— Вот оно что… Ну и нашел же отец имя для дочери — Импи[5].
Она взглянула на Липкина, потом дрожащими губами промолвила с расстановкой, подчеркнуто:
— Мое имя — Импи. Я пойду к Иисусу Христу чистой и невинной…
Вдову Татьяну нашли в хлеву, где она скрывалась все это время. Ее вместе с племянницей отправили в далекий тыл для более подробного допроса.
Дни становились все длиннее. С крыши домика на заставе падали прозрачные, как слеза, капельки воды, а к вечеру образовывались длинные сосульки. Оружие можно было чистить уже на улице. Это делали тщательнее, чем прежде. Пограничники стали более подтянутыми, их зрение и слух — более настороженными. Уставы зубрили не для начальника, а для экзамена перед жизнью, перед суровой службой.
Во время отдыха пели, играли на баяне, шутили. Рассказывали даже сказки и легенды. О царицах и феях. Только хорошо отличали легенды от жизни.
Дни, когда приносили почту, были как праздники. Вслух читали газеты, многие — даже письма от родных. Однажды пришло письмо от старого пограничника Михаила Петровича, который демобилизовался еще осенью. Письмо было адресовано Рийко, но это было общее письмо от общего друга. Михаил Петрович писал:
«Весна наступает на моей родине, на Урале. Даже странным кажется, что после стольких лет войны можно спокойно готовиться к полевым работам, ремонтировать плуги и бороны. Боюсь, не отучился ли я пахать, ведь столько лет не занимался этим делом… Часто, очень часто думаю о Карелии. Будто я сам стал карелом. А чем же я не карел? Мало ли бродил по карельским лесам, мало ли воевал, мало ли вместе с вами горя хлебнул? Не верится, хотя ум подсказывает, что в Карелии теперь мир и покой. Наверное, главная забота сейчас у людей — строить. Значит, все еще служите на границе? Надо, ничего не поделаешь. Только сейчас, наверное, не то, что было у нас с вами раньше. Что вам теперь? Ходить на смену, отдыхать, песенки петь. Как там Евсей Павлов? Еще не демобилизовался? Жив, здоров? Наверное, такой же проказник, как и прежде, — все к девушкам присматривается. Может, он и там уже нашел себе девушку или как? Поверьте, выберу время, нагряну к вам в гости. Будем вместе рыбачить, ходить на охоту…»
Перевод Э. Тимонен.
УНДОЗЕРОВ
…Гитлеровцы заняли Беломорск.
Они вошли в город со стороны вокзала — танки с открытыми люками. Солдаты спокойно курили, высунувшись из люков по пояс. Равнодушно оглядывали деревянный городишко с разбегающимися в разные стороны людьми.
Танки шли на Большой мост. Наши должны были взорвать мост, но не успели. Удивительно, как ветхий деревянный мост выдерживал стальные махины…
Танки — это был конец. Неминуемый, безнадежный. Железная дорога на Мурманск отрезана. Север пропал. Больше, чем Север. Осталось только бежать. Но куда? Зачем бежать? Ноги врастают в землю. Лечь на землю. И закрыть глаза. И не думать… Но даже на это уже не хватало сил…
Петр Потапович проснулся в поту. Ему показалось, что он не может даже повернуться на бок. Сон отнял силы, сердце толкалось в самое горло.
За окном бесновался ветер, и волны гулко хлопали о скалы. За облаками летела луна, блекло растекаясь по комнате. Часы тикали напряженно и громко.
«Ересь какая-то!» — подумал он, успокоившись. Беломорск никогда не был занят врагом, и на этом участке Карельского фронта не было немцев.
А сны мучили. Почти двадцать лет. В снах огоньки выстрелов вспыхивали в каких-то горах у Беломорска, где вообще нет никаких гор. Ему приходилось бежать по грудь в ледяной воде, мучительно упругой и вязкой. Всякий раз он просыпался с онемевшими ногами, и комната вот так же была полна стуком его сердца.
Ветер налетал порывами и приносил обрывки звуков. То полуслово, то какой-то треск. Это уже не во сне. Треск слышался снова и снова, будто кто баловался, проводя ногтем по гребенке. Треск становился отчетливее и ровнее.
«Кто же в такую непогодь? — мелькнула тревожная мысль. — Не «Ударник» ли? Наверное, он, Ундозеров, кто же еще! Сумасшедший какой-то, угробится вместе с катером…»
Он уже не мог уснуть. Сны про танки всегда заставляли его вставать рано.
Петр Потапович угадал. На озере действительно трещал «Ударник». Капитаном катера был здоровенный детина Ундозеров. На вид ему не больше тридцати пяти. Но на самом деле он уже не молод — у блондинов ведь седина не так заметна.
Сутулился Ундозеров только в рубке своего катера: иллюминатор был слишком низок для его почти двухметрового роста. Что и говорить — детина внушительный. А в глазах — детское озорство. Забыл человек, что годы не те и работа не из спокойных. Когда катер подобострастно кланяется волнам, когда вода заливает палубу и омывает иллюминатор, на лице капитана смеются все морщинки. Он подтрунивает над своей посудиной:
— Ну-ка, ну-ка, «Ударник», ну-ка еще! Разве это волна? Вон идет — то волна, а это смех один… Ну-ка, «Ударник», давай ударим…
Почти упираясь макушкой в потолок и широко расставив ноги, Ундозеров крепко держит штурвал и усмехается.
