НА СКАЛИСТЫХ БЕРЕГАХ
Энгозеро… Амбарный… Боярская…
Поезд ненадолго задерживается на этих маленьких станциях, и снова за окнами вагона скалы, болота, лесные озера. Хилая сосенка, зацепившись за скалу, упрямо тянется вверх. Но тщетно! Ей никогда не быть настоящей высокой сосной. Тучи ползут низко-низко. Они напоминают сказание о гиганте, который пробирался на север: он зашел так далеко, что между небом и землей ему пришлось ползти на четвереньках. Да, здесь кажется, будто небо придавило к земле и сосны, и скалы, и пристанционные постройки.
В одном из вагонов поезда мужчина средних лет, с заросшим щетиной лицом, одетый в поношенную офицерскую шинель, держа на коленях маленький потертый чемодан, уныло, тревожно смотрел в окно. Куда забросила его судьба?..
Скоро станция Лоухи, где он должен выходить. Лоухи значатся даже в Большой Советской Энциклопедии. В Лоухах имеются промышленные предприятия, правда, местного значения, но все же промышленные… Отсюда недалеко леспромхоз, куда едет пассажир. Его маленький чемодан терся не в одной камере хранения, не в одном общежитии под койкой, а видавшая виды шинель не раз служила ему одеялом в пассажирских вагонах разных направлений.
На станции Лоухи поезд остановился среди штабелей дров и бревен, обступивших железнодорожное полотно. За ними на восточной стороне виднелись голые скалы, на западной — однообразные постройки, а дальше — болото, мелкий лес. И это поселок городского типа!
До леспромхоза, оказывается, надо добираться на автобусе — шестьдесят с лишним километров. Но дорога хорошая. И снова непрерывной лентой за окном автобуса тянутся скалы, болота, маленькие озерки, перелески. Ощущение такое, что машина идет на подъем, а лес становится все выше и стройнее. Но на полпути он вдруг превратился в сухостойник, в большинстве своем без вершин, с уродливо торчащими сучьями. Ему на смену тянулись молодые березки и ольшаник, местами угадывались заросшие травой траншеи. Проехали каменную арку, по обеим сторонам которой на пьедестале стояли заржавевшие орудия. Да, конечно, здесь шли бои.
Кестеньга. Бросаются в глаза контрасты: поля — это видно — обрабатывались веками, а дома все новые, ни одного старого. Но, приглядевшись, наш пассажир (будем называть его так) различил в зарослях ивы и крапивника обуглившиеся бревна. Понятно: деревня была сожжена дотла.
Вот двухэтажное здание леспромхоза. Начальник отдела кадров несколько подозрительно оглядел приехавшего. Но узнав, что тот много путешествовал, был и рядовым рабочим, и на руководящих должностях, оживился. Люди с опытом очень нужны.
— Поезжайте в Аштахму, присматривайтесь, если понравится — приступайте к работе, а там видно будет.
Аштахма? Что это такое? Ни в каких энциклопедических словарях она не значится, и, как ни изучай карту северной Карелии, Аштахмы не найдешь…
Садясь в кузов грузовой автомашины, наш пассажир спросил у попутчиков, что представляет собой Аштахма.
— Это наш Ашхабад, — серьезно ответил один из попутчиков, другие засмеялись. Их смех не понравился пассажиру.
Машина помчалась в обратном направлении быстро: дорога неплохая, и что бы там ни было в этой Аштахме, она, похоже, недалеко от железной дороги.
Однако на полпути между Кестеньгой и Лоухами машина вдруг круто повернула влево, и начались ухабы, подъемы, крутые спуски. Дорога узкая, здесь вряд ли могут разминуться встречные машины. Иногда дорога карабкалась вверх по узкому хребту, и тогда по обеим сторонам где-то в глубине виднелись озерки, болота. Потом дорога пошла круто вниз. Словно жалуясь, заскрежетали тормоза. Казалось, стоит шоферу сделать одно неосторожное движение рулем, и машина с пассажирами полетит в пропасть. Пассажир, крепко держась за борта, с любопытством озирался по сторонам: тут как в горах Крыма или Кавказа! Но вскоре любопытство сменилось тревогой — ведь ему придется жить и работать в этих местах. И сразу же хребты показались слишком голыми, и он подумал, что в буреломах, по дну пропастей, возможно, не ступала нога человека.
Неожиданно дорога пошла по болоту. Здесь когда-то был бревенчатый настил, но в иных местах бревна сгнили и превратились в труху, образовались провалы. Машина, завывая мотором, ползла по разрушенному настилу и качалась так сильно, что в кузове можно было сидеть, лишь крепко держась за борта. Один из сидевших в кузове выскочил на ходу и, закурив, пошел пешком, а машина, хотя и не останавливалась, отстала от пешехода. Лишь в конце болота она пошла быстрее. Пешеход залез в кузов, не останавливая машины.
Измученный и усталый, наш пассажир приехал в Аштахму. Начальник лесопункта, пожилой тучный мужчина, Василий Михайлович Смирнов встречал приехавших, интересовался, как доехали, очень ли устали. Какое это имело значение! Главные вопросы были впереди, и на них нельзя было ответить. Никто не мог сказать, как пойдет жизнь и работа на новом месте, в новых условиях, как пойдет дело с овладением новой профессией.
Аштахма — сравнительно молодой поселок. Обшивка стандартных домиков еще не почернела от времени, на высоких столбах все еще проступает смола. Между домиками уродливо торчали корни выкорчеванных пней. Кое-где были заложены фундаменты жилых домов, но дальше строительство явно не двигалось.
Начальник лесопункта приветливо встретил человека, которого, по мнению отдела кадров, можно со временем назначить бригадиром, а то и мастером. Однако, беседуя с ним, начальник постепенно мрачнел. Приехавший очень мало интересовался своей будущей работой. Ему говорили о больших лесных массивах, о перспективах развития лесопункта, а он, казалось, не слушал, смотрел из окна конторы на поселок и вдруг уныло пробубнил:
— Как тут могут жить люди…
Назавтра рано утром предстоял путь на мастерский участок с прозаическим названием «25-й квартал». Говорили, что повезут на катере, а предложили садиться в лодку. Не успел наш пассажир сообразить, как можно ехать на лодке за десятки километров, как лодка причалила к противоположному от Аштахмы берегу, метрах в трехстах от поселка, и люди, взвалив на спины чемоданы и рюкзаки, зашагали по узкой тропинке. На другой лодке привезли продукты для магазина 25-го квартала. Неужели и их придется нести на спине? Может, и его заставят… Нет, не за тем он ехал сюда.
