— Так точно.
Саперный батальон получил приказ о расформировании.
Это было неожиданно, и Зайков как-то даже не сразу осознал слова приказа. В этот вечер он никому ничего не сказал.
На утреннюю поверку Зайков пришел сам и был требователен, как и раньше. Он бранил за каждое грязное пятно, которое находил на обуви, гимнастерках или воротниках бойцов.
— Если спросят, из какого ты батальона, что ты ответишь, когда у тебя такой воротник? — допекал он одного солдата.
Другому бойцу сказал:
— В нашем батальоне и в походе чистили сапоги. Почему они сегодня у тебя не блестят?
Командиру хозяйственного взвода Зайков приказал немедленно сменить износившееся обмундирование, заявив:
— Наши ребята должны уйти не как оборванцы, а как победители.
В восемь часов батальон выстроился в последний раз. Зайков сам прикрепил к гимнастеркам саперов присланные вчера вечером награды.
Потом Зайков отошел подальше, словно хотел получше рассмотреть, как выглядят его бойцы и командиры. Постояв минуту молча, он сухим, официальным тоном объявил, что в связи с переходом на мирное положение, ввиду сокращения армии, согласно приказу, саперный батальон расформировывается. Личный состав старшего возраста будет демобилизован через запасный полк, а молодые будут направлены для прохождения дальнейшей службы в другие части.
— Вопросы есть? — резко спросил Зайков, закончив сообщение.
Наступила удивительная тишина. Казалось, люди перестали дышать. Майор Зайков отвернулся и словно случайно коснулся платком глаз. Потом скомандовал:
— Вольно!
Однако люди и теперь не двигались. Саперы продолжали стоять в положении «смирно». Зайков приблизился к строю и сказал:
— Ну, ребята, есть ли у вас что-нибудь сказать?
— Я скажу, — ответил вдруг Карху. И, кашлянув, сержант негромко заговорил: — Товарищ майор… в отношении батальона… то есть как же так, что он вовсе не будет существовать?.. Четыре же года… И даже под Невелем воевали… В Восточной Пруссии… в Инстербурге… Дошли до моря окончательно… Были в Чехословакии… Как же так батальона не будет?
Карху замолчал. Кто-то из бойцов громко спросил:
— Значит, больше не существует наш батальон?
Зайков ответил:
— Товарищи! Наш батальон существовал не зря. Батальон выполнил свой долг перед Родиной, и теперь наше знамя будет храниться в Москве в Генеральном штабе Красной Армии. Батальон существовал, и он будет существовать в истории войны против гитлеровской Германии!.. А я лично, друзья мои, благодарю за верную службу. Каждый из вас отдал своей Родине все, что требовалось. Спасибо, ребята! Давайте скажем на прощанье друг другу, что мы и впредь с честью выполним любые задачи, какие выпадут на нашу долю. Мы выполним их так же честно, как выполняли их в нашем саперном батальоне в тяжелые годы Отечественной войны… Еще раз благодарю вас, товарищи!
ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ
Итак, саперный батальон был расформирован, и многие бойцы, демобилизовавшись, уехали к себе на родину.
Одним из первых уехал в Карелию бывший сержант Карху.
Перед отъездом Карху, всегда спокойного, задумчивого и невозмутимого, охватило необычайное волнение. Такое волнение Карху испытывал лишь в те дни, когда батальон вышел к морю и когда пришла весть о победе над Германией.
Но нет, пожалуй, сейчас волнение было иного рода. К чувству необыкновенной радости примешивалась горечь, как в тот день, когда майор Зайков объявил о том, что саперный батальон будет расформирован.
Казалось, и горе разлуки с друзьями и радость возвращения домой одновременно светились в глазах сержанта.
Накануне отъезда Карху по нескольку раз прощался со всеми. Каждому Карху говорил что-нибудь на прощанье.
Только с Вейкко Лариненом Карху попрощался коротко.
— До свидания, Вейкко, — сказал Карху. — Встретимся в Карелии.
— До свидания, Карху, — вздохнул Вейкко. — С тобой-то мы еще увидимся.
На другой день после отъезда Карху Ларинена вызвали в политотдел. Вернувшись оттуда, Ларинен сказал своим друзьям, что он будет работать по репатриации.
— Ежедневно будем возвращать тысячи людей на родину. Вот истинно достойный труд для воина по окончании войны.
Сердечно попрощавшись с друзьями, Ларинен сразу же выехал к месту назначения.
В тот же день уехали и Матвеев с Ириной. Их обоих направили в резервный полк. Туда же откомандировали и Бондарева впредь до отправки его в военное училище. Медсестру Аню отпустили домой. Она немного поплакала и уехала, обещая переписываться с друзьями.
Майор Зайков получил назначение в Вену — комендантом одного из городских районов.
В Праге почти каждое воскресенье устраивали парады. Вслед за воинскими частями шли чешские девушки в национальных костюмах. Девушки с венками на голове несли цветы, и толпа напоминала большой сад.
По вечерам в воскресенье небо Праги озарялось огнями фейерверков.
В эти дни Вейкко Ларинену казалось, что он вновь и вновь переживает день победы, день девятого мая.
