— Ииване Кауронену? — запальчиво переспросил Ларинен. — Я очень хорошо его знаю и могу поручиться.
Председатель улыбнулся и, глядя на покрасневшее лицо Вейкко, мягко сказал:
— Да и я его в воровстве не подозреваю. Но он может подложить мне свинью. Да, да… Кладовщик может, если захочет. Он меня не любит. А знаешь ли ты, где брат его жены? Арестован в 1938 году. Вот видишь? И теперь, когда у меня нет ни кладовщика, ни счетовода, я заставил ревизионную комиссию лучше работать, чтобы меня в воровстве не заподозрили.
— Так у тебя все колхозники разбегутся, — возмутился Ларинен.
— Ты-то, наверно, не из-за меня отсюда удрал. Насколько мне известно, ты окончил сельскохозяйственный техникум.
Кюнтиев усмехнулся, увидев, как Ларинен закусил губу.
— Я пошел туда, куда меня направила партия, — с трудом выговорил Вейкко.
— Может быть, партия против твоего возвращения в колхоз? А? Странно, что партия не требует меня в город, а заставляет быть здесь, хотя у меня и нет сельскохозяйственного образования.
Ларинену было трудно сдерживать себя. А председатель, переждав минуту, заговорил примирительно:
— Кто же у нас будет севом руководить, если председатель и уполномоченный будут ругаться между собой? Боюсь, что в перебранке тебе не под силу со мной тягаться, у меня нервы крепче. Да и не лучше ли оставить это до лета, чтобы не скучно было? Получишь отпуск, приезжай сюда порыбачить. Рыбалка — моя слабость, хотя я и не очень везучий.
Ларинен молчал. Председатель внушительно добавил:
— В райкоме хорошо знают, что у меня нет ни кладовщика, ни счетовода. Но там знают и то, что во время войны я служил интендантом. Однажды был такой случай: я и еще трое охраняли большой продовольственный склад, а сами двое суток ни крошки в рот не брали. Мы не имели права трогать склад, и мы не тронули. Те трое чуть не застрелили меня. Они попали под трибунал. Нынешний второй секретарь райкома был тогда комиссаром полка. Он и расследовал это дело… Вот учетная и инвентарная книги. — Кюнтиев положил перед Лариненом папки. — Полистай, посмотри. И попробуй найти где-нибудь хоть грамм или копейку, не занесенные в книги!..
Ларинен отодвинул бумаги:
— Я приехал не ревизию делать. Я говорю о людях, которых ты несправедливо обижаешь…
— Об этом мне говорили начальники повыше, чем ты. Даже в решении бюро райкома записано, что я не доверяю людям. Но я еще раз говорю и тебе и всем: пусть пошлют сюда такого человека, который доверял бы Теппане, доверял бы тем колхозникам, кто ворует по ночам на полях картошку. Пускай приезжает кто-нибудь подоверчивей. Садись-ка сам на мое место и доверяй. Я за это место не больно-то держусь.
Комната правления была большой, но почему-то она всегда казалась Ларинену тесной и мрачной: то ли потолок был слишком низким, то ли окна маленькими.
Комнату эту Ларинен помнил с детства. Немало лет прошло с тех пор, когда его мать, дядя Иивана и многие другие из Кайтаниеми отправились на заработки — заготовлять дрова для Мурманской железной дороги. Маленький Вейкко остался тогда у хозяина этого дома. Тот согласился взять его на свое попечение, потребовав за содержание мальчика всю пенсию, которую Вейкко получал после смерти отца. Деньги хозяин взял, но мальчик пробыл у него недолго. Как только мать ушла из деревни, хозяин выгнал его из дому. Около года Вейкко прожил у Кауроненов, которые и сами жили тогда впроголодь.
Странно, что он вспомнил об этом именно сейчас.
— Ну как, уполномоченный, будем еще спорить или лучше подумаем, откуда взять людей? Может, ты попросишь, чтобы из райцентра подмогу прислали, хотя бы на самое горячее время? Служащих или еще кого.
Ларинен подошел к столу и взял лист чистой бумаги.
— Может, придется и попросить, — медленно проговорил он. — Но людей мы найдем и здесь. — Вейкко начал составлять список. — Председателя сельсовета — на поле. Агронома… Впрочем, агроном и так находится на поле.
— У нее женихи на уме, а не поля. Не обижайся, что так говорю о твоей сестре.
Ларинен продолжал писать, перечисляя вслух:
— Ветеринара, зоотехника, заведующего избой-читальней, библиотекаря — на поле. Из работников почты хотя бы одного. Налогового агента — тоже.
— Но как ты скажешь им об этом?
— Очень просто. Я спрошу, каждый ли день они едят. Земля нас хлебом кормит.
ГЛАВА ШЕСТАЯ
Все решено. Ирине даже не верилось, что все уладилось так быстро и легко. И вот она в поезде на пути к Петрозаводску.
Роберт вернулся тогда из лесу через три дня; они обо всем договорились, и сразу же, двумя днями раньше Ирины, он уехал в Петрозаводск. За это время она успела устроить свои дела. В райсовете ее считали хорошим и добросовестным работником. Она никогда раньше ничего не просила для себя. Просьба о немедленном освобождении от работы была удовлетворена сразу же, без возражений, хотя это и удивило всех. Председатель райсовета решил, что она хочет стать певицей. На прощание он пожелал ей успехов. Ирина никому ничего не объяснила, даже матери Вейкко. Молча собрала вещи и ушла. Свекровь, видимо, догадывалась, в чем дело. Не подав невестке руки на прощание, она взяла веник и следом за ней вымела из избы сор.