Однако метрах в десяти от лодки за густыми ольхами оказалась узкоколейная дорога. Здесь стояла вагонетка. На нее погрузили продукты и другой тяжелый груз. Вагонетку тянул «паровоз» мощностью в одну лошадиную силу. Иногда «паровоз» пытался сойти с рельсов, чтобы щипнуть на обочине свежей травы, но умелые руки возвращали его на дорогу. «Паровоз» шел без гудков, зато громко шумел «машинист», привыкший изъясняться со своим «локомотивом», не особенно выбирая слова.
Деревянная дорога огибала скалу, проходила через болото и подступала к небольшому лесному озерку. Катера и здесь не оказалось. Мешки с продуктами снова погрузили в лодку, и гребцы взялись за весла. За озерком, среди прибрежных кустарников, неожиданно открылся проход. Это был канал, соединявший маленькое лесное озеро с большим Тикшозером. Длиною он оказался около ста метров, а шириной — не больше двух. Местные жители называют его «Каналом покойного отца». Кто его прорыл, никто точно не знает, но чуть ли не каждый из местных жителей считает, что это работа его покойного отца…
Но вот и Тикшозеро — один из крупнейших водоемов северной Карелии с бесчисленным количеством островов и полуостровов. Недалеко от берега на якоре стоял красивый голубой катер «Искури»[10]. Заработал мотор. Молодой паренек, почти подросток, поднялся на капитанский мостик, и катер, подпрыгивая на волнах, словно вырвавшийся на волю жеребенок, ринулся навстречу волнам.
Впереди — долгий путь. В каюте и на палубе катера старожилы с любопытством поглядывали на новичков, а те, в свою очередь, с неменьшим любопытством старались определить, что это за люди, ужившиеся и работающие в таком месте.
Нашего пассажира заинтересовал завхоз лесопункта, молодой загорелый парень со светлыми волосами. По акценту можно было определить, что он местный житель, и пассажира удивил его характер. Почему-то ему думалось, что здесь, на дальнем севере, люди угрюмые, молчаливые, а этот парень — как ртуть. Казалось, ему трудно усидеть на месте и еще труднее молчать. Он подсаживался то к одному, то к другому — к знакомым и незнакомым — и завязывал разговор. На катере ехали начальник лесопункта, продавщица магазина 25-го квартала, лектор из Петрозаводска, несколько девушек, возвращавшихся из Аштахмы и из Лоух, и несколько завербованных. Одним завхоз рассказал, как умело старики карелы мастерили уключины из березовых прутьев, — не такие дрянные, как делают наши леспромхозовские мастера; с другими поделился воспоминаниями о Восточной Пруссии, где он воевал, рассказал — хотел попасть в летную школу и не попал.
— Красиво у вас тут! — неожиданно для себя сказал наш пассажир.
— А знаете, сколько островов на этом озере? — воскликнул в ответ завхоз, поглядывая при этом на других. Никто не знал этого, и завхоз с гордостью сообщил: — Ровно столько, сколько дней в году, — триста шестьдесят пять! — И, вздохнув, признался: — Только я не знаю всех названий, полсотни знаю, а больше — нет.
— Неужели каждый остров имеет название? — усомнился наш пассажир.
— Каждый! — уверенно воскликнул завхоз. — Люди тут веками рыбачили и охотились. Есть острова, где хорошие луга, на других ягель растет — корм для оленей, иные богаты ягодами и грибами, а на некоторых — лишь голые скалы. Каждый остров, как человек, свои особенности и свой характер имеет. Как же их было без имени оставить? Только жаль, что не все имена знаю.
— Где тебе знать, чиновнику! — вызывающе посмотрела на завхоза молодая блондинка с открытым, задорным лицом и чуть вздернутым носом. — В твоих учетных книгах острова не значатся.
— Вот я и хочу сделать им переучет, — поддержал парень шутку, но сразу же пожалел об этом, так как блондинка, под веселый хохот подруг, начала атаку.
— Да ведь ты все перепутаешь. Острова — это тебе не волокуши. Волокуши ты еще кое-как пересчитаешь, да и то их у тебя сегодня двадцать, завтра десять, а начни проверять — их наберется все тридцать…
— Что ты задираешься, Хельми? У меня не одни волокуши на учете… — Парень заговорил по-карельски. — Почему ты смеешься над моим учетом? Люди могут подумать, что ты всерьез говоришь.
Наш пассажир с любопытством прислушивался к разговору молодежи. «Веселый народ! — заключил он. — А может, они лучшего и не видели…»
Хельми не стала больше подтрунивать над завхозом, повернулась к подругам и о чем-то зашепталась с ними. Девушки запели «Каким ты был, таким остался…» Но пели они не очень дружно. Хельми недовольно замолкла, песня оборвалась.
Хельми задумалась и стала смотреть на далекий берег. Из ее разговоров с подругами наш пассажир понял, что там у нее дочурка, по которой она соскучилась за несколько дней разлуки.
— Небось и по Алеше не меньше скучаешь? — засмеялась одна из подруг.
— Его нет дома, он теперь на делянке, — уклонилась от ответа Хельми.
— Узнает, что приехала, — птицей прилетит, — продолжала подруга. Хельми не стала спорить. По ее лицу пробежала улыбка.
Улыбнулся и наш пассажир.
«Ко всему привыкают люди, — подумал он. — Везде могут жить. Алеша этой блондинки, видимо, такой же молодой карел, как и этот завхоз».
Мимо катера плыли острова, и казалось, будто не катер, а острова катились на волнах вместе со скалами, полянами, с опушками стройного соснового леса.
— Смотрите, вот здорово! — восхитился завхоз, показывая на сосну, прочно зацепившуюся за расщелину скалы. — Крепкая! Так и надо! Хватайся за что можешь и держись!..
Наш пассажир поднял воротник своей поношенной шинели и снова приуныл. Кое-кто попытался завязать с ним разговор, но он отвечал нехотя, односложно, и его оставили в покое. Через некоторое время к нему подсел начальник лесопункта. Он кивнул в сторону скал и спросил:
— Ну как, нравится?
— Для туристов это, может быть, и интересно, — пробурчал пассажир, — но жить тут… только дикарям.
