Под грозой и солнцем — страница 21 из 88

Прошло еще два дня. Вечером части заключенных приказали выстроиться на оппельплаце. Офицер войск СС коротко пояснил, что все они направляются в другой лагерь, где будут лучше кормить.

Потом офицер добавил:

— За попытку к бегству в пути мы будем пристреливать на месте. — И для большей убедительности он помахал в воздухе своим пистолетом.

Однако в строю оказалась лишь небольшая часть заключенных. Это были главным образом женщины. Здоровых и крепких мужчин оставили в лагере для оборонных работ.

Солдаты повели колонну по шоссе.

По пятам заключенных шли бежавшие от войны австрийцы. Они шли торопливо, стараясь обойти пленных. На дороге образовалась давка. Сгрудились легковые машины, лошади, повозки и ручные тележки. К утру все перемешалось. Теперь заключенных можно было отличить в толпе только по номеру на рукаве и той неторопливости, с которой они двигались вперед.

Тамара Николаевна и Лида шли рядом, все более замедляя шаг. Лида шепнула матери:

— Мама, уйдем… спрячемся в горах…

— Нет, не теперь, а потом, в темноте, — тихо прошептала мать, однако заключенные, шедшие рядом, услышали эти слова и одобрительно закивали головами.

Узкое шоссе все время извивалось вдоль склона горы. С одной стороны возвышалась отвесная гранитная скала, с другой — была глубокая пропасть, на дне которой, по-видимому, протекала горная речка.

«Вся Австрия одинакова… — подумала Тамара, вспоминая лагерь, в котором они провели чуть ли не три года. — Только бы дотянуть до ночи…»

Когда стемнело, нетрудно было «заблудиться» в толпе гражданских беженцев и свернуть на обочину дороги, где многие отдыхали или закусывали наспех. Труднее было решить, куда идти. Человек десять мужчин и женщин плелись за Тороповой. Все это были слабые, больные люди. Тамара знала, что они доверяют ей и ждут ее сигнала или приказания. Надо было принять решение. Но куда идти? Торопова решительно свернула влево по боковой дороге. Люди последовали за ней.

Но эта дорога вновь привела их к пропасти. Мост через нее был уже наполовину разобран, и на его месте остались одни железные балки. Ошеломленные люди остановились, со страхом поглядывая на зиявшую внизу бездну.

— Что же теперь делать? — вздохнул кто-то за спиной Тамары. — Ведь теперь так близко…

Человек недоговорил, что именно «близко», — за этой пропастью, возможно, их ждала свобода.

«В самом деле, что делать? — задумалась Торопова. — Незаметно вернуться в колонну и, как баранам, бежать от своих или остаться здесь, где нас найдут и расстреляют? Нет, попробуем перейти по этим балкам».

Колени у нее дрожали, когда она храбро ступила на узкую железную балку. Внизу было темно, далекий шум, как стон, доносился оттуда. Казалось, что железные балки качаются от этого жалобного стона.

— Не смотреть вниз, идти вперед! — скомандовала она чуть дрогнувшим голосом. — Лида, не отставай от меня, дай руку!

Всего надо было сделать двадцать или тридцать шагов… Нет, теперь уже не казалось, что балки качаются под ногами. Балки прочно лежали на гранитных опорах.

Люди перешли на другую сторону обрыва. Некоторые, впрочем, не перешли, а переползли и, собравшись вместе, стояли возбужденные и ошеломленные, не веря еще в свое спасение.

Вдали раздавались бесконечные гудки автомобилей, шум моторов, грохот повозок и шорох бесчисленных шагов медленно бредущих по шоссе людей. Тороповой хотелось крикнуть громко, во весь голос:

— Мы спасены!


Когда женщин и больных мужчин увели из лагеря, люди, оставшиеся за колючей проволокой, стали поджидать отправки на оборонные работы. Однако за ними не приходили. Никто сейчас не брал на себя смелость открыть ворота. Теперь уже не заключенные боялись своих тюремщиков, а тюремщики страшились заключенных. Охрана покинула горы, и часовые ходили только по внешней стороне проволочного заграждения. Число полицейских и надсмотрщиков с каждым днем заметно уменьшалось — иные бежали, а иные валялись уже на дне бездны, куда их сбрасывали заключенные.

Старик Шабалин, несмотря на перенесенную болезнь и возраст, был оставлен в лагере: ведь он даже и сейчас много сильнее тех, которых увели из лагеря.

Однако когда заключенных перестали водить на работы и старик мог целыми днями лежать на нарах, он впервые за все эти годы почувствовал такое утомление, какое испытывал, только находясь в «лазарете» Тамары Николаевны.

Шабалину было трудно теперь подняться с нар, трудно было выйти из барака, чтоб немного подышать свежим воздухом.

Он неподвижно лежал на нарах и что-то шептал.

Когда Шабалин узнал, что по дорогам идут беженцы и охрана покидает лагерь, он, приподнявшись на нарах, сказал:

— Ну что, разве я не говорил, что наши придут и освободят нас? Вот уже приближается этот день.

И действительно, этот день наконец пришел.

Было ясное солнечное утро, когда разлетелись вдребезги ворота лагеря под чьими-то мощными ударами. В лагерь с грохотом ворвались долгожданные танки с красными звездами на броне. За ними спешили солдаты в зеленых гимнастерках.

