Очевидно, думая, что снаряд засыпал его землей, часовой застонал и еще глубже зарылся головой в снег. Бойцы поспешно скрутили ему руки и заткнули платком рот. Увидев бойцов, финн задрожал и замотал головой, словно моля о пощаде.
— Не бойся, будешь жить, только не дури, — прошептал ему Торвинен по-фински.
Бойцы и пленный поползли назад от окопа. Быстрее всех полз пленный, опасаясь тревоги со стороны своих. И действительно, там его хватились, финны закричали, затараторили. Несколько солдат, выскочив из окопа, бросились в погоню. Они не стреляли, боясь, видимо, убить своего.
Момент наступил серьезный. Торвинен, наскоро пристроившись у вывороченной с корнем ели, крикнул бойцам:
— Доставить пленного в полк! Идите… Я приказываю…
Увидев, что бойцы мнутся, не решаясь оставить его одного, Торвинен повторил приказ:
— Выполняйте… Я — старший!
Он нажал на спусковой крючок автомата и сквозь дым увидел, что финны в нерешительности залегли за кустами.
Шли минуты. Торвинен, стреляя, начал отползать назад. Но тут что-то зашумело, запело над самым ухом. Яркое пламя ослепило его, ему показалось, что ближние ели закачались и стали падать.
Граната разорвалась, и тотчас наступила тишина. В этой безмолвной тишине Торвинен не услышал ураганного огня, открытого по врагу взводом разведки. Он не увидел, как Ларинен и Куколкин склонились над ним. Не почувствовал, как Куколкин поднял его на руки, словно ребенка, и понес к своим. И не слышал слов старого сержанта, который сказал подбежавшим санитарам:
— Я сам понесу его. Он в помощи уже не нуждается.
Весна не сразу вступила в свои права. На дворе снова разбушевалась метель. Ветер выл и стучал в трубе железной печурки. В ответ ему сухие смолистые дрова весело гудели за дырявой заслонкой. Где-то далеко прогремел одинокий разрыв орудийного снаряда.
Сегодня Куколкин и Ларинен последний вечер проводят вместе. Завтра утром Вейкко покидает фронт — его отправляют на краткосрочные курсы.
Что их ждет впереди? Вряд ли Вейкко встретится со старым сержантом. Вряд ли военные пути сведут их снова вместе.
Куколкин разлил вино по кружкам.
— Выпьем, Вейкко! За тебя! За встречу!
Помолчали, прислушиваясь к завыванию ветра. Куколкин спросил:
— Ну вот, допустим, кончится война… Ты поедешь к своим друзьям в Петрозаводск?
— Нет, они теперь не в Петрозаводске, — ответил Ларинен. — Муж Тамары еще перед самой войной получил назначение в город Сердогольск. Он теперь там главным инженером на заводе.
Вейкко подошел к двери и поплотнее прикрыл ее. За дверью бушевала метель. В трубе печурки завывал ветер. И где-то далеко в темноте рвались снаряды.
ГЛАВА ТРЕТЬЯ
Немцы стремительно продвигались к Сердогольску, как клещами, охватывая его с двух сторон.
Все отчетливей становилось громыханье орудий. В городском парке дымили полевые кухни. С заводских железнодорожных путей днем и ночью доносились гудки паровозов, стук и скрежет вагонов. По улицам на восток мчались грузовые машины с женщинами, детьми, корзинами, узлами.
Утром Тамару Николаевну Торопову вызвали на железнодорожную станцию, расположенную в девятнадцати километрах от города. Там после воздушной бомбежки было немало жертв, требовались хирурги.
Почти двое суток Тамара Николаевна провела на станции. На обратном пути она торопила шофера, умоляла ехать побыстрей.
Грохот обстрела усиливался с каждой минутой. Теперь снаряды рвались уже в самом городе.
Торопова поспешила в больницу, но палаты были пусты — эвакуация больных закончилась еще ночью.
В горздравотделе она нашла записку от мужа. Записка была написана торопливым почерком.
«Тамара, — писал он, — я еду в эшелоне со станками нашего завода. Не смог дождаться тебя. Еду вместе с Лидой. Когда вернешься в город, сразу же беги на завод. Там найди шофера Федора — он тебя подвезет к самому эшелону. Спеши! Валентин».
Почти бегом Торопова направилась к заводу, на ходу вновь и вновь перечитывая записку. Но еще издали она увидела, что завод горит.
Она подбежала к воротам и остановилась, не зная, что предпринять. Завод был охвачен огнем, но никто не тушил пожара. Бурное пламя высоко поднималось в туманное, серое небо. Над корпусами выли снаряды и рвались где-то далеко позади.
Тогда Тамара Николаевна побрела домой. Едкий дым и пыль застилали улицы. Тяжелые взрывы потрясали дома. Но она, казалось, ничего не замечала вокруг. Мучительно сверлила мысль: «Машины нет, завода больше нет, мои уехали…»
Тамара подошла к своему дому и стала медленно подниматься по лестнице. Подошла к дверям квартиры. Остановилась в нерешительности. В самом деле, зачем ей теперь идти домой? Дома никого нет… Но тут новый и совсем близкий взрыв потряс дом.
— Мама! Мамочка… — услышала она в эту же минуту.
Тамара рванула дверь и вбежала в комнату. Забившись в угол и закрыв лицо руками, сидела ее Лида, оглушенная взрывом.
Мать подбежала к дочери, крепко прижала ее к груди, не находя в себе сил спросить, почему Лида здесь, почему не в эшелоне, не с отцом.