Все, кто услышал эту тихо произнесенную фразу, с удивлением посмотрели на него, но никто не сказал ни слова в ответ. Нет таких слов, которые были бы сильнее молчания оскорбленного человека. Безмолвие воцарилось на катере. Казалось, громче застучал мотор, сильнее зашумела за катером вода. Ветер утих, или, может быть, его заслонил щит острова…
Мы умышленно не называли имени и фамилии нашего пассажира. Потому что он из категории вечных пассажиров, летунов по жизни. Есть еще у нас такие люди. Они путешествуют от стройки к стройке, но нигде не задерживаются. С потертыми чемоданами и лицами, с сундуками, рюкзаками, иногда с детьми — их можно видеть на узловых железнодорожных станциях, в павильонах авиавокзалов. Они много видели, умеют ценить положительные и отрицательные стороны жилищных условий, прекрасно разбираются в вопросах снабжения, заработной платы. Но странное дело: как хорошо они ни разбираются во всех этих вопросах и сколько бы у них ни было возможностей устроить свою жизнь, — они все путешествуют и путешествуют и завидуют людям, которые имеют постоянное пристанище, семью, живут в квартирах, а не в общежитиях.
Но оставим нашего пассажира в неловком раздумье на палубе катера и забежим несколько вперед, чтобы познакомить читателя еще с одним вечным «пассажиром», уже не избегая называть его по имени и фамилии.
…Нине Каневой всего восемнадцать лет. Когда она сидит за столом, опершись маленьким подбородком на руки, и ее пушистые каштановые волосы как-то по-своему падают на лоб, она привлекает своей молодостью, сосредоточенностью. Но когда она размашисто шагает по пыльным улицам Аштахмы, сильно наклонившись вперед и ступая на носки, слишком сутулясь для своего возраста, — вас неприятно поразит ее угрюмый взгляд озлобленного жизнью человека.
Нине Каневой, как говорят, не повезло. Неприятные раздумья, кажется, давят на нее и удлиняют шаги, словно она хочет что-то догнать, возвратить упущенное.
Было время, когда она мечтала об учебе в театральном техникуме, но для этого надо было иметь больше таланта, чем она проявила в школьном кружке художественной самодеятельности. Чувствуя себя уже взрослой, Нина не захотела поступить в восьмой класс: можно учиться и заочно… Она поехала на строительство в один из городов Крыма. Не имея квалификации, стала разнорабочей.
Трудно молоденькой девушке правильно сориентироваться в курортном городке, где, куда ни глянь, люди только тем и занимаются, что отдыхают и веселятся. Она чувствовала себя несчастной, а всех других на земле считала счастливыми. Ей было невдомек, что эти хорошо одетые люди, с утра до вечера загорающие на солнце или беззаботно гуляющие по тенистым бульварам, целый год упорно трудились, а здесь всего три недели, месяц — отдыхают.
Нина устроилась счетоводом, но скука одолевала ее по-прежнему. Попробуйте в таком возрасте и в таком городе сидеть по восемь часов в день от звонка до звонка в четырех стенах, думать только о цифрах и вертеть арифмометр. Усвоив азы профессии счетовода, она бросила арифмометр и уехала на родину. С грехом пополам окончила восьмой класс, мечтая теперь уже поступить в институт, в любой, лишь бы в институт. Но слишком далеким казался день получения диплома — впереди девятый, десятый классы, потом вступительные экзамены… Эти экзамены! Если бы без них…
В это время приехал в город некий Арапов — агент по вербовке людей на предприятия лесной промышленности Карелии.
Нине показалось, что перед ней открылся новый мир. Удивительно, что до сих пор в Днепродзержинске, ее родном городе, люди не знали, что за жизнь в карельских лесах. Она видела плакаты и брошюры, изображающие и описывающие жизнь лесорубов Карелии. Как они подействовали на воображение Нины!
Жилищами лесорубов на показанных вербовщиком картинках были коттеджи с просторными верандами, кругом лес, напоминающий благоустроенный парк. На улице стоит в ожидании «Победа». Лесоруб после рабочего дня собирается прокатиться с семьей. А рядом — семья другого лесоруба вернулась с прогулки, ужинает. На столе фрукты, шампанское… Все одеты так, словно собираются в театр или возвратились со спектакля. В углу большой комнаты — пианино, на этажерке — радиоприемник.
А красочнее, пожалуй, всех плакатов были обещания вербовщика! Нина не колеблясь завербовалась…
Теперь она гуляет по Аштахме, куда на «Победе» даже и добраться нельзя. В общежитии девушек нет пианино, не стоит на столах шампанское, а в магазине далеко не всегда можно купить фрукты. Но Аштахма все-таки поселок. Сначала же Нина попала даже не в Аштахму, а на 25-й квартал, в домики на скалах, связанные с миром только разве посредством радио, если не считать приходящего раз в сутки катера. После Днепродзержинска и Ялты — это не совсем то…
Нина с неделю работала в лесу, обрубала сучья, получила двести с небольшим рублей и решила — с нее хватит! Насмотрелась она на лес, на домики на скалах — бросила топор, села на катер и вот уже не одну неделю сидит в Аштахме. Ее вызвал начальник отдела кадров, спросил, почему не работает, как думает дальше. Нина не стала обманывать, сказала прямо:
— Работать и жить в лесу не буду, не для того родилась…
И она ходит по пыльной улице Аштахмы. А если идет дождь, сидит в общежитии. Нина считает себя обиженной — судьбой и людьми. В Аштахме подруг у нее нет — все девушки работают. А кто работает, у того и мысли, и интересы другие…
Нине трудно понять, почему девушки чуждаются ее…
Нельзя, конечно, мириться с поведением молодой девушки, которая не хочет работать, не может найти места в жизни. Но в том, что она в Аштахме, есть и вина других. Мы не знаем, как вербовщик Арапов справляется с контрольными цифрами по вербовке кадров в лесную промышленность республики, но, как бы много он ни вербовал, трудно согласиться с методами его работы. Не лучше ли откровенно рассказать людям о всех трудностях, которые могут им встретиться в наших лесах и всюду, где кипит жизнь, не лучше ли вести агитацию прежде всего за труд, созидательный, самоотверженный, единственный источник всех благ общества. Пусть в списках вербованных не будет Нины Каневой и ей подобных, от этого не пострадает выполнение производственных планов, а, наоборот, будут сэкономлены государственные средства.
А «искателям счастья» надо сказать: оно там, где человек трудится…
Но вернемся на просторы Тикшозера, где режет волны катер «Искури», на палубе которого сидит наш пассажир.