Танки остановились. Танкисты в кожаных шлемах появились в открытых люках. Но спрыгнуть на землю они не решались. Им казалось, будто скелеты встали из могил, натянули на себя бледную кожу и какие-то лохмотья, какое-то подобие одежды и в дикой радости, шумя и толкая друг друга, тянутся к ним тысячами рук. Это была страшная картина. Танкисты на несколько минут замерли в своих танках, ужасаясь тому, что видели.

Но у этих воскресших из мертвых было столько счастья в глазах, столько радости и столько слез!.. Люди плакали и целовали друг друга. Они обнимали бойцов и смеялись. И бойцы тоже смеялись и плакали, ничуть не стыдясь слез, потому что бывают минуты, когда этого не следует стыдиться.

Огромные ворота показались теперь узкими. Сокрушив проволочные заграждения, люди выворачивали из земли колья, ломали будки часовых. Затем они ворвались в казарму офицеров СС и подожгли ее. Однако этого было слишком мало, чтобы искупить все горе, которое перенесли они здесь за годы заключения. Старик Шабалин стоял у пожарища и вытирал ладонью глаза.

— Вот видите, видите… Я же говорил вам…

Общее возбуждение захватило и старика. Вместе с другими он пошел ломать бараки полицейских. Найдя где-то топор, он неистово рубил все, что попадало под руку. Было непонятно, откуда у этого старика, похожего на зеленоватую мумию, бралась такая неиссякаемая энергия и сила. Издали он казался безумным.

Танкисты с изумлением смотрели на старика. Один из офицеров сказал ему:

— Послушай, отец, ты бы лучше с нами спокойно посидел.

Шабалин перестал махать топором и, подойдя к офицеру, сказал с тихой улыбкой:

— Сам не знаю, что приключилось со мной. Вся моя злоба против них прорвалась наружу.

— Силен ты, папаша, — сказал кто-то из танкистов, подавая старику открытую банку мясных консервов.

Шабалин сел на доски и принялся за еду. Он ел неторопливо и не так жадно, как ели сейчас другие. Он медленно жевал, посматривая на дальний лес и горы.

Где-то играли на баяне и громко пели русские народные песни. Когда-то и он любил петь. Плясал хорошо… Но не так, как его сын Гриша. Гриша кружился словно волчок, и девчата любовались им. Второго такого парня не было в деревне. Так, по крайней мере, казалось отцу.

Гриша, Гриша!.. Почему его нет теперь здесь, среди этих веселых парней, что поют и пляшут вокруг костров? Почему не пришел вместе с другими?

…Вот пришел бы Гриша сюда, смотрел бы с улыбкой: узнает отец или нет? А он, отец, может быть, не сразу узнал бы. Зрение не то уже и не видел он сына в военной форме. Потом сын сказал бы: «Здравствуй, батя!»

Потом Гриша сел бы вот тут рядом и… У Гриши, конечно, должны быть ордена на груди, как у других, Гриша никогда не был хуже других. О чем бы они заговорили? Как Гриша дошел сюда? Это длинный рассказ для первой встречи. И Гриша ленив рассказывать о себе.

Старик закрыл глаза. Надо подождать — может быть, сын все-таки придет. Но он не приходил.

— Ну, как поживаем, папаша? — услышал он вдруг возле себя молодой голос.

Он поднял голову: перед ним стоял юноша в военной форме. Но это был не сын.

— Вы не видели Гришу? Григория Шабалина, сына моего?.. Он же с вами должен быть.

— С нами? — оживился молодой красноармеец. — В каком батальоне? Мы его найдем быстро.

— Откуда мне знать, сынок. В армии он.

— Да, да, конечно. — Юноша почему-то погрустнел. Потом стал объяснять: — Много нас, папаша. По всей Европе теперь. Может быть, он в Берлин пошел тем временем, пока мы здесь.

— Может быть…

— Давайте посидим вместе. Возьмите еще консервов.

Теперь он ел с аппетитом. Но немного. Трудно удержаться, но он знал — опасно есть теперь много, надо привыкать к еде. Ему стало тепло, хорошо. Он прилег у костра, закрыл глаза. Гриша должен быть где-то. Европа большая, наша армия всюду. Гриша, наверное, теперь так же сидит у костра, как этот юноша, может, кормит кого-то, отца другого солдата.

Вокруг играли и плясали, костер согревал его. Он впал в дремоту. Не хотелось открывать глаза: вдруг опять проснешься на парах лагерного барака или в тоннеле…

Нет, вокруг были свои, он это чувствовал даже с закрытыми глазами. Незнакомый юноша укрыл его бережно плащ-палаткой, оставил рядом открытую банку консервов и тихо ушел.


На третий день после освобождения заключенных в лагерь вернулись Тамара Николаевна и Лида. Вместе с ними вернулись многие из тех, которым удалось в пути отстать от колонны заключенных. В лагере необходимо было наладить новую жизнь. И в особенности здесь сейчас нужна была медицинская помощь.

Вернувшись, Торопова с трудом узнала товарищей по заключению. Казалось, они окрепли, пополнели за эти несколько дней.

Теперь в лагерь постоянно заходили все новые и новые воинские части, и люди расспрашивали бойцов о далекой родине и о своих близких, оставшихся там.

На пятые сутки в дверях барака — «лазарета» Тамары Николаевны внезапно появился Андрей Монастырев. Он точно с неба свалился. Стоял на пороге и молча глядел на Лидию и ее мать, не в силах вымолвить ни слова. Лида, вскрикнув от радости, бросилась к нему и повисла