— Николай! — тихо промолвила Ирина, целуя его.
Наконец Матвеев спросил ее:
— Значит, ты ко мне ехала?
— Нет, нет, — ответила она. — Я и не знала, что ты здесь. Вероятно, в нашей дивизии большие потери — нас, нескольких медсестер, позавчера направили сюда… — И, немного помолчав, она добавила: — Но ведь меня послали временно. Командир медсанбата сказал, что ваша медсестра ранена легко и он через две недели отзовет меня.
— Там увидим, — сказал Матвеев и, восторженно вглядываясь в лицо Ирины, добавил: — Какое счастье, что ты со мной!
ГЛАВА ДЕВЯТАЯ
Низкий, темный барак, стоявший в стороне от других бараков, заключенные называли «лазаретом» Тамары Николаевны.
Сыпной тиф удалось ликвидировать, и теперь в «лазарете» лежали лишь тяжелобольные или получившие ушибы и увечья на работе. Все больные лежали тихо, не стонали и почти не разговаривали. Они безмолвно глядели в потолок, лежа на голых досках нар. Умирали больные так же тихо, не жалуясь.
Вот уже вторую неделю среди них находился старик Шабалин. Во время взрыва в тоннеле его поранило осколком камня. Рана уже затянулась, но потеря крови была велика, и теперь старик умирал, изнуренный голодом и побоями, которые так часто обрушивались на него.
Он готовился к смерти, как и все здесь, тихо, стараясь поменьше затруднить этим других. Но сегодня старик неожиданно заговорил. Вернее, он бормотал, не стараясь, чтоб его слушали.
— Да, укатали сивку крутые горки. Не думал я, что буду когда-нибудь в таком слабом состоянии. Нехорошо умираю. Беспомощно кончаю жизнь. Не так задумывал я расставаться с миром. Хотел полным счетом рассчитаться со злодеями. Взамен этого только однажды смазал им станок кислотой…
— Все-таки смазал кислотой? — заинтересовался сосед.
— Смазал однажды. Но разве этого достаточно за все их злодейства? И вот, умирая, сожалею теперь, что не сделал больше…
Сосед ничего не ответил, а старик, помолчав, снова забормотал:
— И еще об одном сожалею… Сына своего Григория не видел более трех лет… Хоть бы одним глазком взглянуть на него… Но это уже невозможно… Так и околею, не повидав его… И об этом жалею больше всего…
— А ты переписывался с ним?
— Получил одно письмецо в сорок первом году двадцать седьмого августа. Писал — представлен к двум наградам. Но больше от него ничего не имел. И решительно не знаю, что с ним.
— Так ты бы написал в его полк.
— Писал. Ответили — ранен и отбыл в госпиталь.
— И оттуда он тебе не писал?
— Наверно, писал. Да в наших местах сражения начались. Я уехал к родственникам жены, но и оттуда пришлось уйти. Не знаю, где он и что с ним. Быть может, погиб на фронте…
Шабалин долго молчал. Потом с грустью сказал:
— Хотя бы дождаться прихода своих!
— Если б тебе хорошую еду, ты бы в день поднялся, — проговорил сосед. — И духом бы не пал.
— Духом-то я не пал, — забормотал Шабалин. — Это я что-то так, капризничать начал. Это у меня бывает временами. Пройдет…
Собеседники замолчали. В «лазарет» Тамары Николаевны зашел лагерфюрер, или, как здесь его называли, «главный врач». Он нередко посещал «лазарет» в сопровождении своего адъютанта. И всякий раз, приходя, «осматривал» больных, чтоб поскорей выгнать их на работу. Он часто говорил Тороповой:
— Не вздумайте держать тут лентяев. Для них у меня единственный путь — со скалы в пропасть. Это наиболее гуманный способ лечения. И не только в дни войны, но и в мирное время я бы с ними одинаково поступал.
Сегодня, явившись в «лазарет», лагерфюрер, подойдя ближе к Шабалину, сказал Тороповой:
— Этому хватит лежать. Для простого русского мужика достаточный срок, чтоб поправиться. Пусть он завтра выйдет на работу.
Тамара Николаевна возразила:
— У него нет сил подняться. Он не сможет работать.
— Тем хуже для него, если он не может больше работать. У нас не санаторий.
Лагерфюрер ушел. Лида подошла к матери. За это время Лида похудела, вытянулась и стала очень похожа на мать. Ей шел уже шестнадцатый год.
Тамара Николаевна сказала дочери:
— Есть только одно средство вернуть к жизни старика: сделать ему переливание крови. Но где взять кровь?
Быстро оглядев свой «лазарет», она добавила:
— Нет, это невозможно. А моя кровь не годится для него, не та группа.
— А моя? — с живостью спросила Лида. — Мама, я прошу тебя…
Мать молча поцеловала бледное, почти бескровное лицо Лиды. Но Лида торопливо заговорила:
— Мамочка, я же теперь немного смыслю в медицине. Я же знаю — кровь очень быстро восстанавливается. Для меня это не будет опасно. Я очень, очень прошу тебя…
Мать ответила, немного подумав:
— Пожалуй, сто граммов крови будет ему достаточно. Ты увидишь, какая удивительная перемена с ним произойдет…
Неожиданно в барак вошел полицай. Это был молодой парень из русских военнопленных, Митя Кедров.