Вдали показался небольшой населенный пункт, расположенный на скалистом полуострове северного берега Тикшозера. Вскоре катер подошел к пристани, которой была гладкая скала с бревенчатым настилом.
Здесь, в поселке 25-го квартала, все на скалах — и жилые дома, и магазин, и даже многочисленные радиоантенны прикреплены тросами к скалам. Приход катера здесь большое событие. К пристани прибежали почти все, кто свободен от работы, — домохозяйки, дети, работники столовой и магазина. Рабочие же в будние дни находятся на так называемых «летних квартирах», в двадцати километрах от поселка, где ведутся лесозаготовки. Лишь высокий худощавый старик Иванов остается в поселке — мастерит сани, волокуши, топорища. В солнечные дни старик предпочитает работать не в мастерской, а под открытым небом.
— А зимой как тут добираться до Аштахмы, на санях, что ли? — уныло спросил наш пассажир столяра Иванова.
— Чего? — переспросил тот. И когда пассажир повторил вопрос, старик суховато ответил: — На санях, а то как же? Да мы редко ездим. Зачем нам Аштахма? Привозят что нужно. А зимние делянки вон там, недалеко, — старик кивнул в сторону леса.
Оставив приехавшего беседовать со старым столяром, я пошел по поселку. Около магазина я встретил Хельми. Она уже успела переодеться с дороги. Свежий румянец играл на ее щеках.
— Как дочурка, здорова? — спросил я.
— Пойдемте, увидите. Чаю попьем. Вам предстоит еще долгий путь. Пойдемте…
Я знал — отказаться нельзя. В Карелии это означает нанести оскорбление гостеприимным хозяевам. Я последовал за Хельми.
Просторная комната была хорошо обставлена. Никелированные кровати, новые стол, стулья, шкаф. На специальной тумбочке красовался батарейный радиоприемник. Дочурка Хельми еще не осознала законов гостеприимства. Увидев чужого дядю, она угрожающе сморщилась, готовая вот-вот расплакаться. Хельми взяла ее на руки. Мать Хельми, еще не старая женщина, хлопотала у обеденного стола.
— Отведайте рыбника, калиток, — радушно говорила она.
Муж Хельми, Алеша, электропильщик, находился на летних делянках.
— Хотя сегодня и не суббота, но он вечером обязательно приедет, — Хельми радостно улыбнулась.
— Он тоже здешний?
— Нет, из Белоруссии. Приехал по вербовке. Но теперь здешний.
— Значит, понравилось ему в Карелии?
— Как видите. — Задорно засмеявшись, Хельми крепче прижала к груди дочурку.
Через час с небольшим снова застрекотал мотор «Искури». Катер взял курс на «летние квартиры». Теперь он шел по проливам, местами таким узким, что моторист должен был то и дело снижать скорость, чтобы судно не врезалось при поворотах в прибрежные скалы. Они здесь такие высокие, что, стоя на палубе, нужно сильно запрокидывать голову, чтобы увидеть вершины.
Немногим больше часа пути — мы увидели дымок, курившийся над 25-м кварталом.
— Вот и приехали! — звонко выкрикнул капитан, когда катер пришвартовался к незамысловатой пристани.
Нас встретила миловидная стройная девушка в легком летнем платье.
— Это Галя — наша маленькая хозяйка большого дома, — отрекомендовал ее начальник лесопункта, — повар на летних квартирах.
— И кладовщица, и официантка, и судомойка, — добавила Галя.
От берега мы направились по крутому каменистому склону и углубились в сосновый бор. Вскоре мы очутились перед двумя зданиями оригинальной конструкции: они были возведены из фанеры, прибитой к легко переносимым стойкам, потолок подбит толем, пол земляной, когда-то покрытый ягелем, но мох вытоптали, и он сохранился только под кроватями.
Одно из зданий для мужчин, другое — для женщин. В маленькой пристройке — кладовая повара. Кухня и столы стояли под открытым небом. Это были действительно «летние квартиры».
Галя подхватила ведра и с веселой песней побежала по крутому спуску к проливу. Ей, как и Нине Каневой, всего восемнадцать лет. Она тоже из Днепродзержинска. Впоследствии, когда мы разговаривали с Ниной, та усмехнулась и не то с завистью, не то с осуждением сказала:
— Гале везде хорошо, она такая! Ее хлебом не корми, только дай песни попеть. Я ее давно знаю. Хм… Собирается остаться в Карелии.
Но вернемся к 25-му кварталу… Галя подсчитала, сколько человек прибыло на катере, расставила на стол соответствующее количество приборов и разлила по мискам наварные щи. Прибывшие сели за стол, и только наш пассажир стоял в стороне. Галя спросила: разве он не хочет есть?
— А что у вас? — деловито осведомился пассажир, намеревавшийся открыть свой потертый чемодан. — Сколько стоят щи?
Галя с любопытством оглядела пассажира и пояснила:
— Мы тут без меню. Садитесь, ешьте.
Пассажир закрыл чемодан и сел за стол.
Легкой походкой к столу подошел мастер Шумихин. По моложавому худощавому лицу его можно было принять за юношу, но, присмотревшись, вы обнаруживали на его висках седину, а на лице — морщинки.
Разговаривая с начальником лесопункта, мастер то и дело поглядывал на часы. Скоро конец рабочего дня, а он обязательно должен быть на делянке. Она недалеко, туда можно попасть пешком или доехать на лодке, а еще лучше на катере.
И вот остроносый «Искури» снова врезался в мелкую рябь, поднятую случайным ветерком. Не успел катер развить скорость, как пришлось заглушить мотор.
На берегу оказалось целое сборище лодок: длинные и широкие лодки леспромхоза, поднимающие по двадцать человек, маленькие — собственность рыболовов-любителей, с подвесными моторами… Неподалеку от берега постукивала передвижная электростанция. Вальщики работали так близко, что в равномерный гул электростанции то и дело по-хозяйски врывался шум и грохот падающих деревьев. Вблизи раскинулись и штабеля бревен. Некоторые из них были сложены на низменности, а большинство — на высокой скале, вертикально поднимающейся из воды. Штабеля на высоте двадцати пяти — тридцати метров! Невольно возникает ребяческое желание увидеть, как с такой высоты бревна будут сбрасывать в воду. Но видеть нам не довелось. Здесь, недалеко от Полярного круга, древесина ценная, мелкослойная, прочная, но тяжелая. Если сплавлять ее сразу после заготовки, много бревен утонет. Поэтому заготовленную нынче древесину будут сплавлять только в будущем году.
