очень легко разрушить каменный дом! Для этого требуется лишь одно слово команды — «огонь!». А вот попробуй построить каменный дом! Вот я на днях, Вейкко, побывал в Петрозаводске…
— Ну, что там, как?
— Ивняк и крапива растут на тех местах, где были большие дома. Но сейчас там воскресники проводят. Девушки все больше работают. Из мусора выкапывают кирпичи и аккуратненько складывают их, чтоб потом новые дома строить…
Уже когда подъезжали к штабу, Ларинен сказал, почему-то смущенно улыбаясь:
— А ведь я, Петр Васильевич, познакомился с твоей дочкой.
— Ну как она?
— Была санинструктором, а теперь снайпер…
— Знаю, молодец она у меня!
— Удивительная девушка…
— Да, она хорошая. И Вася был хороший…
Друзья замолчали. И, только выходя из машины и думая о чем-то своем, Куколкин тихо проговорил:
— Ну, теперь я до Берлина дойду…
ГЛАВА ВОСЬМАЯ
За дверью землянки было совсем темно. На нарах сладко похрапывал сержант Карху, вытянувшись во весь свой богатырский рост.
Матвееву не спалось. Поворочавшись на нарах, он встал, походил по землянке. Потом сел за стол и, вырвав из блокнота листок, стал торопливо писать:
«Ирина! Нет дня, чтоб я не думал о тебе, нет часа, чтоб мои мысли не возвращались к тебе. Больше года прошло с тех пор, как мы встретились. Это большой срок, Ирина. И за это время, хотя мы ни разу не виделись, я хорошо узнал тебя, понял твое сердце и знаю все твои мысли. Я счастлив, что мы встретились…»
Матвеев задумался. Ему припомнились вдруг запах лекарств, размеренный ход часов на столе и удары ветра о брезент палатки. Припомнился дождь, под которым они шли к дороге, и те минуты, когда они стояли у машины, готовые расстаться, быть может, навсегда.
Он встал из-за стола и, порывшись в своей полевой сумке, вытащил связку писем Ирины. Да, немало накопилось этих дорогих ему листочков за пятнадцать месяцев разлуки. В этой связке — все: знакомство, дружба и, вероятно, любовь. Нет, он ни минуты не сомневается, что любит ее. Но любит ли она его? Ведь ни слова она не написала ему об этом. Да, она писала, что он ей дорог, что она постоянно думает о нем, беспокоится и даже страдает, если долго нет его писем, но… Но о любви ни слова…
Матвеев стал перебирать письма, перелистывать, странички, принялся вновь читать эти почти до боли знакомые строчки.
Вот первое ее письмо. Первые строчки в ответ на его обширное послание после разлуки:
«Как рада я была, получив ваше письмо с не знакомым мне еще почерком… Я вынуждена признаться, что и я не забыла вас. И как странно! Мне теперь кажется, что мы давно знакомы. И ваше милое письмо не первое, а, быть может, десятое. Я не знаю, как и почему это случилось, но встреча с вами для меня радость. Мне даже показалось сегодня, что вы друг моего детства…»
Вот еще письмо. Кажется, третье:
«Получила ваше фото. Долго всматривалась и как будто слышала ваш голос, порывистый, взволнованный, смущенный. В вас много еще ребячества, мой милый друг. Но я знаю отлично, что вы сильный и мужественный человек. Я поняла это в первый же час, когда привезли вас в наш госпиталь. Я видела, как врач очищал рану на вашем плече, и знала, какую адскую боль вы испытываете. Никто, кроме меня, не заметил, как побледнели ваши пальцы, когда вы, чтоб не кричать, судорожно схватились за край операционного стола…»
Но вот еще письмо. Это, должно быть, по счету двенадцатое:
«Ты знаешь, я стала добрей, и у меня уже не такое строгое лицо, как когда-то. Теперь я нередко усаживаюсь рядом с койкой раненого и подолгу слушаю, что он говорит мне. Теперь я совсем другая, чем ты знал меня. Я все чаще и чаще смеюсь и радуюсь. Мне дорога твоя дружба и забота обо мне. Это скрашивает мои дни. И вся жизнь кажется мне теперь более ценной и более нужной другим. Я благодарю тебя за дружбу, которую ты мне предложил в тот день, когда мы разговаривали с тобой в моей палатке… Не тревожься обо мне».
Перебрав пачку, Матвеев отыскал последнее письмо Ирины. Какой неровный почерк в этом письмеце и как коротко она пишет:
«Коля, я сижу на пне и пишу тебе несколько строчек. Наша палатка снова уложена, мы ждем отправки. Кругом суета, веселье. Девчата бегают, смеются. Вот сейчас одна подошла ко мне, говорит: «Напиши своему саперу, чтоб он повнимательней мины на нашем пути извлекал». Кругом смеются, невозможно писать! Как все счастливы, что мы движемся вперед. Быть может, скоро и увидимся с тобой. Неужели увидимся? Да, увидимся! И, вероятно, день победы будет днем нашей встречи…»
Матвеев, задумчиво сложив письма, бережно спрятал их в полевую сумку. Вдруг совсем близко разорвался снаряд. Огонь в коптилке затрепетал, готовый погаснуть. Землянка зашаталась, и песок посыпался с потолка и за досками стен.