Самым трудным для Ирины было написать письмо Вейкко. Не один лист бумаги она скомкала и разорвала. Письмо не получалось. Она решила написать ему сразу же из Петрозаводска. Хорошо, что Вейкко не оказалось дома. Правда, теперь ее уход выглядел трусливым бегством. Но уйти при нем было бы намного сложнее и мучительнее. И как знать, может, тогда у нее и не хватило бы на это силы воли.
Была ли у нее сила воли? Над этим Ирина никогда не задумывалась. Она появилась на свет, когда ее мать и отец были уже немолодыми. Девочка росла в семье единственным ребенком, и родители баловали и боготворили ее, насколько это возможно для деревенских жителей среднего достатка.
Ирина еще училась в начальной школе, когда умерла мать. Хотя и раньше никто не ограничивал ее прихотей, но после смерти матери она была полностью предоставлена самой себе. Отцу всегда твердили, что такой красавице, как его дочь, незачем быть ни дояркой, ни скотницей. Да и он хотел, чтобы его Иринка училась, «покуда школ хватит». И не его вина, что Ирина, закончив восьмой класс, бросила учебу. Даже и тогда отец не возражал. Он не запрещал ей мечтать о театральном училище, хотя и не совсем понимал, зачем нужно такое училище. Однажды старик видел артистов на сцене. Они вовсе не были похожи на ученых. Один даже при всем народе ходил по сцене в рваной одежде, как самый простой мужик. Но, наверно, Ирине было виднее, все-таки восемь лет ума набиралась, и старик соглашался с ней, приговаривал: «Верно, доченька, верно».
Ирина знала много песен. Отец всегда с удовольствием слушал ее пение, хотя мало разбирался в музыке. Она пыталась объяснить ему, какие чувства музыка вызывает в человеке.
— Песня — это вроде щебетанья птиц чудесным летним вечером. Вот скажи, какие мысли и чувства пробуждаются у тебя весной, когда начинает зеленеть трава и поют птицы?
— Первым делом нужно подумать, чтобы картошку вовремя посадить, — отвечал отец.
Будь Ирина понастойчивей, пожалуй, удалось бы ей в конце концов поступить в театральное училище, но Ирина даже не пыталась. Вот уже и старика отца не было в живых, его схоронили четыре года назад в Кайтаниеми, а Ирина по-прежнему сидела за машинкой.
Вейкко был похож на отца Ирины тем, что тоже никогда не перечил ей. Всю жизнь она привыкла делать то, что захочет.
Вот и сейчас она поступила так, как хотела. Она ехала в Петрозаводск, к Роберту. Навсегда.
Отвернувшись от окна, Ирина с любопытством разглядывала своих попутчиков. Они показались ей слишком будничными. По-видимому, во всем вагоне только для нее эта поездка предвещала большие изменения в жизни.
Ее мысли снова и снова уносились к воспоминаниям, которые мешали ей жить все эти шесть лет и которые ей так хотелось выбросить из памяти. Как отчетливо Ирина видела теперь перед своими глазами залитое лунным светом ласковое, задумчивое море, как до боли явственно ощущала бархатную прохладу южной ночи! Ей казалось, что они с Робертом без конца шагают по морскому берегу, и в ушах у нее звенел шум прибоя, который то ласково шептался с прибрежной галькой, то недовольно, по-стариковски сердито ворчал… И шли они не под руку, как гуляют влюбленные, а рука об руку, как хорошие друзья. Так было лучше. Роберт говорил, что так надо идти по жизни, рука об руку, всегда и во всем вместе — в учебе, в труде, так надо встречать горе, так надо идти навстречу радостям. И ей казалось, что все в жизни осуществимо, когда шагаешь в ногу с другом. Они строили тогда планы на будущее: он станет инженером, она — певицей. И не в должностях, а в самом труде содержание и богатство жизни! Не в обставленной квартире и хорошей одежде. Все это, конечно, нужно, но это дело наживное. Человеку нужно все, решительно все, что только есть хорошего в жизни: и друзья, и книги, над которыми хочется и плакать и смеяться. Нужно такое увлечение работой, чтоб иногда валиться с ног от усталости, а душой ликовать от радости. Случается и горе, и тогда нужны силы, чтобы встретить его и победить… Роберт помог ей это понять, она чувствовала, как это правильно… А теплое ласковое море шуршало рядом.
А потом… Четыре года спустя тоже была лунная ночь. Но это была северная луна, и на улице стояла осень. Она с Вейкко вышла из-за свадебного стола, подышать свежим воздухом. Вейкко держал ее за руку и с нескрываемой нежностью смотрел на нее. Ирина тихо спросила:
— Ну, что скажешь, Вейкко?
Он ответил не сразу:
— Завтра мы пойдем и купим тебе зимнее пальто.
В этот момент Ирина впервые за свадебным вечер вспомнила Роберта и тяжело вздохнула. Зимнее пальто ей действительно купили на следующий же день, но уж лучше бы не покупали. Ирине было бы легче. Немало Вейкко говорил ей и ласковых слов, говорил безыскусно и просто, но тоном, каким говорят с детьми. Ей же хотелось, чтобы к ней относились без покровительства, как к равной. Вейкко был всегда заботлив, он ни в чем не отказывал ей, а ее помощи никогда не просил. Ирина знала, почему перерасходованы средства на строительстве, знала, что Вейкко против стройки левого крыла на улице Березовой, но он не сумел по-настоящему заинтересовать ее своими делами. Иногда он говорил, что ей надо учиться, быть может, снова попытаться поступить в театральный техникум, но дальше разговоров дело не шло. Со временем на нее все сильнее наваливалась тяжесть равнодушия к самой себе и усталость.