С одной из делянок, осторожно и сосредоточенно лавируя между камнями, лошадь тянула волокушу с раздельным пиловочником.
— Что, лошади?! — удивленно воскликнул наш пассажир. — И это на механизированном лесопункте?!
И действительно, электростанция, электропилы и… лошадь с волокушей! Мы поинтересовались, почему все же на 25-м квартале не применяют трелевочных тракторов.
— Нельзя здесь на них работать, — улыбнулся Шумихин.
Скоро мы убедились, что Шумихин прав. На делянках оказались такие естественные надолбы, что даже танку не пройти, не только трактору.
Наш пассажир, сосредоточенно глядя себе под ноги, плелся за начальником лесопункта и Шумихиным. Крутые подъемы вызывали у начальника одышку, но отставать от Шумихина он не хотел, а поспевать было трудно. Вот Шумихин легко вскочил на комлевую часть длинного хлыста и, быстро перебирая ногами, мгновенно очутился у верхушки. Начальник и наш пассажир не рискнули балансировать на бревне, предпочитая пробивать путь по земле, среди груды обрубленных сучьев.
И девушки, приостановив обрубку сучьев, задержали начальника, требуя разъяснения, почему им за одинаковую работу в истекшие полмесяца начислили меньше, чем за предыдущие. Начальник стал подробно говорить о разных шкалах оплаты за различные категории леса. Девушки почти сразу согласно закивали головами, но начальник продолжал разъяснять, обращаясь не столько к девушкам, сколько к нашему пассажиру. Но тот не понял или не хотел понять пропагандистского шага начальника и, постояв немного, направился к Шумихину. Начальник пошел следом…
Повалочные ленты электропильщиков Шульги и Быкова почти рядом. Фамилия Быкова красовалась на Доске почета в сегодняшнем номере районной газеты. Начальник сказал, что Шульга тоже представлен на Доску почета.
Оба молодых электропильщика заинтересовали нашего пассажира, как только он узнал, что они не местные, а приехали сюда по вербовке три года назад из Минской области.
— Как тут живете? — полюбопытствовал он.
— Как видите, — пожал плечами Шульга и взялся за электропилу.
Подтянув кабель, он включил пилу, нагнулся к дереву, и уже через пятнадцать секунд крупная сосна с шумом грохнулась на землю. Помощник Шульги, увидев, что начальник лесопункта и другие наблюдают за их работой, засуетился, споткнулся о корягу и упал, но тут же вскочил, покраснел и побежал к следующему дереву, таща за собой тяжелый кабель.
— Что это ты, Леонид, — покровительственно улыбнулся Шульга. — Могут подумать, что мы тут о каждую корягу спотыкаемся, а их вон сколько!
Начальник и Шумихин направились дальше. Пассажир задержался и спросил Шульгу:
— А в смысле заработка как?
— Дело за нами, — искоса взглянув на пассажира, ответил Шульга. — В среднем тысячи полторы… Бывает и больше.
И снова застрекотала пила, одна за другой падали сосны. Наш пассажир, понаблюдав за работой пильщика и помощника, растянул рот в подобие улыбки и негромко, как бы про себя, пробормотал:
— Ловко…
Перед окончанием рабочего дня мы вышли к берегу небольшого пролива. Здесь высились стога сена, под навесом лежали мешки с овсом, на лужайке стояли привязанные к сваям лошади. Их принимал от возчиков пожилой и угрюмый человек. Это был конюх Петр Степанович Макен.
Время от времени Петр Степанович сердито хмурился и немногословно упрекал кого-либо из возчиков за замеченный изъян — лошадь сильно вспотела, ослаб хомут… Никто не обижался на старика. Все знали, что лошади — его слабость.
Нам рассказали, что Макен недавно болел воспалением легких, добился выписки из больницы раньше срока, почти целые сутки проводит около лошадей и неохотно ездит на «зимние квартиры». В Карелии он уже несколько лет, приехал из Белоруссии. Одинокий. Семью потерял во время войны.
Мы попытались расспросить старика о его прошлом, о семье. Он нехотя, односложно ответил, что были жена, сын и дочь и… не стало. И тут же переменил тему.
— А как нынче с сеном? — обратился он к начальнику лесопункта. — У нас здесь маловато. — И, не ожидая ответа, Петр Степанович, словно опасаясь, что кто-нибудь может снова завести тяжелый для него разговор, продолжал: — В зимнике (так он называет «зимние квартиры») продают сметану. Привезли бы мне граммов четыреста. А то по пустякам ехать…
— Я привезу, — пообещал Шумихин. — Может, еще что?
— Все другое у меня есть. Разве бутылку вина какого — для аппетита.
На обратном пути к катеру наш пассажир поинтересовался у одного из лесорубов:
— Этот конюх что — от горя тут схоронился?
Лесоруб внимательно осмотрел его с ног до головы и ответил медленно, как бы подбирая слова:
— От горя не хоронятся, да здесь и не кладбище. Любит он свою работу, лошадей…
Катер заполнился. Пестрели майки и лыжные костюмы. Можно было подумать, что это группа спортсменов возвращается после тяжелых, но успешных состязаний. А состязание действительно было, и успешное. На катере приемщик объявил:
— Сегодня приблизительно на пять процентов больше, чем вчера, а вчера было больше, чем в лучший день прошлой декады.
За катером буксировали длинный караван пустых лодок. Только собственники моторок не захотели сесть в катер.
…На делянке электропильщику Быкову некогда было разговаривать, но и здесь, в общежитии, он очень неохотно говорил о себе незнакомым людям, да еще с записной книжкой в руках. Наш пассажир молча, но явно с интересом прислушивался к разговору. Ведь Быков тоже когда-то приехал сюда по вербовке.
Алексею Алексеевичу Быкову двадцать четыре года. В Белоруссии он не работал в лесу, но здесь освоил дело быстро.
Отвечая на вопросы, он развязал рюкзак и достал бритву. Зарос он порядочно.
— Какова ваша производительность труда?
— Многое зависит и от леса, и от погоды…
Быкову, видно, не хотелось говорить языком цифр. Но в районной газете, где его фамилия значится на Доске почета, сказано, что за прошлую декаду Быков выполнил норму на сто тридцать четыре процента.