Сегодня он не один. Ундозеров озабоченно глянул в каюту, забитую мешками и ящиками. Среди этого развала кто-то дремал в уголке, укутанный поверх пальто брезентом.
«Спит, должно быть», — сказал себе Ундозеров и успокоился. Осенние тучи, как сдутая ветром зола, низко плыли навстречу катеру. Ундозеров подумал, что, если поглядеть со стороны, катер, наверное, белый, как чайка. Вообще-то он серый от рождения, а на таком фоне обязательно должен быть белым. Светало, и далеко впереди мелькали огоньки.
Спящий в пассажирской каюте покачивался в том же ритме, что и «Ударник», и его капитан.
Человек этот был не из команды катера — Ундозеров управлялся без моториста, один. Это была женщина, хрупкая, маленькая.
Но она не спала, а так, качалась в какой-то полудреме. Не впервой ей на волнах: изведать пришлось и качку, и настоящие штормы. И на этом озере, на этом именно. Правда, и катер у мужа другой был, поменьше, и без пассажирской каюты, и без названия даже… Муж тоже был вроде капитана, тоже ездил без моториста. Ничего, справлялся, хотя, конечно, не такой был дылда, как Ундозеров. Да и катер был, сказать по правде, не катер — просто лодка, емкая, с сильным не по габаритам мотором. Потому и возил муж на буксире длинную вереницу лодок поменьше, груженных ящиками, бочками, сеном… И дети любили ездить с отцом. Старшему, Вовке, тринадцатый год, отец в тихую погоду разрешал ему даже рулить… Господи, счастье-то какое для парня было: в руль вцепится обеими руками, не оторвешь… Она иногда ездила за грибами, за ягодами. Бывало, муж оставлял ее на каком-нибудь острове, а обратно ехал — забирал с полными корзинами, усталую, счастливую.
Счастливая она была всегда. И даже не боялась за свое счастье. Жизнь шла как надо. И замуж она вышла по любви, и муж был заботливый, любил ее и по дому помогал, жалел. Домик они построили небольшой, свой, козу купили, и дети у них были здоровые и учились неплохо. А что баловались иногда, проказы всякие строили — на то и дети. На что ей было жаловаться? Все хорошо шло…
А потом была суббота, поздний вечер. И на озере буря была, как сейчас, если не сильнее. Ну, конечно, сильнее… Они только пришли из бани, сидели в тепле. И самовар гудел теплым басом. Собирались наутро ехать в гости к ее сестре…
Вдруг сосед прибежал, руки трясутся, плачет почти:
— Выручай, брат, умирает жена, ей срочно надо в больницу…
Муж даже стакан чаю не допил. Ветер, конечно, был сильный, но и хуже бывало, ничего, ездил… А вот не вернулся. До больницы доехал — ничего. Сдал больную и обратно сразу.
Потом нашли лодку, затопленную. Потом и его на берегу, далеко от поселка. Страшного, даже детям не разрешили показать…
Потом все облака шли и дожди, дожди и облака. Даже новый бревенчатый дом почернел, а такой веселый был дом, узорный какой! И в доме, прибирай не прибирай, неуютно стало, как в старой избе. Самовар — и тот другим голосом пищал, уныло так. Она накрыла самовар полотенцем и стала кипятить воду в чайнике. Тот хоть молчит. И дети вроде меньше ростом стали, и одежда на них повисла, будто не по росту сшита…
Черную от смолы лодку мужа подняли высоко на берег, на ремонт. Тогда только она заметила, какой у лодки тупой нос, какая это грубая уродина с разбухшим днищем и зеленой слизью на дне. И она закрыла занавеской окно, из которого хорошо видна была лодка мужа, и не открывала занавеску даже днем.
…Ундозеров сбавил скорость. «Ударник», довольно покачиваясь, словно поглядывая, что нового появилось на знакомом берегу, неторопливо целился боком к причалу. Как и все на этом берегу, причал был новый, и после прошлого рейса к нему успели приколотить перила и привесить толстые баранки старых автомобильных покрышек — кранцы. «Ударник» благодушно чихнул мотором, подошел поближе и потерся боком. Ничего, удобные.
Ундозеров спрыгнул на причал и надежно привязал катер тросом. Его не привяжи — он пойдет гулять по берегу, дай только волю. Он такой, «Ударник».
— Марина, спишь? — спросил он, просунув голову в каюту. — Приехали.
Марина послушно вылезла из-под брезента, прихватила свой узелок и пошла за Ундозеровым, с трудом разминая затекшие ноги, ежась от осеннего неласкового ветра.
— Выпьем чайку, а потом и к начальству. — Ундозеров оглянулся. «Ударник» кивал ему, словно просил долго не задерживаться…
Петр Потапович пришел в контору, как всегда, раньше других. Открыл портфель, сложил папки аккуратной кипой, в том порядке, в каком понадобятся днем.
А дел накопилось много.
Сверху лежала папка со списком рабочих, которых предлагали премировать в канун праздника, как лучших строителей новых поселков.
Петр Потапович решил проверить список, прежде чем он будет представлен на утверждение начальнику и рабочкому. Работа эта ответственная, нужно изучить производственные и анкетные данные, трудовые книжки — словом, все характеристики каждого кандидата на премирование.