Сегодня парад закончился далеко за полдень. Вейкко вернулся в номер гостиницы, чтоб немного отдохнуть от впечатлений дня. Он прилег на диван. Однако ему не лежалось, и он принялся ходить по номеру из угла в угол.
Потом, достав портфель и вынув из него несколько десятков тетрадей, стал перебирать и перелистывать их. Нахмурившись, он принялся что-то писать своим мелким почерком и, перечитывая написанное, одобрительно кивал головой.
Это были дневники Ларинена, короткие и длинные записи, которые Ларинен ежедневно вносил в свои тетради на протяжении всей войны. День за днем записаны были вся война и то, что было после победы.
Теперь эти тетради кипой лежали перед Лариненом.
Снова склонившись над раскрытой тетрадью, Вейкко принялся записывать свои впечатления о сегодняшнем параде.
Кто-то постучал в дверь номера.
— Войдите, — спокойно сказал Вейкко, хотя и был раздосадован, что его прервали.
В комнату вошел Матвеев. Ларинен встал из-за стола, с изумлением глядя на своего друга.
— Ты! Откуда?
Матвеев обнял Ларинена и, торопясь, заговорил:
— Ну, брат, еле тебя нашел! С утра хожу по гостиницам… Меня назначили к тебе в команду. Вот предписание… Прошу принять…
Снова обняв Ларинена, Матвеев усадил его на диван и, понизив голос, таинственно заговорил:
— Вейкко, а ты знаешь, кого я случайно встретил? Андрюшу Монастырева. Ты помнишь его? Высокий такой парень, немного нескладный, но удивительно симпатичный и добряк, каких мало.
— Я хорошо его знаю! — ответил Вейкко.
— Так вот! — воскликнул Матвеев, вставая с дивана. — Ты работаешь по репатриации и, оказывается, ничего не знаешь. В Австрии в одном концентрационном лагере были заключены Тамара Николаевна Торопова и ее дочь Лида.
— Тамара Николаевна? — переспросил Ларинен.
— Да, — взволнованно подтвердил Матвеев. — Андрей Монастырев рассказал мне о своем бегстве из этого лагеря, где он больше года находился вместе с ними.
— Это какой же лагерь? — спросил Вейкко, подойдя к столу и раскрыв карту с помеченными там концлагерями.
Найдя на карте лагерь, Матвеев сказал:
— Вот они где, а ты ничего не знаешь!
— Едем. Как раз нам надо эвакуировать этот лагерь. Но странно, как они попали туда…
— Об этом я ничего не знаю. Монастырев не успел рассказать. Знаю только, что там находится Торопова в качестве врача…
В пути друзья долго молчали. Вейкко казался и обрадованным и растерянным.
— Вейкко, — заговорил наконец Матвеев, — скоро мы встретимся с твоей знакомой, с твоим другом Тамарой. Не из любопытства спрашиваю тебя, а просто мне хотелось бы понять, что у тебя на сердце… Скажи мне, ты любишь эту женщину?
Вейкко медленно ответил:
— Нет, теперь лишь глубокая дружба связывает меня с нею… В юности я любил ее, но так получилось, что она вышла замуж за другого… Это было семнадцать лет назад. Много воды утекло с тех пор.
Матвеев смутился и вдруг неожиданно объявил:
— Мы с Ириной решили записаться, как только вернемся на родину.
После освобождения Тамара Николаевна жила с Лидой в маленьком домике недалеко от лагеря.
Работы было много. Голод и каторжный труд сломили многих людей, которые, казалось, крепко держались в первые дни после освобождения. Нервный подъем сменился необыкновенной усталостью. У многих оказались тяжкие болезни, ранения после нанесенных побоев, и у всех — последствия хронического недоедания.
С утра до вечера Тамара Николаевна и Лида находились среди своих больных. Врачей не хватало, и им обеим приходилось нелегко. Только в воскресенье они разрешали себе отдохнуть и погреться на солнце в небольшом садике перед своим домом.
Сегодня Торопова сидела на крыльце дома с книгой в руках. Но ей не читалось. Книга упала на ступеньки крыльца, и Тамара Николаевна даже не подняла ее.
Лида стояла у ограды и посматривала на дорогу. Андрюша Монастырев обещал приехать днем, но его что-то все не было.
На дороге показалась легковая машина. Может быть, это он? Нет, из машины вышли два офицера и пошли тропинкой к их дому.
— Мама! — пронзительно закричала Лида. — Мама, дядя Вейкко идет!
— Что? — переспросила мать и, встав с крылечка, направилась к ограде.
Лида выбежала из сада и, повторяя: «Дядя Вейкко», — бросилась к приехавшему.
Если бы Лида не кричала «дядя Вейкко» и если б она не обняла его, Вейкко никогда не узнал бы в этой девушке маленькую девочку Лиду, которую он знал в Петрозаводске пять лет назад.
Улыбаясь, Вейкко глядел на нее и бормотал:
— Ну, молодец ты у меня… Молодец…
Увидев идущую навстречу Тамару Николаевну, Вейкко шагнул к ней. Слезы радости были на глазах у обоих. Вейкко смог только сказать:
— Встретились мы, Тамара… Встретились.
Впервые за долгие месяцы Тамара Николаевна расплакалась.
Матвеев стоял в стороне, не решаясь тревожить друзей. Немного успокоившись, Торопова увидела Ма