Побрившись, он нетерпеливо осматривался, словно куда-то спешил. Оказывается, он взялся доставить на зимние квартиры сводку за декаду. Оттуда ее передадут по радиотелефону в контору лесопункта, а затем в леспромхоз.
Когда мы усомнились в целесообразности отправлять человека на лодке, имея катер, Шумихин многозначительно улыбнулся:
— Алеше не впервой! К утру вернется и спасибо скажет за поручение. Что Хельми скажет, если он сегодня не явится?..
Так вот оно что! Нам как-то не пришло в голову, что электропильщик Быков и есть Алеша, которого ждут сегодня Хельми и дочурка…
Пока оформляли последние данные, мы спросили Быкова, трудно ли было привыкать к лесу, осваивать электропилу.
— Сперва казалось, что никакой хитрости нет — включил и жми. А как попадет толстое дерево, мотор урчит, а цепь ни с места. Надо хорошо знать устройство пилы, — назидательно говорил он. — Тогда не дашь нагрузку на всю длину цепи. Плохо, что у нас нет контрольных лампочек к электропилам.
Мастер вручил Быкову сводку. Провожая его к лодке, мы спросили, бывал ли он в детстве на озерах. Нет, на его родине нет озер. Здесь, в Карелии, он и грести научился.
Прежде чем сесть на весла, Быков размотал с небольшой дощечки шнур и бросил в воду. Он хотел привезти домой свежей рыбы.
…Мы собрались в обратный путь.
Наш пассажир подошел к начальнику лесопункта, держа в руках свой чемодан, и нерешительно спросил:
— А мне как — тут оставаться?..
Начальник некоторое время молча смотрел на него, потом ответил:
— Решайте сами. Хотите — можно ехать с нами в Аштахму.
— А что мне там, в Аштахме?.. — вздохнул пассажир.
— Может, хотите выбрать другой участок, другой лесопункт или, может быть, вообще…
Начальник не договорил, остановив взгляд на чемодане пассажира. Потертый чемоданчик дрогнул в руке хозяина.
— Вообще-то… я насмотрелся. Народ тут, кажется, неплохой. Пока останусь здесь…
Интонация, с которой было произнесено это «пока», несколько обнадеживает. Быть может, он все же возьмется по-настоящему за дело, может, ему действительно надоело путешествовать без определенной цели, без пристанища. Если это так, то тем более не следует называть его имени. Нам хотелось бы в будущем увидеть его фамилию рядом с Быковым, Шульгой, Шумихиным, о которых шла речь, вместе в Королем, Семеновым, Хуттуненом, Трохкимайненом, Пивоевой и многими другими, которые в такой же мере достойны того, чтобы о них рассказывали. О том, как прочно закрепились они на скалистых берегах, как с чувством хозяев земли ломают препятствия, устраняют недостатки, идут вперед…
Мы отправились в обратный путь, не заезжая на зимние квартиры.
Было тихо. Дым из выхлопной трубы катера повисал над водой. Но поверхность озера еще не успокоилась. Водяная гладь мерно колыхалась, отражая овальные лоскутки белых, синих, оранжевых облаков, которые стремились обогнать друг друга и, казалось, дразнили заходящее солнце.
Катер шумно врезался в воду. Позади оставались берега, проливы и острова. Далекие сопки и холмы виднелись голубоватой полоской с ярко выделяющимися зубцами. Там, у подножия одного из далеких холмов, в местечке, которое на карте можно отметить лишь острием иголки, живет и трудится маленький коллектив — полсотни людей с полсотней различных судеб…
Лоухи, Кестеньга, Аштахма, 25-й квартал…
Это уже географический круг, и такой, что его можно обвести карандашом на любой карте. Людей в этом круге еще мало, а поле деятельности огромное. Здесь трудятся люди, которые с топором в руках строили дома на Урале, блиндажи на Одере, а теперь тут, на скалистых берегах, заготовляют строительные материалы из тонкослойной, прочной древесины для новостроек страны. А экспортный лес! Его без преувеличения можно назвать стройматериалом дружбы между странами и народами с различным общественным строем, с различным прошлым, но с общим стремлением жить в дружбе и мире.
Лоухи… Боярская… Амбарный… Энгозеро.
Посмотрите на карту: здесь самый узкий участок от железной дороги или от моря до государственной границы нашей страны. Узкий, но прочный. Как ни пытался враг в годы войны прорваться в этом месте к железной дороге, сделать этого он не смог — был приостановлен и отброшен назад. Каменная арка с орудиями на кестеньгской дороге — памятник о тех временах, когда воздух, земля и лес дышали огнем и сталью, когда в этом огне закалялась воля людей к победе, крепла их дружба…
Здесь все прочно — и каменистый грунт, и мелкослойная древесина, и прежде всего люди.
Слабые отсеиваются, крепкие закаляются.
Перевод автора.
ЛУУСАЛМИ
Кто сказал, что в старые времена в Луусалми не помышляли о больших делах? Ведь там даже построили канал!
Вот как было дело. Километрах в трех от деревни есть озеро Перялампи. Уровень воды в нем метра на четыре выше, чем в большом озере Куйтто, а отделял их высокий каменистый перешеек шириной не более ста метров. Вода из одного озера попадала в другое длинным окольным путем и вращала лопасти двух водяных мельниц. Старики прикинули: а что если отказаться от мельниц и прорыть канал через перешеек, Перялампи будет осушено, и на его месте образуются заливные луга. Это было настолько заманчиво, что все не мешкая взялись за дело. В течение трех лет, даже в разгар сенокоса или уборки урожая, ночами всей деревней, включая стариков и детей, долбили каменистый грунт ломами и лопатами. Наконец, наступило время торжества: вода сильным потоком хлынула из Перялампи в Куйтто. Хлынула, потекла и… перестала. А глубокое озеро Перялампи с крутыми берегами осталось как было. Водяные мельницы исчезли, но луга не появились. Обескураженные жители Луусалми стали бранить бога последними словами.
А ведь бог-то тут был абсолютно ни при чем. Просто у строителей канала не было даже простой бумаги и карандаша, чтобы подсчитать заранее, будет осушено озеро Перялампи или нет. В деревне не нашлось бы тогда к тому же ни одного грамотного. Все делалось на глазок да на авось. Было только ни с чем не сравнимое трудолюбие и сильное желание улучшить свою жизнь.