Плача, Лида заговорила:
— Ну вот, я знала, что ты домой придешь… Я не хотела без тебя ехать…
— А папа где? — тихо спросила Тамара.
— Папа посадил меня в вагон вместе с какой-то тетенькой и сказал, что сам он пойдет в другой вагон, где станки. Но мне стало страшно, что тебя нет. Я вышла из вагона и пошла искать папу, чтоб вместе с ним поехать за тобой. А тут поезд пошел, и я осталась. Побежала домой. И вот жду тебя…
Тамара молча поцеловала дочь. А та спросила:
— Мы сейчас поедем? Да?
Мать вздрогнула от этого вопроса и словно про себя проговорила:
— Машины нет… Завода нет… Ничего больше нет…
Снова совсем близко раздался ужасающий взрыв. Показалось, что дом покачнулся. В столовой упал буфет. Со звоном разбилась посуда. Ветер рванулся в разбитые окна, и шторы зловеще заколыхались.
Тамара села на диван и, прижав к себе Лидию, беспомощно посмотрела по сторонам. Неужели это конец? Неужели кончилась жизнь, и так нелепо, из-за того, что ушел эшелон? Но, может быть, есть еще другие поезда? Может быть, лучше пойти на вокзал и ждать там? Да, конечно, она должна так сделать, должна спасти своего ребенка.
Схватив чемодан, Тамара стала укладывать в него вещи и сказала дочери:
— Сейчас пойдем на вокзал…
Снова взрыв, и такой оглушительный, что Лида прижалась к матери и заплакала, Тамара подошла к разбитому окну. Кругом горели дома, по улице бежали какие-то люди. Взрывы громыхали везде.
Нет, видимо, нельзя идти. Не пройти девятнадцать километров сквозь эту стрельбу и пожары. Вряд ли они встретят какую-нибудь машину, которая довезет их до станции.
Тамара Николаевна снова опустилась на диван. Лида сказала матери:
— Давай я вместо тебя буду укладывать вещи. Только я хочу взять вот этот альбом. Мне жаль оставить его фашистам.
Мать машинально стала перелистывать семейный альбом. Вот карточка — ей здесь восемнадцать лет. Вот она и Валентин в первый день их свадьбы. Лидочка — голый пухленький ребенок на белом покрывале. Дом, в котором они жили в Петрозаводске.
— А вот дядя Вейкко, — засмеялась Лида. — Какой он смешной…
— Почему смешной? Он очень хороший, — сказала Тамара Николаевна и закрыла альбом. Потом снова открыла альбом и, взглянув на фотографию Вейкко, не могла не улыбнуться. Она всегда видела его именно таким, как на этой карточке, — застенчивым, сконфуженным и немного угрюмым. Вспомнилась вдруг первая встреча с Вейкко, когда он был совсем юным студентом. Смущаясь, он сказал: «Я видел вас вчера утром. Вы шли в магазин с большой черной сумкой…» Вот, кажется, все, что он тогда сказал ей — веселой молоденькой девушке. Вскоре она вышла замуж. Вейкко, узнав, что она выходит замуж, ничего не сказал ей. Просидел у нее час, слушая ее болтовню. И только, уходя, спросил: «Так, значит, ты его любишь?»
В его вопросе было какое-то удивление и, может быть, даже горечь.
Он часто навещал их в Петрозаводске. Скупо рассказывал о своей жизни. Недолго ему пришлось работать агрономом. Стал журналистом, все путешествовал по районам, потом осел собкором в родных местах. Каждый раз, приезжая в город, обязательно заходил к ним. Бывало, придет, уткнется в книжный шкаф и что-то бормочет, перелистывая книги. С появлением Лидочки Вейкко заметно оживился. Лида «скакала» по комнатам на его плечах, смеясь и визжа, дергала дядю Вейкко за уши.
Как невозвратимо далеко остались те времена.
— Мама, а где сейчас дядя Вейкко? — спросила Лида.
— Не знаю, девочка, — ответила мать. — Вероятно, на фронте.
Порывшись в своих вещах, Лида достала большую куклу.
— Пожалуй, я возьму с собой мою Галю.
— Ты уже не маленькая, — возразила мать. — Тебе тринадцать лет. Идем, идем скорей. Быть может, доберемся до станции.
Дом снова затрещал, зашатался. Входная дверь с грохотом сорвалась с петель. Тамара Николаевна схватила чемодан и, держа Лиду за руку, выбежала на улицу.
Смеркалось. Но, может быть, это были вовсе не сумерки, а тучи пыли и дыма, стелившиеся над землей. Напротив горел дом, и языки пламени вырывались из окон и дверей.
Возле бомбоубежища Тамару Николаевну кто-то окликнул. Молодая женщина в распахнутом пальто подбежала к ней и, схватив ее за руку, торопливо заговорила:
— Тамара Николаевна, скорей идемте! Вы ведь врач…
Спотыкаясь о камни и бревна, она увлекла Торопову к полуобвалившемуся дому, откуда доносились стоны и крики.
— Иди со мной, не бойся, — сказала Тамара дочери и взяла ее за руку.
Поднялись по доскам и через темные коридоры дошли до разрушенной комнаты. На полу лежала пожилая женщина, придавленная грудой кирпича.
Торопова склонилась к ней, но тут вспомнила, что она не взяла с собой сумку, в которой были ее медикаменты. Лида шепнула матери:
— Я сейчас принесу тебе сумку!
Но мать не слышала этих слов, потому что снова склонилась к раненой женщине, пытаясь прощупать ее пульс. Женщина крепко сжала руку врача. Тело ее судорожно подергивалось. Но вдруг она как-то сразу успокоилась, утихла.