Увидев, что солдаты смеются, дети осмелели. Карапуз Пекка, сын Васселея, стал царапать иней на стволах винтовок, прислоненных к стене.
— Не трогай! Стрелять будут! — воскликнула Малание. И, немного успокоившись, добавила: — Никогда не трогай винтовок, слышишь, никогда!
Командир вынул из вещевого мешка банку мясных консервов, вскрыл ее ножом и протянул Малание:
— Разогрей детям.
Комната наполнилась ароматом горячих консервов. Потом командир смотрел, как ребятишки проворно уплетали бульон с душистым мясом. Вздохнув, он открыл вторую банку. Малание была занята своими мыслями. Она твердила про себя слова молитвы, просила бога поберечь этого доброго красного командира от пуль.
В доме установили телефон. К этому новшеству Малание уже привыкла. Не раз тут был телефон — то у белых, то у красных. Она уже не удивлялась тому, что черт носит по проводам человеческие слова на десятки километров. Надо же и черту чем-то заниматься…
Дни шли за днями, и, казалось, люди устали убивать друг друга. Но старая мать знала: война еще не кончилась. Беспокойство не покидало ее. Сыновья — один против другого — где-то под Кестеньгой. Материнское сердце ныло. Малание решила, что можно снова привезти домой мешок ячменя. Чего доброго, отсыреет там в снегу. Она надела лыжи и пошла знакомой дорогой. Вот островок, вот скала, но мешка нет. Она обошла островок, исковыряла палкой весь снег вокруг, мешка как не бывало.
Обратно шла в слезах. Разберись поди, кто взял. Все хороши — и белые, и красные, — последний кусок готовы отнять у детей, с горестью думала старая мать. А она еще молилась за них. Черт бы всех побрал! Лишь бы сыновей бог сохранил!
Придя домой, она обрушилась на Нифантьева. Он понимающе кивал головой.
— Да, могло случиться, что красноармейцы нашли мешок и взяли. Они ходили по лесам, искали припрятанное оружие и продовольствие. Но в беде не оставим, не волнуйся, — обещал он Малание.
И действительно, когда мимо деревни проходил обоз с продуктами, солдаты притащили Малание полный мешок ржаной муки. Малание даже прослезилась от радости и снова молила бога за них. Как хорошо, что Рийко с такими славными, добрыми людьми!
В бессонную ночь, думая о детях, она снова вспомнила островок, где, бывало, рыбачила с сыновьями. И вдруг мелькнула мысль: мешок-то поставила на уступ скалы, а не там, где искала. Рано утром, никому не сказав ни слова, она отправилась на остров и на этот раз сразу нашла мешок и сани. С наступлением темноты притащила драгоценную пропажу и спрятала под соломой в риге, а муку — в сарае под сеном. Но даже невесткам ни слова не сказала о находке. Стыдно было признаться в своей ошибке. Но как удержать в себе такую большую радость! И она пошла к подруге детства, одиноко жившей старушке Окахвие, понесла ей кулек муки и рассказала все, как было.
— Ну, как думаешь теперь? — спросила Окахвие. — Что вернешь красным — ячмень или муку?
— Дура я, что ли! — засмеялась Малание. — Ничего не верну.
Вдруг убрали телефон. Из деревни ушли последние красноармейцы. А после полудня здесь появились другие солдаты: кто в мундирах финской армии, кто в штатском. Заняли все дома — жилые и пустующие. В дом Малание пришел сопасальмский карел Маркке Фокин, о котором ходила молва, что он хочет стать царем Карелии, так его и звали: «царь Карелии». Настоящим же руководителем роты был финский фельдфебель, который остановился в соседнем доме.
Дети с любопытством смотрели на «царя». Бабушка много рассказывала им о царях. У царя должна быть дочь-красавица, которую он охотно отдает замуж даже за бедных да еще дает в приданое половину царства… Вообще цари из бабушкиных сказок — богатые, добрые, но глуповатые, их легко обвести вокруг пальца. Но этот «царь» на них не похож. Грязный, оборванный, бородатый, не с царской холеной бородой, а с клочковатой щетиной. И его «придворные» такие же грязные, крикливые, злые.
— В этом доме есть еще и корова! — с радостью доложил один из солдат.
— Нате вам корову! — Малание показала кукиш, потом безошибочно выхватила бумагу белого главнокомандующего.
«Царь» взял неохотно бумажку, прочитал, зло рассмеялся и, разорвав ее, бросил в огонь:
— Одна цена и бумажке, и тому, кто подписал. Сам удирает в Финляндию, а добро хочет оставить красным. Что еще нашли? — спросил он у солдат.
— Нашли мешок муки, мешок ячменя, ушат рыбы, мороженое молоко…
— Зарезать корову. Все в обоз!
Малание сидела, обессилев от горя и обиды. Теперь ни бумажки, ни бог не помогут. Она взглянула со злостью на икону: смотрит, ротозей! В такой беде помочь не может, а сколько она ему молилась!
Невестки беспомощно всхлипывали, дети даже плакать не смели.
— Ну, быстро одевайтесь! — скомандовал Маркке.
— Куда?
— В Финляндию.
По берегу уже тянулись обозы с детьми и женщинами. Усталые лошади пытались поворачивать к домам, но конвойные прикладами заставляли их продолжать путь на запад.
— Никуда не пойдем! — твердо заявила Малание.
Маркке Фокин с силой ударил прикладом о пол:
— Здесь вы можете остаться только покойниками. Выбирайте, живо!