Луусалми, в переводе с финского — Костяной пролив, находится в северной Карелии, между озерами Средним и Нижним Куйтто. Пролив, на берегу которого стояла деревня, не замерзал даже зимой. Легенда утверждает, что, когда карелы воевали со шведами, здесь полегло столько завоевателей, что мост через пролив был сделан из человеческих костей и по нему карелы пошли преследовать врага на запад. Легенда легендой, а воевать здесь действительно воевали. В 1918, 1921 годах… В Отечественную войну враг сжег деревню. Дотла. До последней бани. Ничего не осталось. Только печные трубы. Потом и трубы повалились, поля заросли пышным кустарником, скрыв последние следы жизни трудолюбивого человека. Исчезли дорожки и тропинки к дальним лугам.
Здесь я родился, провел детство, а потом покинул родные места и вот уже тридцать два года как их не навещал. А все знакомо — помню исчезнувшие дорожки и тропинки, валуны и песчаный мыс. Канал сохранился хорошо. Только все, кажется, сузилось, расстояния стали короче, валуны ниже.
Много приходилось мне путешествовать по своей республике, по стране, по странам Европы. Только все пути вели мимо родной скалы, и теперь я гляжу на нее и с болью чувствую немой укор, словно осуждающий взгляд старой матери, которую сын долго не навещает. Все спешил туда, где люди, где что-то делается, где жизнь кипит и бурлит. А в Луусалми безмолвие. Только озеро Куйтто бушует по-прежнему. И ни души.
Может быть, я так и не нашел бы ни времени, ни дороги к месту своего детства, если бы здесь снова не появились люди. Передо мной генеральный план нового строительства. Вот тут будут прямые улицы, кварталы жилых домов, магазин, клуб, больница, школа, столовая… Ближе к озеру теплоцентраль, биржа, производственные и административные здания. В поселке будет водопровод, канализация, центральное отопление, а для бытовых нужд — газ, вырабатываемый из отходов древесины…
Нас — ни меня, ни строителей — не удивишь газом и водопроводом. Но, разглядывая генеральный план поселка Луусалми, я вдруг вспомнил, как тут, на левом берегу, когда-то я бегал, сломя голову, с горящими углями в глиняном горшке. Спички тогда были слишком дорогим удовольствием, и огонь переносили из избы в избу.
Да, здесь будет образцовый поселок (разумеется, образцовый до тех пор, пока не возникнет еще лучший). А пока почти ничего нет. Есть пилорама. Поднимаются срубы двух четырехквартирных зданий, прорублена широкая просека первой улицы.
— Да ты ли это? — Навстречу идет моя односельчанка Анни — теперь Герасимова, а когда-то была Богданова. У нас, в маленькой деревне, были и карельские, и русские фамилии. Ей лет пятьдесят, но она выглядит молодо и, несмотря на полноту, подвижна, бодра. Ее биография проста, как и все в Луусалми, — работа на своем клочке земли, потом на лесозаготовках, а летом на сплаве. Добрые синие глаза. Я не видел ее лет тридцать, по сразу же узнал.
— Где твоя сестра и мама? А жена? Как дети, здоровы ли? — спрашивает она.
Это всегда первые вопросы у моих земляков. Для них главное — как живут родные. А чем ты занимаешься, что видел, — это не столь важно. Ясно и так, что каждый занимается своим делом.
Пол маленькой, наспех сколоченной, ветхой и низкой избушки скрипит под ногами, когда Анни, твердо ступая, носит на стол нехитрое угощение. Ее хлопоты у стола не мешают нам разговаривать. Перебираем в памяти всех земляков. Они разбрелись по белому свету. Среди них есть учителя, офицеры. Многие работают лесорубами, одни далеко, а другие — таких большинство — тут поблизости: в Кепе, в Куусиниеми, Шоньге, Ухте. А она, Анни, гордится тем, что первой возвращается в родные места. Вслед за ней придут и другие.
— А ты не думаешь вернуться домой? — спрашивает она в упор, останавливаясь с миской свежей рыбы.
Как ей ответить? Сказать то, что я думал в тот момент: вернусь. А вдруг обману?
У Анни мужа убили на фронте. Взрослые дети работают недалеко, тоже в лесу. Маленький, удивительно бойкий мальчик сооружает на полу пирамиду. Это ее сын от второго брака.
— А как же с ним? — спрашиваю я. — Где он будет учиться? Ведь школа далеко.
— Здесь он будет учиться, — отвечает Анни уверенно. — Ему шесть лет. В Луусалми будет школа, все будет здесь. И тебе найдем дело, только вернись.
Вечереет. Возвращаются рабочие. Со многими я вместе воевал, с другими встречался на длинных и далеких путях по белому свету, есть среди них герои моих очерков, опубликованных в газетах. Вот Каллио. Он искусный механизатор, первый в районе водитель амфибий, теперь главный механик. Правда, «ремонтной мастерской» для Каллио служит пока… чурбан во дворе, а из инструмента у него есть лишь кувалда, паяльник и набор гаечных ключей. Он не только механик, но и рыбак. Да какой еще! Каллио от природы обладает чувством юмора и, как всякий рыбак, любит прихвастнуть:
— Поймал я щуку. Схватил за голову, тяну — метра четыре, потом только добрался до глаз. Эта щука не уступает той, которую поймал Вяйнямейнен и из челюсти которой он смастерил кантеле. Слишком большая! Я ее отпустил.
Дорожный мастер Григорий Денисов молча улыбается. Он сам любит пошутить, но при Каллио лучше помолчать.
Денисов построил в Кепе сотни километров лесовозных дорог, а здесь надо все начинать сначала. Он скупо рассказывает, как еще трудно строителям. Они давно уже привыкли к работе на механизмах, а тут приходится обходиться только кирками, лопатами и ломами. Скоро будут и тракторы, и бульдозеры, и грейдеры. Обязательно будут, уверяет меня дорожник.
Тяжелыми валами катятся волны. На скале, за бывшей деревней, березы сбрасывают свой давно пожелтевший наряд. Ветер яростно треплет палатки. Хрупкая девушка в лыжном костюме и кирзовых сапогах борется с тяжелым брезентом, прикрепляя его к земле. Она старается, чтобы к приходу рабочих на ночлег в палатках было тепло. К берегу причалил массивный катер, за ним подпрыгивают четыре лодки с сеном. Одна разбита.
Мужчина лет тридцати в резиновых сапогах долго барахтается по пояс в ледяной воде, пытаясь вытащить разбитую лодку и спасти сено. Другие помогают ему веревками. Наконец все на берегу. Мужчина вышел из воды и попытался закурить, но вместо папирос у него в кармане желтая жижа. Протягиваю ему портсигар.
