Мусти жалобно завизжал. Старик спросил:
— Что с тобой, Мусти? Или ты во сне это?..
И тут же забыл про Мусти. Не заметил старик и того, как остановились ходики. Он забыл утром поднять гирьку. Но воцарившаяся в комнате непривычная тишина вскоре вывела старика из оцепенения. Он хлопнул ладонями по коленям, поднялся и завел ходики, поставив стрелки наугад. Затем надел рыбачью куртку и сказал:
— Пойдем, Мусти, посмотрим. Может, закинем сети…
Мусти вопросительно поднял голову — не поздно ли? — но все же встал и пошел за хозяином.
На озере было совсем темно. Старик долго стоял в нерешительности, потом с досадой вернулся в комнату. Он взял старые сети и стал чинить их при свете тусклой керосиновой лампы. Но работа не ладилась, нитка рвалась. Не мог работать старик сегодня. Он вдруг понял, что больше не может оставаться здесь, в одиночестве, при керосиновой лампе. Больше в эту избу никто не приедет. А на базе — яркий свет, там люди…
На столе он заметил забытую утром сберегательную книжку. Мысли старика приняли новый оборот. У внука-то, наверно, теперь туго с деньгами…
Старик отложил сети и встал. Сунул сберкнижку в карман и надел парусиновый плащ.
— Пойдем-ка, Мусти, в поселок, — сказал он, — нечего нам тут делать. А завтра придем за пожитками. Ну, вставай.
На болоте было темно, так темно, что старик сперва ничего не видел. Ноги сами нащупывали глубоко увязшие бревна.
Мокрый и грязный, прошел он наконец болото. Остановился, чтобы подождать Мусти, окликнул его в темноте.
Потом повернулся к поселку, где ярко сверкали огни. Опять послышались отдаленные взрывы со стороны Хийсикаллио. Это строители разгоняли тамошних чертей.
Стало легче идти, старик ускорил шаги.
А озеро шумит и шумит…
Перевод автора.
ПОСЛЕ ИНСТИТУТА
В просторной приемной секретарь-машинистка усиленно стучала по клавиатуре, то и дело отбрасывая падавшие на лоб волосы. Я не хотел ей мешать и направился в кабинет, но она прекратила работу, подняла на меня большие темные глаза и спросила, кто я такой и по какому делу пришел к Толванену. Я объяснил. Ее лицо выражало сомнение: «А правду ли ты говоришь?» И она проводила меня долгим взглядом.
В глубине кабинета за столом сидел плотный мужчина лет сорока пяти. Его редкие светлые волосы были гладко зачесаны и почти полностью скрывали лысину. Опершись обоими локтями на стол и чуть подавшись вперед, он, казалось, о чем-то сосредоточенно думал. Я невольно остановился: не помешаю ли? Не взглянув на меня, мужчина наклонился к маленькому столику, где стоял телефон, но трубку не снял, а постучал о край пепельницы дымившейся папиросой. Затягиваясь, он поднял на меня чуть прищуренные глаза.
Я поздоровался и назвал себя. Он некоторое время молча смотрел на меня, словно изучая, потом протянул руку. Я вручил ему командировочное удостоверение. Он внимательно ознакомился с ним, взглянул на обратную сторону, где еще не было отметки о прибытии, затем аккуратно сложил, снова протянул мне руку — уже для пожатия — и предложил сесть.
Повернувшись ко мне вполоборота, он сосредоточил внимание на какой-то точке на столе. Когда он снова посмотрел на меня, я решил, что он не такой уж сухарь, каким показался на первый взгляд. Он неторопливо заговорил, терпеливо ожидая ответа на каждый вопрос:
— Вы только сегодня приехали? Уже устроились? В столовой тоже были? Наверно, утомились? Дорога к нам неважная.
Потом снова принял позу, в которой я его застал.
— Вас и вашу газету интересует прежде всего подготовка к севу? А еще что?
Я сказал, что у меня есть желание написать о молодых специалистах сельского хозяйства.
Он на некоторое время задумался и затем сообщил:
— Молодые специалисты у нас есть.
Открыв ящик письменного стола, Толванен вынул аккуратно сшитую папку и, перелистывая бумаги, спросил:
— Каков ваш замысел? Положительный или отрицательный пример? Или то и другое?
Я не думал о четких границах очерка и ответил, что меня интересует и то и другое.
— Хороший агроном в колхозе «Заря» — О. Дронова. Много бывает в поле, инициативная, ведет большую работу по пропаганде агротехники, пользуется уважением. Мы ставим ее в пример в масштабе всего района. Кстати, в сегодняшнем номере районной газеты пишут о ней.
Он взял газету и протянул мне.
— Только не умеют у нас писать. Нельзя так о живом человеке: «Проявляет большую активность в общественной работе». В чем эта активность проявляется? Надо конкретнее.
Я пробежал глазами небольшую статейку и мысленно согласился с ним: таким канцелярским языком нельзя писать о человеке.
— Можете взять газету, — сказал он и снова заглянул в папку. — Как резко отрицательный пример можно рекомендовать зоотехника колхоза «Восход» Севрикову.
— А яснее?
