Ирина решила пойти договориться с хозяйкой о прописке и заодно познакомиться с нею.
Хозяйка ответила на ее приветствие очень сдержанно. Как только Ирина упомянула о прописке, она сразу потребовала паспорт и долго рассматривала его, то и дело взглядывая на квартирантку, как бы сомневаясь в подлинности документа. Наконец она вернула паспорт.
— Устроитесь на работу, потом принесете. — И женщина занялась своими делами, не обращая никакого внимания на Ирину.
Ей пришлось уйти.
Неприветливость хозяйки произвела на нее гнетущее впечатление, но Ирина подавила в себе его. Она приехала не к хозяйке, а к Роберту.
Ирина чувствовала в себе достаточно решимости и силы. Вряд ли кто другой на ее месте отважился бы на такой резкий поворот в жизни. Но она понимала, что ей еще многое предстоит сделать. Во-первых, она должна учиться. Непременно. Куда это годится! Роберт и его друзья разговаривают о жизни, о литературе, об искусстве, а она сидит и молчит.
Вчера вечером, когда они вернулись домой, Роберт сказал очень красиво: «У счастья нет завтрашнего дня, у него нет и вчерашнего; оно не помнит прошедшего, не думает о будущем; у него есть настоящее — и то не день, а мгновение». Он спросил у Ирины, помнит ли она, чьи это слова. Она, конечно, не знала, пока Роберт не объяснил, что это слова Тургенева из повести «Ася». «Я тоже должна знать такие вещи, — решила Ирина. — И я должна стать хорошей певицей». Интересно, что подумал бы Роберт, сидя в зале и слушая ее пение?
Время шло. Роберт мог прийти в любой момент. Ирина начала накрывать на стол. Время подходило к семи. Как досадно, что даже в такой вечер что-то мешало Роберту прийти вовремя.
Она оперлась рукой на подоконник и смотрела на улицу. Мимо проходили пешеходы, иногда проезжали машины, но его не было.
За улицей тянулись огороды, старые, покосившиеся изгороди и почерневшие от времени домики. Среди них возвышались кирпичные стены поднимающейся стройки. А вдали, за рекой Лососинкой, стоял сплошной лес новостроек и башенных кранов. «Вот бы Вейкко радовался!» — подумала Ирина и сама залюбовалась далью. А за городом — гладкая озерная синева. Был тихий вечер, и залив казался уснувшим. Лишь белый катер оставлял за собой на спокойной воде взбуруненный пенящийся клин Темной зубчатой стеной виднелся по ту сторону залива Бараний берег, Чертов стул, Соломенное…
«Поедем туда когда-нибудь покататься с Робертом», — подумала Ирина. Но он все не приходил. Время двигалось медленно. Она присела на стул и закрыла глаза. Может быть, так время пройдет быстрее. Но нет, оно ползло еще медленнее. Она снова подошла к окну. Как невыносимо долго тянулось время от семи до восьми часов и еще дольше — от восьми до девяти! Если у него какое-нибудь сегодня собрание, то может ли оно длиться так долго, тем более в субботний вечер?
Ирина взглянула на часики и прислушалась, идут ли они. Часы тикали, и тикали старательно, хотя ей и казалось, что минутная стрелка стоит на месте. Прошла целая вечность, прежде чем стрелка сделала новый оборот и остановилась на десяти.
На душе у Ирины становилось все тоскливее. Она укоряла себя, что была недостаточно нежна и заботлива. Скорей бы пришел Роберт!
Она напрасно всматривалась в сгущающиеся сумерки. Город казался ей теперь таким же неприветливым и чужим, как и хозяйка дома. Ирина чувствовала себя совершенно одинокой. Она снова присела на краешек стула. На глаза навернулись слезы.
Вдруг на лестнице послышались шаги. Но это был не Роберт. В комнату вошла хозяйка и поставила у дверей пустое ведро.
— Пока у вас нет своего, можете пользоваться моим.
Она хотела уйти сразу, но взгляд ее невольно задержался на Ирине. Женщина молча остановилась у порога, и ее холодное суровое лицо подобрело.
— Что с вами? — спросила она.
— Ничего, — Ирина быстро утерла слезы.
— Не плачьте, — сказала хозяйка. — Слезы надо беречь. Когда придет настоящее горе, они помогут. Ничего нельзя тратить зря, даже слезы.
— Да мне и не о чем плакать, — уверяла Ирина.
Роберт не пришел ни в тот вечер, ни в воскресенье утром, ни днем. Пришел лишь вечером. Она не стала его ни о чем расспрашивать. Он казался слишком удрученным. Закурил папиросу, нервно помял ее в зубах и жадно затянулся. Наконец хмуро заговорил:
— Поругался с отцом. Зашел разговор о тебе. Правда, пока не сказал ему, кто ты, но вообще… Он и слышать ничего не хочет. Но я ему еще скажу! Он должен наконец понять, что я уже не ребенок. И мне надоела эта опека. Я не намерен ни перед кем отчитываться в том, что делаю. Я имею право жить самостоятельно. Настоящая жизнь, когда человек свободен…
Ирина не могла ни осуждать, ни упрекать Роберта. Наоборот, она выслушала его с горячим участием. Ее охватило чувство нежности и жалости к нему, но она не знала, как утешить его, чем помочь.
Увидев, что Ирина начала собирать на стол, Роберт махнул рукой:
— Я не хочу. И без того сыт по горло.
