твеева и, улыбаясь сквозь слезы, обратилась к нему:
— А ведь я помню вас, помню нашу встречу в Сердогольске…
Все пошли в сад. Лида накрыла стол. За чаем друзья стали беседовать о прошедших днях и о том, что будет впереди.
Вейкко рассказал Тамаре Николаевне, что списался с ее мужем, и она вновь заплакала от охватившего ее волнения. Плача, она проговорила:
— Вы должны извинить меня… Нервы у меня не в порядке… Не могу сдержаться…
Вскоре в саду появился Монастырев. После первых радостных минут встречи Андрей предложил Ларинену и Матвееву:
— Пойдемте, я покажу вам лагерь.
Все поднялись и пошли осматривать место заключения. Осмотрели тоннели, обошли штреки и забои. Ужасаясь всему виденному, вышли, наконец, на открытую площадку перед пропастью. Монастырев сказал:
— В эту пропасть эсэсовцы сбросили тысячи людей.
Все подошли к краю скалы и молча постояли минуту.
Над пропастью и сейчас клубился туман, глухой шум доносился из ее глубины.
— Вот отсюда Андрюша спустился вниз, — сказала наконец Торопова.
Лида вздрогнула и молча сжала руку Андрея.
Вейкко покачал головой:
— Нелегко представить себе, что это возможно.
— Вторично я бы не смог этого сделать, — тихо проговорил Андрей.
Прошло две недели.
Тамара Николаевна и Лида оставались пока в лагере. Они не хотели уезжать до полной эвакуации всех бывших заключенных.
Но вот пришел черед и для Тороповой с дочерью.
Они направлялись сначала в Румынию, в пересыльный лагерь репатриантов. Ларинен и Матвеев сопровождали этот эшелон.
Снова Торопова увидела Тиссу. Но здесь эта река напоминала ручей. Кругом поднимались высокие Карпатские горы.
От станции беспрерывно доносился грохот прибывающих и отходящих поездов. Сюда каждый день, каждый час, один за другим, прибывали поезда. Они привозили тысячи и тысячи советских граждан. Люди, прибывавшие из Германии, Австрии, Венгрии или Чехословакии, попадали на перепутье — одному нужно было ожидать поезда, который доставил бы его в Ленинградскую область, другой ехал в Ростов-на-Дону, третий отправлялся в Калининскую область.
На маленькой станции то и дело слышались голоса:
— Сегодня в Калининскую отправляем пять… Из Венгрии прибыло три… В Днепропетровск — полторы…
Эти цифры обозначали — тысячи.
Репатриация шла ускоренным темпом, но в пересыльном лагере скопилось много людей. Среди них было немало больных. Врачей не хватало. Об этом сказал Ларинену комендант лагеря, когда Вейкко приехал сюда.
Услышав слова коменданта, Торопова решила остаться здесь до конца репатриации.
Ларинен и Матвеев вернулись в Прагу. Только через два месяца они вновь вернулись сюда, сопровождая эшелон.
Теперь наконец до отъезда Тороповых оставался всего лишь час.
Тамара Николаевна и Лида, в сопровождении Матвеева и Ларинена, пришли на вокзал.
За вокзалом виднелись высокая гора и черное ущелье, а по другую сторону станционных путей качались желтые диски подсолнухов.
Вокзал был переполнен счастливыми людьми. Подошел поезд, украшенный цветами и флагами. Такие поезда отправлялись на восток ежедневно.
Сегодня уходил последний поезд — пересыльный лагерь заканчивал свое существование.
Тамара и Лида стали прощаться с друзьями. Войдя в вагон, они подошли к окну. Поезд тронулся. Тороповы что-то кричали, махали руками. Вейкко улыбался и тоже махал рукой.
Поезд ушел.
Матвеев, обняв Ларинена, сказал:
— Ну вот, дружище, остались мы с тобой вдвоем.
— А Ирина?
— Она завтра уезжает к моим родителям.
Матвееву хотелось сказать что-нибудь теплое и хорошее своему другу, лицо которого вновь нахмурилось. Помолчав, он тихо произнес:
— Скоро и мы с тобой будем на родине. Ведь ты в свой Петрозаводск?
— Да, — ответил Вейкко.
— И чем будешь заниматься? Писать будешь?
— Хочу учиться, работать, писать… Видишь, какой я жадный к жизни стал.
Друзья покинули опустевший вокзал.
Был уже вечер. На темном небе взошла луна. Она осветила снежные вершины гор, над которыми плыли белые облака подобно большим пенистым волнам.
Кругом было непривычно тихо. Молчал и опустевший лагерь репатриантов. Только глухо шумела Тисса.
Над обагренной кровью землей вставал новый день.
О наступлении этого дня первыми узнали горы, что поднимались выше других. Их сверкающий снежный покров стал постепенно тускнеть на фоне светлеющего неба. Затем слабый отблеск зари заиграл вдруг на самых высоких вершинах и мало-помалу начал опускаться все ниже и ниже. Потом заалел лес. И тогда ночной туман стал торопливо уползать в щели скал.
На склонах горы у каменных домиков ярко засверкали стекла окон.
Большая горная птица, снявшись с утеса, поднималась над ущельем.