Невестки с рыданием стали одевать детей и одеваться сами. Из соседнего дома вдруг повалил густой дым, языки пламени вырвались из окон. Задымил другой дом, третий…
Старая мать словно окаменела. Даже слез не было. Невестки с тупой покорностью сели в сани, куда было нагружено еще теплое мясо их коровы, все добро, что нашли в доме.
— А ты что? — гремел Маркке. — Смерти хочешь?
— Сейчас, сейчас, — ответила Малание и побежала в дом.
Слишком уж долго она там задержалась с одеванием. Солдаты вошли в дом, но никого не нашли, хотя обшарили все углы.
— Поехали, — приказал Маркке. — Пусть пеняет на себя.
Он многозначительно кивнул одному из солдат. Тот побежал на сеновал, быстро вернулся, и обозы тронулись. Невестки с детьми смотрели ничего не видящими глазами на родной дом, который отодвигался все дальше и дальше.
Малание сидела в подполе за основанием печи.
Когда скрип саней удалился и наступила мертвая тишина, она выкарабкалась, настороженно осмотрелась. Ни души. Надела шубейку, чтобы пойти осмотреть двор. Но когда открыла дверь, сени были полны дыма. Ринулась на сеновал — там, потрескивая, дымилось сено! Малание вскрикнула, но быстро овладела собой. Побежала в избу, благо там был большой ушат, полный воды. С двумя ведрами — обратно на сеновал. Второй раз, третий… Из сена с шипением вырвались клубы пара и искры, но огонь был побежден. Воде помог снег, который вьюга намела через худую крышу.
Малание вошла в избу, села на скамейку. Родные опустевшие углы казались теперь чужими. Никогда здесь не было такой тишины. Всегда семья, дети, гости — званые и незваные. Ее взгляд упал на ушат, где остывало пойло для коровы. Машинально взяла ведро, чтобы пойти в хлев… Ведро упало из рук. Нет же коровы. Ничего нет; С печи спрыгнула кошка, лениво подошла к своей миске, лизнула — миска пуста. Подошла к Малание, спиной потерлась об ее ноги: накорми, мол, хозяйка. Малание встала, подняла руку к полочке, где хранились горшки с молоком. Не было горшков. Они валялись немытые на столе, на лавке, на полу. Пошла в чулан. Там не оказалось ушата с мороженым молоком, не было рыбы, ничего не было. Вспомнила — она же видела, как все, все тащили в обоз.
Единственное, что осталось, — это немного картошки в подвале да ушат рыбы далеко в лесу. Надо бы сварить обед. Она хотела спуститься в подвал за картошкой, но передумала, поднялась на печь, легла. Всю жизнь она готовила обед для семьи, для детей, для чужих. Теперь никого не осталось. А готовить только для себя? Зачем? Вот она жизнь: казалось, весь мир пылает оранжевым пламенем пожаров. Теперь, когда она стала никому не нужна, силы покинули ее. Так тяжело было залезать на печь, так тяжело протянуть руку за шубейкой, чтобы накрыться…
К вечеру начал пробирать холод. Надо бы затопить печь. Но тяжело спускаться, да и зачем? Камни родной печи еще согревали ее.
Сон не шел. Кромешная тьма, только угасающие пепелища иногда бросали в окно желтые блики. Потом и они угасли. Когда Малание с мужем строили этот дом, Васселей и Алексей уже помогали таскать мох, а Рийко лежал в люльке под березой. Как сладостно вспоминать все это, но почему же так тяжко на сердце, почему нет сил повернуться…
Дом все больше и больше заносило снегом, он становился безжизненным, как и вся сожженная деревня. Только торчали трубы от печей. Лишь одна избушка еще осталась в деревне, по утрам там курился дымок. Это была избушка Окахвие. Ее даже сжечь поленились, пока сама Окахвие пряталась от солдат «царя Карелии».
Через несколько дней Окахвие, считая, что Малание угнали вместе со всеми, решила все же взглянуть, как там дом ее подруги. Быть может, переселиться ей туда, чтобы охранять добро, если что осталось.
Окахвие пошла, отгребла снег на крыльце. Входная дверь открылась.
Малание лежала безмолвная, холодная. Холодная, как вся комната. Только ошалелая кошка с мяуканием выскочила из комнаты, когда Окахвие открыла дверь…
В Карелии не стало еще одной матери.
Перевод Э. Тимонен.
ЛЕСНАЯ ФЕЯ
Промежутки между длинными ночами были почти незаметными. Лишь изредка проглядывало зяблое солнце и сразу спешило скрыться за лесом, а часто вообще не показывалось. Короткими днями не переставая шел снег, неделями бушевали метели.
Маленькая деревушка у самой границы, казалось, спит и спит, как медведь в берлоге. Редко в ней можно было заметить признаки жизни. В ясную погоду из трех избушек по утрам струился дымок. Иногда виднелись следы людей, идущие от домиков к проруби у берега реки, в метель они быстро исчезали. В двух пустующих домах окна без стекол смотрели на зимний пейзаж зловещими черными квадратами.
Пограничная застава располагалась на высотке в трех километрах от деревни. Низкий бревенчатый домик спрятался среди густых молодых сосен и сугробов. Его можно было обнаружить, лишь очутившись с ним рядом. В ясную погоду зоркий глаз мог бы рассмотреть недалеко от домика на вершине могучей сосны небольшую площадку наблюдателя. От домика шли три лыжни — на север, на юг и в деревню.