Когда немцы начали вербовать заключенных в полицейскую команду, Тамара Николаевна сама предложила Мите записаться в эту команду. «Полицейским? Служить немцам?» — с ужасом спросил Митя. — «Да, — твердо сказала Тамара. — Это надо для спасения наших людей, для борьбы с фашистами».
Войдя в барак, Митя, озираясь, подошел к Тамаре Николаевне и, вытащив из кармана бутылку, сказал негромко:
— Вот достал то, что обещал. Чистый спирт.
— Как вам удалось, Митя?
— Нынче у них в бараке пьяным-пьяно. Празднуют день рождения одного своего. До того пьяны, что на стульях не сидят, падают. Совершенно свободно взял у них эту бутылку. Отнесу, думаю, Тамаре Николаевне для ее «лазарета».
— Спасибо, Митюша. Но сейчас нам главное, что нужно, это продукты. У меня умирают люди без достаточного питания. Если можно, раздобудьте чего-нибудь.
— Продукты у меня отложены для вас, — ответил Митя. — Как обычно, найдете их возле помойки. И такие нынче продукты отложены, что удивитесь, — сыр, колбаса, сахар и большие куски сала, не менее двух кило. У пьяных нетрудно было взять.
— Золотой вы человек, Митюша. Если б не вы, у меня давно бы погибли люди. Спасибо вам.
— Так разве можно иначе? — взволнованно сказал Митя. — Я же советский человек.
Вот уже полгода Митя старательно выполнял задания Тамары Николаевны. Но полного утешения это не приносило. Ведь он — «полицай»! Можно ли перенести такой позор? Беседуя с Тамарой Николаевной, Митя всякий раз переводил разговор на это.
Тамара Николаевна повторяла:
— Говорю вам, Митюша, вы огромную пользу принесли нам. Вы с опасностью для себя делаете то, что не каждый сделает. Считайте, что вы выполняете боевое задание.
— А вот на сердце неспокойно у меня, — пожаловался Митя. — В другой раз еле владею собой, когда среди них нахожусь.
— Вот вы и решите в своем сердце, что когда-нибудь рассчитаетесь с ними. Это успокоит вас.
— Рассчитаюсь, Тамара Николаевна, — тихо ответил Митя. — Полностью рассчитаюсь сегодня же…
Митя вышел из барака. Тамара Николаевна взяла ведро с мусором и пошла на помойку, чтоб забрать оттуда продукты, оставленные Митей. На дворе было уже темно. И часовой вряд ли заинтересуется, что понесет в ведре Тамара Николаевна, возвращаясь с помойки.
В стороне от бараков, в которых помещались заключенные, стоял крытый черепицей небольшой барак лагерных полицейских.
Сейчас окна его ярко светились. Из приоткрытых дверей вырывались пьяные голоса. Там шел полный разгул по случаю дня рождения начальника полицейских, который прожил на свете пятьдесят лет и, судя по его речи, предполагал прожить еще не менее этого. Стоя с бутылкой вина в руке и пошатываясь, виновник торжества лающим голосом произносил речь, из которой можно было понять, что ни пуля, ни русский штык никогда не коснутся его.
Однако собутыльники не слушали этой болтовни. Кто-то из них вдруг запел, и тотчас пьяные голоса нестройно подхватили песню.
Митя подошел к бараку. Потоптался у двери. Часовой подмигнул ему, похваставшись, что друзья не забывают и его, — два стаканчика он уже осушил, не отказался бы и от третьего. Митя зашел в кладовку барака и, наполнив стакан вином, вынес его часовому. Потом Митя вернулся в кладовку.
Спокойным движением Митя опрокинул на пол большой бидон с керосином и, выходя из кладовки, бросил в керосин горящую спичку. Закрыл дверь и так же спокойно, не торопясь, вышел из барака.
Огонь быстро охватил барак. Рыжие языки пламени с воем вырывались из-под крыши. Сухое строение загорелось, как костер.
Полицейские, разбивая стекла, прыгали в окна. Но наиболее пьяные беспомощно метались по бараку, ругались и падали, натыкаясь друг на друга.
На дворе среди полицейских появился вдруг Митя с ведром воды. Он больше всех суетился, крича:
— Камрады, пожар! Спасайте камрадов, которые внутри остались!
Подбежав к окну, он плеснул в горящий барак немного воды и вновь закричал:
— Спасайтесь, камрады!
Полицейские поощряли Митю криками и советами:
— Давай еще воды!.. Беги в помещение и вытаскивай оттуда наших… Скорей, ведь там остался начальник команды…
Митя кинулся в барак. Клубы дыма охватили его. Сквозь дым он вдруг увидел пьяное и ненавистное лицо начальника полицейской команды. Пошатываясь и задыхаясь, начальник ощупью шел к выходу. Митя двумя руками с силой отпихнул начальника назад. Тот упал и остался лежать на полу без движения. Кто-то дико закричал за спиной Мити:
— О-о! Так ты…
И один из полицейских, выхватив пистолет, в упор выстрелил в Митю.
Вскоре к горящему бараку подошел лагерфюрер. Полицейские, протрезвев, жались друг к другу, страшась глядеть на разгневанное начальство. Не в их интересах было говорить, что произошел поджог, поэтому они сказали лагерфюреру, что пожар возник по неосторожности русского полицейского Кедрова, который и погиб в огне, как жертва своей халатности и беспечности.
Торопова вернулась в свой «лазарет» с полным ведром продуктов. Никогда еще не приходилось ей получать от Мити такого количества драгоценной пищи.