Сержант Карху, поднявшись на нарах, сказал, зевая:
— Разбудили-таки, черти. Не дают поспать.
Матвеев поспешил к двери, чтоб узнать, где разорвался снаряд. Но тут распахнулась дверь, и в землянку ввели Бондарева. Капитан Зайков и военфельдшер Анечка Фролова бережно поддерживали его под руки. Он, видимо, был тяжело ранен. Кровь обильно струилась по разорванному голенищу сапога. Лицо у него было бледно и губы плотно сжаты. Однако, превозмогая боль, он спокойно сказал:
— Не вовремя, черти, ранили.
Анечка, быстро разрезав голенище, начала перевязывать рану. По ее сосредоточенному лицу было видно, что рана нехороша. Кровь трудно было унять, пришлось перевязать покрепче. На минуту Бондарев не сдержался, крикнул:
— Анечка, да что ты там!.. Полегче…
Всегда веселая, смеющаяся Анечка, любимица всего батальона, сейчас едва сдерживала слезы.
— Так ведь нельзя же иначе, Павлик, — чуть не плакала она. — Потерпи самую малую минуточку.
Но Бондарев уже овладел собой:
— Ничего, ничего, Анечка. Делай как полагается… Разрешите закурить, товарищ капитан?
Зайков открыл свой портсигар. Карху стал по телефону вызывать санитаров. Матвеев, прислушиваясь к грохоту разрывов, сказал с недоумением:
— Что это они сегодня не вовремя?.. Товарищ капитан, обождите выходить, снаряды близко падают.
Но вот артогонь как будто совсем утих. Бондарева положили на носилки, и Анечка, заботливо укрыв его шинелью, пошла рядом. Все вышли из землянки. Опять послышался вой снаряда и оглушительный разрыв. С омерзительным визгом заскрежетали над головой осколки. Вдруг Анечка упала. Зайков и Матвеев склонились над ней. Лицо ее было испачкано кровью. Она пыталась улыбнуться и силилась что-то сказать, однако губы ее, перекошенные болью, дрожали.
— Что с ней? — крикнул Бондарев, приподнимаясь на носилках.
— Ничего, Павлик, — прошептала она едва слышно, — ранило немного.
Зайков поднял Аню на руки, отнес в землянку. Матвеев поспешил за ними. Забинтовав голову Ани, Зайков сказал Матвееву:
— Доставите раненых в медсанбат!
Матвеев с удивлением посмотрел на капитана. Для такого поручения обычно не назначался офицер. Капитан счел нужным дать пояснение:
— Во-первых, речь тут идет о Бондареве и об Анечке. Хотелось бы позаботиться о них. А во-вторых, вы должны привезти оттуда человека на место Ани. Я ни часу не могу оставить моих бойцов без медицинской помощи!
Была уже глубокая ночь, когда Матвеев и раненые прибыли в деревню, где стоял медсанбат. Передав раненых дежурной сестре, Матвеев поспешил к командиру медсанбата. Тот сказал:
— Да, да, мне уже звонил ваш капитан. Весьма настойчиво требовал, чтоб ему сегодня же дали медсестру. Хорошо, мы дадим, но в таком случае попрошу вас немного обождать. Сейчас я прикажу разбудить ее.
Матвеев медленно направился к своей машине. Немного постоял. Поговорил с шофером. Потом поднялся в порожний кузов машины и закурил, прислонившись спиной к кабинке.
Кругом была удивительная тишина. Казалось, такой тишины не бывало в деревне даже в мирное время. Над головой Матвеева опрокинулся темный свод неба, усыпанный звездами. Иные миры сверкают там в непостижимой дали… Мысли Матвеева снова вернулись к воспоминаниям…
Ирина… Как много она значит для Матвеева. Как грустно было бы сейчас без ее милых писем, без ласковых и заботливых слов.
«Однако что же не идет эта медсестра?» Матвеев приподнялся в кузове и стал всматриваться в темноту. Где-то послышались шаги. К машине подошел санитар и положил в кузов чемодан. Матвеев спросил санитара:
— Ну что ж она не торопится?
— Идет.
Снова послышались шаги, и на дно кузова упала большая сумка, брошенная из темноты. Потом чьи-то руки уцепились за борт машины и чья-то нога стала нащупывать колесо. Матвеев подошел к борту и схватил эти руки, чтоб помочь сесть. Одним рывком он втащил своего попутчика в машину.
— Спасибо, — услышал он вдруг знакомый голос.
— Ирина! — крикнул он.
Но тут машина резко рванулась вперед, и они, вскинув руки, невольно обнялись.
— Ирина! — повторил Матвеев, вглядываясь в ее лицо.