Теппаниха любила поговорить:
— Не так мы жили и работали, как нонешняя молодежь. Непутево теперь молодые живут. О-ой, непутево! Кто мог подумать, что дочка покойного Матти, царство ему небесное, такой вот вырастет. Уж не серчай, соседушка, что о невестке твоей плохо говорю…
— Какая она мне невестка! — рассердилась Яковлиха. — Не называй ее так, не смей! Осрамила, позору не оберешься.
— Вот и я говорю: не оберешься. Не думал этого покойничек-то, когда ее в школе обучал. Хотел Матти на радость дочку вырастить, а дело-то вон как обернулось. Теперь за нее от сраму глаз некуда девать. Старик отец ей и именем-то не потрафил, не понравилось ей, вишь ты, карельское имя Иро, так на Ирину переменила. Все видели, как она с чужим мужиком от клуба в лес пошла при живом-то муже…
— Пусть идет хоть к лешему, такая… — Яков тиха прибавила настолько крепкое словцо, что и сама испугалась. Она даже перекрестилась.
Теппаниха решила не упоминать больше об Ирине. У нее и без этого было о чем поговорить:
— Все они такие, нонешняя молодежь. Или вот, к примеру, та, что весь ваш огород машинами изрыла. Она много школ прошла, в самой Москве-матушке дома строила, все машины знает, все книжки перечитала, а того не знает, что у ребенка отец должен быть… Люди сказывают, что ведь ни копеечки ниоткуда не получает. А почему? Да потому, что никто не посылает. Ребенка-то ведь недолго заиметь — постоишь на ветру, вот и надует, а денег ветром не занесет.
За разговором самовар незаметно пустел. Хозяйка опять наполнила чашки. Теппаниха вылила чай в блюдце, ловко подхватила его четырьмя пальцами и, сложив губы трубочкой, принялась дуть. Но чай был слишком горячий. В ожидании, пока он остынет, Теппаниха снова завела разговор:
— Я своей Нине не раз говорила, чтобы она наперед глядела. О ней люди ничего плохого сказать не могут, слушается она родительского совета. Отцу с матерью за нее краснеть не приходится…
Время было позднее, и Яковлиха заторопилась доить козу. Гостье пришлось поблагодарить хозяйку за чай и распрощаться.
Никакой козы у Яковлихи не было. Весной была, да продала. Убрав самовар и перемыв посуду, Яковлиха взяла веник и подмела пол, уже не первый раз сегодня. Потом, выплеснув из ведра остатки воды, сходила на колодец. Больше у нее не нашлось никакой работы.
Ночью она долго ворочалась в постели, вздыхала, никак не могла уснуть. Медленно и скучно тянулась в городе ее жизнь. Негде порыбачить, теперь не стало и огорода, даже маленького лужка перед домом, чтобы держать козу. Не было и хороших знакомых, с кем бы коротать время. Яковлиха была рада и Теппанихе, но та всегда быстро надоедала ей своей бесконечной болтовней, и тогда хозяйка старалась найти какой-нибудь повод, чтобы выпроводить гостью. Как сегодня: ишь расхвалилась своей дочерью. Уж Яковлиха-то знает, куда гнет старая. Нет, не для ее дочери она растила своего сына!
И в старые времена бывали годы, когда рыба ловилась хорошо, хлеб родился и люди в деревне жили неплохо. А Теппана со своей семьей и тогда голодал. Потом пришло голодное время: и зверь в капканы не попадался, и птица в силки не шла, и рыба не ловилась, а всходы от заморозков гибли. В эти трудные годы все в деревне примешивали в муку сосновую кору, голодали. Для Теппаны это было привычно.
Началась война, интервенция. Народ стал уходить с обжитых мест, многих в Кайтаниеми уже не было в живых. А Теппана жил себе, как и раньше. Потом жизнь начала помаленьку налаживаться. Люди снова усердно взялись за землю, начали отстраивать дома, справлять новую одежду. Как ни худо, а в каждом доме чистый хлеб, на столе молоко, рыба, разное варево. И только Теппана жил по-прежнему в бедности. Пришло время, когда вся деревня пошла в колхоз. Сначала было трудно, но постепенно жизнь наладилась. А у Теппаны она не улучшалась. И снова пришла большая война. Люди из деревни разъехались, жили кто где. Далеко от родных мест был и Теппана с семьей, да жил все так же — только языком болтал. Ничто не смогло переменить его, не сумело заставить его и жену трудиться.
«В уме ли Теппаниха, надумала Вейкко в зятья заполучить?» — сердилась Яковлиха.
Вспомнив о сыне, она тяжело вздохнула. Ей было жалко сына, так жалко — хоть плачь! Вейкко был честным и работящим, как и его покойный отец, и так же хорошо относился к людям. Он и внешне был очень похож на отца. Но уж коль не повезет в жизни, так не повезет. И почему он взял себе жену, которая и детей-то рожать не может? Был бы у нее ребенок, сидела бы дома, а не бегала бы по свету.
Вейкко вернулся домой под вечер следующего дня. Он посвежел, загорел и выглядел моложе. Это сразу бросилось матери в глаза. Она обрадовалась, что сын не стал расспрашивать об Ирине, и решила ничего не говорить ему. Еще заранее мать убрала все вещи, которые напоминали бы Вейкко о ней.