ГЛАВА СЕДЬМАЯ
Ларинен медленно возвращался в деревню с поля Хиллопелто. Вчера прибыл новый трактор. По расчетам председателя, он должен был начать пахоту на Хиллопелто, но на поле было еще очень сыро — сплошная жижа, как Ларинен и предполагал.
Солнце уже садилось. Сквозь легкий туман тихо поблескивала спокойная гладь пролива. Откуда-то из-за мыса доносилось осторожное покрякивание уток.
Сегодня из райцентра в колхоз на весенний сев приехали пять человек. Ларинен просил больше, но и это хорошо. Особенных надежд на них он не возлагал. Какая, например, польза от Нины Степановны? За машинкой она на своем месте, а вот физической работы всю жизнь сторонилась. Или от телеграфистки Светланы? Правда, поет она хорошо и на язык бойка, но здесь требуются руки, рабочие руки.
«Ирина тоже могла бы с ними приехать», — с грустью подумал Вейкко. Но она уехала. Он узнал об этом только сегодня от Нины Степановны. Сообщив Ларинену новость, она двусмысленно улыбнулась.
— Ирина хочет серьезно заняться пением, — заметил Вейкко. Ему самому хотелось верить этому.
— Ирина что-то не пела, когда с одним петрозаводчанином прогуливалась за городом. Светлана рассказывала, она их сама видела, — намекнула Нина Степановна.
— Они о концерте договаривались, — тихо пояснил Вейкко. — Она мне говорила.
Нина промолчала: ей было жаль Вейкко.
Шагая по вязкой тропинке, Вейкко старался уверить себя в том, что именно так оно и было. Ирина уехала в Петрозаводск, чтобы стать певицей. Он уже упрекал себя, что подумал плохое о ней и поддался каким-то подозрениям. Он должен был помочь ей, поддержать ее, если она хочет развивать свои способности. Но Ирина и сама виновата, она могла бы прямо сказать ему обо всем. Они ведь разговаривали по телефону на следующий день после приезда Вейкко в Кайтаниеми. Ирина и тогда ничего не объяснила, только сказала:
— Я, наверно, поеду в Петрозаводск. Подробнее напишу в письме.
Видимо, она уехала надолго, а может и навсегда, раз ушла с работы и забрала все свои вещи. Вейкко огорчало, что она не приехала поговорить, посоветоваться с ним. Могла бы она побыть несколько дней в родной деревне, помочь организовать хотя бы кружок художественной самодеятельности.
Ларинен помнил, как более двадцати лет назад в Кайтаниеми был организован первый драмкружок. Тогда они и пьесы писали сами, взяв в основу подлинные факты из жизни деревни. Бывали и такие случаи: если в начале пьесы зрители смеялись над чем-нибудь забавным, то актеры прерывали действие и говорили в публику.
— Рано смеетесь. Самое интересное впереди.
Теперь все это казалось смешным, однако Вейкко с большой теплотой вспоминал те времена.
Ольга была уже дома, когда он вошел в комнату. Тетушка собрала на стол. Сели пить чай. Вдруг Ольга вскочила из-за стола, подбежала к вешалке и вернулась с бумажным кульком.
— Шоколадные конфеты. Мама, Вейкко, кушайте!
— Зачем ты купила? — пожурил ее Вейкко. — Дорого ведь.
— Зачем мне самой тратиться, когда другие находятся, — засмеялась сестра. — Это купил тракторист, который вчера приехал. Уж не знала, как отвязаться от него.
— Как же так? — забеспокоилась мать.
— А так. Он про поля расспрашивал, про агротехнику, про семена да книги. Ну, а я отвечала. Потом он сбегал в магазин, принес конфеты и просил прийти вечером к красному уголку. Сказал, что будет ждать во дворе, у сосны. Он, видишь ли, интересуется, как тут в Карелии растет новый сорт пшеницы — «Северная».
Вейкко улыбался, глядя на сестру. У нее было круглое лицо, пухлые румяные щеки. Нос у Ольги был маленький, вздернутый. Озорные глаза искрились.
Наливая чай, тетушка поинтересовалась:
— Ирина еще не написала, зачем в Петрозаводск поехала?
— Нет еще, — поспешно ответил Вейкко и тут же переменил тему разговора: — Скажи, Ольга, ты не задумывалась, что можно сделать на Хиллопелто, пока не пророем там главную канаву? Ведь это еще не осушка болота, если выкопать несколько канавок, выкорчевать пни и перевернуть кочки.
— Да оно никогда и не высохнет, пока настоящей канавы не будет. Но рабочих рук у нас не хватает.
— Такие работы нынче вручную не производятся. Нужен канавокопатель, мощный трактор.
— Пробовали… — Ольгино лицо сделалось задумчивым, серьезным. — Канавокопатель завяз в болоте так глубоко, что еле вытащили. Потом увезли и канавокопатель и трактор.
— Стоит еще раз попробовать. Только не нужно слишком низко опускать лемех, когда прокладывают первую борозду. Затем снова по этой же борозде пройти поглубже. Можно и третий раз…
Ларинен хотел серьезно поговорить о Хиллопелто с Кюнтиевым. Сейчас же он вспомнил об этом, чтобы только не вести разговор об Ирине. Но, к удивлению Вейкко, Ольга заинтересовалась его словами:
— Подожди-ка… Что ты сказал? Пройти несколько раз по одной и той же борозде? А ведь верно! Слушай, Вейкко, ты поговори с председателем, тебя он послушает.
— В таких делах нужно всех слушать.