— О ней можно много говорить. Не проходит ни одного районного совещания по сельскому хозяйству, чтобы не склоняли ее фамилии. Работала в райсельхозотделе, но не оправдала доверия. Послали ее в колхоз, с соответствующей характеристикой, конечно. Но и там не уживается. Работает плохо, оторвалась от масс. Критикуют ее на каждом собрании, но критику она не воспринимает, не любит. — Он помолчал. — Да, не пользуется Севрикова доверием. Есть данные, что она и в институт попала только потому, что отец занимает видный пост.
— Давно окончила?
Толванен потянулся к маленькому столику и нажал кнопку. Вошла секретарша.
— Зайдите к Елене Ивановне и принесите личные дела агронома Дроновой и зоотехника Севриковой.
Посмотрев личные дела, Толванен удивился:
— Интересно: та и другая окончили один и тот же институт и в одно время… Только разные факультеты.
Поинтересовавшись подготовкой к севу в районе, я поблагодарил Толванена и вышел. От реки тянуло прохладой. Ветер доносил со стороны леса терпкий запах смолы. На берегу громко перекликались ребятишки. Я подумал, что скоро мой отпуск, а о путевках еще ничего не слышно. Потом я заставил себя думать о беседе с Толваненом. Он натолкнул меня на интересную мысль: два специалиста, вместе учились, одновременно окончили институт, работают в одинаковых условиях, а к делу относятся по-разному. Но… надо докопаться до причин! Или можно написать зарисовку об агрономе и фельетон о зоотехнике…
На следующий день я доехал на попутной машине до одной из деревень колхоза «Восход». До правления оставалось еще километра три.
Снег на дороге уже растаял, но мерзлая земля еще плохо впитывала воду. На полях стояли лужи. На открытых местах влажный ветер гнал по лужам мелкую рябь. Под ногами чавкало густое месиво глины. На обочине дороги одиноко стояла застрявшая грузовая машина. Шофер, по-видимому, пошел в деревню за помощью.
По дороге впереди меня, бойко перепрыгивая через лужи, шла девушка в черном пальто и маленьких испачканных грязью сапожках.
Я догнал девушку и спросил, где правление колхоза. Она показала рукой вперед и ускорила шаги, явно не желая вступать в разговор. Следом за ней я вошел в правление — старый карельский дом с высоким крыльцом.
В правлении стояла тишина. Счетовод и еще какая-то женщина ответили на приветствие, не отрываясь от работы. На вопросительный взгляд моей спутницы счетовод изрекла:
— Ваш отчет еще не готов. Зайдите под вечер.
Девушка нахмурилась, потопталась на месте и вышла.
Я спросил, где председатель. Оказалось, он утром уехал в районный центр и вернется только под вечер. Я поинтересовался животноводческой фермой. Выяснилось, что она там, откуда я только что пришел.
Пришлось отправляться в обратный путь. И снова впереди меня шла моя недавняя спутница. Значит, она должна была пройти шесть километров по грязной дороге только для того, чтобы услышать сухо брошенную фразу: «Ваш отчет еще не готов, зайдите под вечер».
Вернувшись в деревню, я отправился на скотный двор. Он размещался в старом, построенном еще до войны помещении. Однако неподалеку строилось новое.
Заведующий молочнотоварной фермой — маленький старик с клинообразной рыжей бородкой, в тулупе, подпоясанном ремнем, бойко двигался по проходу и с удовольствием рассказывал о своем хозяйстве. После войны на ферме сооружены водопровод, электрический насос, автоматическая подача воды, точнее — не совсем автоматическая. Коровы сами «управляют» механизмом включения и отключения воды. Они нажимают на пластинку мордами, когда хотят пить. Из кухни в коровник по подземным трубам поступает теплая вода. Во дворе стоят машины по очистке и измельчению корма.
Старик, или просто дядя Петри, как его все называли, заметив мое любопытство, хотел было подробно рассказать мне о каждой корове. Но меня интересовало другое:
— А как у вас тут работает зоотехник Севрикова?..
— Нина Николаевна? — переспросил старик, и глаза его потускнели.
— Да, она. Как с делами управляется?
— Не знаю, дорогой товарищ, как тебе и сказать. Тяжело ей тут.
— То есть почему? Условия у вас, что ли, плохие или как?
— Смотрите сами, — старик обвел рукой вокруг. — Но не в этом дело.
— А в чем?
— Не знаю, дорогой товарищ, не знаю. В чужую душу не заглянешь… Может, хотите посмотреть кормокухню?
— Но свое дело она знает? — не отступал я.
— Не нам судить. Я три класса окончил, а она… Ей виднее, как там по-ученому за коровами ухаживать. Мы своим умом… Мне вот уже седьмой десяток, четыре войны прошел… Так как насчет кормокухни?
Не хотел дядя Петри говорить о зоотехнике, но я настойчиво возвращал его к этой теме, и он говорил, глядя в сторону:
— Не любит ее начальство, и она на всех нас без души смотрит, будто мы ее обидели. Все молчит, будто все ей чужие. — И, по-видимому, чтобы отвлечь меня от неприятного для него разговора, предложил: — Не хотите ли молочка? Мы это мигом…
— А где бы мне с ней встретиться?
Старик, словно нехотя, окликнул одну из скотниц:
— Сбегай за Ниной Николаевной. Только не говори, что товарищ из газеты спрашивает… А то не придет, — пояснил он мне.