Уже давно поезд с репатриантами промчался мимо этих высоких гор. Теперь этот поезд шел вдоль родных полей. На полках вагонов просыпались люди. Они вскакивали и подбегали к окнам. Сердца их наполнялись невыразимым счастьем — они возвращались на родину, и их встречало, во всем своем великолепии, родное торжествующее солнце.
1949
РОДНЫМИ ТРОПАМИРоман
Жене и другу
Элине Степановне Тимонен
посвящаю
Перевод с финского Т. ВИКСТРЕМ и В. МАШИНА.
ГЛАВА ПЕРВАЯ
Впервые этой весной Вейкко Ларинен вышел поработать на огороде. Он не подозревал, что на этом его хлопоты здесь и закончатся…
Весна была в полном разгаре. Лед уже сошел, но по реке еще тянулись запоздалые льдины. Мутные талые воды подгоняли их, слегка покачивая. Ударяясь о прибрежные камни, льдины жалобно скрипели, крошились и, попадая снова на быстрину, торопливо неслись вперед.
Погода стояла ясная, и можно было легко разглядеть деревья на холме за городом. На березе возле калитки дрожали сережки, отчетливо выделяясь на синеве неба.
С реки веяло прохладой. И вдруг неожиданно пахнуло теплым ветерком, будто кто-то приоткрыл неподалеку дверь жарко натопленной бани.
Ларинен вышел на огород в старой солдатской шинели. Разгоряченный работой, он снял ее и повесил на частокол. Ворот гимнастерки был расстегнут, а фуражка с красным околышем сдвинута на затылок.
Вейкко с трудом долбил ломом твердую, еще мерзлую землю, которая почти не впитывала талую воду. При каждом ударе брызги жидкой грязи летели ему на сапоги, гимнастерку, лицо. Но Вейкко не обращал на это внимания. Он работал с увлечением: ему хотелось быстрее прорыть через весь огород отводную канаву.
В прошлом году Вейкко сажал только картошку, а нынче решил посадить еще огурцы, свеклу и даже помидоры. И много цветов. Мать была не против овощей, но из-за цветов недовольно ворчала:
— Эка невидаль, цветы!.. А им тоже хорошую землю подавай.
В прошлом году под цветами была всего одна грядка. Осенью, когда расцвели георгины, Вейкко спросил у матери, хороши ли они. Она ответила сухо:
— Ничего, красивые.
Ирина, жена Вейкко, любила цветы, но он не подпускал ее к работе на огороде: уж как-нибудь и сам справится с несколькими грядками. Во время войны случалось и потверже землю копать.
Вейкко с детства полюбил землю. Еще мальчишкой ему приходилось помогать матери бороновать и окучивать картошку. А когда подрос, взялся и за плуг. Бывало, шагая за плугом, он мечтал о том времени, когда вырастет большим и станет опорой для матери. Ребята часто заводили длинный разговор:
— Вот когда я вырасту!..
И о чем только не мечтали дети, впитавшие в себя все, что слышали долгими зимними вечерами у ярко пылавшего очага в далекой карельской деревушке: тут были и чудесные сказки, непременно со счастливым концом, и рассказы о далеких странах, которых никто не видел… Мечты детей уносились далеко. Один лишь Вейкко всегда говорил, что останется в деревне пахать землю. Вот только бы достать хорошую лошадь!..
Шли годы, а потом случилось так, как часто случается: задумал человек одно, а жизнь все переиначила.
После окончания сельскохозяйственного техникума Вейкко не пришлось вернуться в родной колхоз. Всюду не хватало людей. Комсомол направил его на работу в газету, потом он был призван в армию и вместо двух лет прослужил девять. За эти годы Вейкко был и простым пехотинцем, и политработником, и заместителем командира саперного батальона, а после войны занимался репатриацией на Родину советских граждан, угнанных немцами в Германию. Потом больше года прослужил в строительном батальоне, где и приобрел новую профессию. Когда Вейкко, демобилизовавшись, вернулся в родные места, в райкоме партии ему предложили пойти на строительство. Привыкший к дисциплине, Ларинен не стал возражать.
Скрипнула дверь. На крыльцо вышла его жена Ирина, стройная, с открытым лицом женщина лет тридцати. На ней было голубое весеннее пальто и такая же шляпка с большими полями, из-под которых выбивались пряди каштановых волос.
Ирина — надо же случиться, что именно Ирина. В конце войны его фронтовой друг Матвеев женился на медичке по имени Ирина, Вейкко даже ездил к ним на свадьбу. А потом прошли годы, и Вейкко Ларинен написал Матвееву: «Я тоже нашел свою Ирину. Приезжай на свадьбу!..»
Значит, было уже около восьми. Вейкко выпрямился, ожидая, что Ирина заговорит с ним, но она молча остановилась у изгороди и, растерянно опустив глаза, пошевелила носком лакированной туфли сухой прошлогодний осиновый лист.
— Когда придешь? — негромко спросил Вейкко.
Даже этот обычный вопрос вызвал сегодня у Ирины раздражение:
— Откуда я знаю? Когда освобожусь, тогда и приду.
Она каблуком вдавила лист в землю и быстро направилась к калитке. Вейкко проводил ее взглядом, ожидая, не обернется ли она. Нет, Ирина не обернулась.
Вейкко бросил на землю горящую папиросу. Она сердито зашипела и погасла. «Почему Ирина не пригласила меня на концерт, послушать, как она поет?» — подумал Вейкко. Скорее всего он и не пошел бы, но позвать она все же могла бы.