Вейкко передал привет от тетушки и других односельчан, достал гостинцы и пошел умываться. Накрывая на стол, Наталья Артемьевна расспрашивала его о деревенских новостях. Он рассказал, как холодно встретил его вначале дядя Иивана и как потом сказал ему на прощанье: «Хороший мужик из тебя вышел бы, если бы ты остался здесь, в деревне».
— Давай и впрямь поедем в деревню, — подхватила мать, остановившись посреди комнаты с миской рыбы в руках. — Что здесь хорошего? Гляди, и окна-то землей засыпали.
— Я же здесь работаю, — ответил Вейкко.
— А пускай та девка с косами работает.
— И ей дела хватит, — проговорил Вейкко и вдруг, как бы мимоходом, спросил: — Ирина все свои вещи с собой взяла?
Мать утвердительно кивнула головой и сказала:
— Жаль, что не сообщил о приезде, я бы калиток напекла.
Ларинен отправился в управление. У своего бывшего огорода он остановился. Дно котлована было покрыто цементными «подушками», на которых уже начали устанавливать пористоцементные прямоугольники — стены подвального помещения. Ларинен удивился, как много сделали в его отсутствие, и порадовался: «Молодец Надя!»
Уже во дворе Ларинен услышал:
— Раз-два — взяли! Раз-два — взяли!
Рабочие тащили вверх по лестнице цементные плиты для ступенек. У каждой плиты хлопотало по четыре человека. Тут была и Надя в темно-синем платье.
— Здравствуйте, Надежда Павловна! — Вейкко подал ей руку.
Работа приостановилась. Вытерев с лица пот, рабочие подошли поздороваться с Лариненом. Он знал этих людей уже многие годы. Мужчины курили, делились новостями. Проходя потом с новым прорабом по длинному коридору, заваленному цементным раствором и обрезками досок, Ларинен одобрительно сказал:
— Быстро же у вас работа идет!
— Разве это работа — поднимать вручную цементные плиты на верхние этажи? — ответила Надя. — На других стройках это выполняется своевременно башенным краном.
— Да, конечно, — согласился Ларинен. — Но теперь уже ничего не поделаешь.
Он не стал объяснять Наде, что кран прибыл на стройку слишком поздно. Ведь даже кирпичи пришлось на плечах таскать.
Вместе они осмотрели несколько квартир, где прокладывали водопровод. Для труб в стенах были сделаны отверстия.
— Ого! И тут уже много сделали! — удивился Ларинен.
— Да, много готовых стен продырявили, — с усмешкой заметила Надя. — Из-за таких работ перерасходованы десятки тысяч рублей. И впереди еще много непроизводительных расходов.
— Да, это правда, — согласился Ларинен.
— Вейкко Яковлевич, — Надя замялась на минутку, а потом посмотрела ему прямо в лицо. — Я не имею права молчать. Тут у вас допускалась злоупотребления, прямой обман государства.
Он молча кивал головой. Надя продолжала:
— И теперь я волей-неволей становлюсь соучастницей. Мне остается два выхода: или сознательно тормозить работы на стройке, или обманывать государство.
Ларинен в душе обрадовался: Надя говорила именно теми словами, с какими он, Ларинен, выступал на партийном собрании и на производственном совещании. Теперь он упрекал себя за то, что они остались только на бумаге: отражены в решениях партийного собрания, но никаких мер еще не было принято, чтобы исправить положение. Нет, этого он так не оставит, решение партийной организации он доведет до конца.
Но он ничего не сказал, боясь, что его слова прозвучат неуместно, и лишь спросил, как бы споря с Надей:
— Вы считаете расценки неправильными?
Надя медленно проговорила, взвешивая каждое слово:
— Нет, расценки правильные. Но вы же сами видите, что тут происходит. В расценках не предусмотрено выполнять вручную такие работы, которые должны делать механизмы. А рабочим нужно платить, они не виноваты… Поэтому не остается ничего другого, как подавать в бухгалтерию неверные сведения или отмечать более длинные расстояния при переноске стройматериалов или еще что-нибудь в этом роде. Я знаю, что и вы были в таком же положении.
Ларинен снова молча кивнул.
— Я не могу так поступать. Сегодня подала докладную начальнику.
— Хорошо! — одобрил Вейкко.
— Вы же здесь руководили работами? — заметила Надя.
— Да, руководил, — вздохнул он. — Но я был бессилен в решении многих вопросов. Выступал на собраниях, но от этого было мало толку. Да и мало ли у меня самого было ошибок!
Случилось так, что именно в то самое время, когда Ларинен разговаривал с Надей, начальник стройуправления Няттинен сидел один в кабинете и раздумывал о том же самом. Перед ним на столе лежала объемистая докладная нового прораба — Надежды Павловны. Собственно, ничего нового для Няттинена в докладной не было. Он представлял себе положение на стройке именно таким, об этом горячо говорил и Ларинен. Но теперь все было точно подсчитано, подытожено и обосновано неоспоримым фактическим материалом. Няттинен, конечно, понимал, что так дальше продолжаться не может. В противном случае это плохо кончится прежде всего для него самого. И надо же было случиться, что эта докладная поступила к нему именно сегодня, когда из райкома позвонили, что в ближайшее время на бюро ставится отчет о работе стройуправления. Ларинен, конечно, будет опять говорить о недостатках строительства и обвинять его, Няттинена. В этом и докладная нового прораба поможет ему выступить обоснованно.