— Вы бы, товарищ писатель, пропесочили в газете, что ли, нашего Павлова, директора леспромхоза. Таким диким способом, наверно, только у нас сено возят, — обратился он ко мне, прикуривая.
— А вам надо идти поскорее просушиться, — сказал я.
— Не сахарный, не растаю. Про сено-то вы будете писать или нет? — И пошел куда-то дальше с веревкой на плече.
Я знал, что там нет ни палатки, ни костра, и спросил у стоящего рядом рабочего, кто он.
— Да конюх, как его… С того участка, — и он кивнул в сторону противоположного берега, еле видневшегося за бушующим озером.
Так я больше и не видел «как его…»
На катер поднялась стройная девушка в мокрых брюках и яловых сапогах. Левый рукав ватника, видно, только что прогорел.
Я тоже поднялся на катер. Мне нужно в районный центр, чтобы поговорить о делах строительства Луусалми и потребовать к нему заслуженного внимания. Правда, я мог бы поступить иначе — выяснить все и написать резкую статью о том, что на строительстве образцового поселка нет элементарного порядка. Пилорама установлена, но к ней нет двигателя. Не хватает бульдозеров, а те, что имеются, нуждаются в серьезном ремонте. Лесовозные машины стоят. Нет ремонтной мастерской, нет даже передвижной электростанции. Все это не проблема в наше время даже для такого отдаленного участка. Серьезно нужно поговорить о снабжении рабочих, о культурном обслуживании. Но вот беда: пока я напишу статью, пока ее опубликуют, пока то да се, пройдет немало драгоценного времени. Не лучше ли решить вопросы тут же, на месте? И с этим решением я еду в районный центр.
Озеро Куйтто бушует. Катер ныряет в глубину водяного вала. Я сижу в рубке капитана, смотрю, затаив дыхание: поднимемся снова на поверхность или нет? Мгновение палуба под водой, затем волна перекатывается за борт, как в водопаде, и судно стремительно идет вверх. По сторонам стали видны острова и полуострова, покрытые осенним разноцветным — темно-зеленым, оранжевым, желтым — одеянием. Когда-то вдалеке от родных мест я вспоминал их, эти скалистые берега. Теперь узнаю их так реально, будто только вчера ходил тут за ягодами или грибами.
Катер повернул круто налево. Вот и мастерский участок Каклалакша, поселок с магазином, клубом. Здесь живут семьи многих строителей Луусалми. Интересные люди, со многими хотелось бы встретиться. Среди них есть и друзья детства. А катер останавливается тут ненадолго.
Полуостров здесь имеет форму рыболовного крючка. С одной стороны его — вечно тихий залив с водорослями и камышом, с другой — открытое озеро Куйтто. Соответственно назывались и берега — Тихий и Открытый.
Раньше тут был всего один домик. В нем родилась и жила моя мать, а потом остались только дедушка и бабушка. Года на три они приютили здесь и меня, пока мать после смерти отца работала на Мурманской железной дороге. Месяцами мы не видели людей. Дедушка ходил на охоту, а бабушка в любое время года брала рыбу из озера у Тихого берега, как из своего амбара.
А еще были сказки. Бабушка знала столько сказок, что рассказывала их все долгие зимние вечера и никогда не повторялась. Сказки слушали я и тараканы, а дедушка похрапывал. Казалось, нет в мире силы, способной изменить жизнь, веками сложившуюся на Тихом берегу. И вот теперь тут нет ни домика, ни дедушки и ни бабушки. Только маленький бугорок на месте бывшей печки. А в пятистах метрах — новый поселок. Впрочем, не очень уж и новый. Ведь построен-то он лет пять тому назад.
Какая-то женщина смотрит с укором: приехал писатель из Петрозаводска, а интересуется только стариной. Она поясняет мне небрежно:
— Здесь кто-то когда-то жил. Кажется, еще до революции. Не знаю.
…В кабинете секретаря райкома партии Дмитрия Степановича Александрова многолюдно. Он лишь поздно вечером вернулся из дальней поездки по району. Неотложных дел накопилось много, а тут еще новость: приглашают в Луусалми. Он не колеблется, нет, он давно хотел побывать там, да все некогда: с планом лесозаготовок неважно. А через несколько дней надо ехать на областную партийную конференцию. Кое-что подготовить нужно.
— Ладно, поедем часа через три. Ты подожди, я сейчас… — И Александров берется за телефонную трубку. Станция не сразу отвечает.
— Ну, а я тем временем с людьми поговорю.
…Снова Луусалми. Косой дождь то уменьшается, то вновь усиливается. «Ресторан» — длинный стол из необтесанных досок под соснами — залит водой. Плита, сложенная из камней и железной бочки, давно потухла. Дождю не видно конца, а скоро начнет темнеть, и тогда ничего не увидишь на стройке. Приходится накинуть на плечи поверх пальто какой-нибудь плащ и идти на объекты. Их пока немного — срубы нескольких домов да трасса будущей улицы. Нас сопровождает начальник стройки Пиккарайнен Виктор Михайлович. Пиккарайнен по виду слишком молод для такой должности, а на самом деле ему уже тридцать лет. Возраст солидный. В первый день я думал о нем: мечтательный юноша, какой он начальник! Когда рабочие, перебивая друг друга, говорили о неполадках на стройке, начальник сидел и молчал. Наверно, о том только и думает, как бы скорее удрать в Петрозаводск, где он окончил университет.
Уловив момент, я спросил, какая помощь нужна строителям. Тогда все другие притихли, а он заговорил — спокойно и как-то слишком тихо. Так вот, оказывается, о чем он думал, — он мысленно формулировал претензии стройки. Я спросил, каковы его личные планы на будущее.
— Хотел бы остаться здесь. Хороший будет поселок.
— А семья где?
— Родители в Петрозаводске, а жена с детьми в Ухте.
От Виктора Михайловича лишних слов не добьешься. Все же я узнал, что он окончил университет заочно, одновременно работая на заводе. После университета был техноруком на лесопункте Кепа, потом его послали сюда. Биография короткая и простая, но уже примечательная. Где бы он ни трудился, отовсюду его отпускали после долгих междуведомственных тяжб. Рабочие и руководители лесопункта Кепа до сих пор просят райком партии и леспромхоз вернуть Пиккарайнена к ним обратно. Все это я узнал, конечно, не от него.
Секретарь райкома подтрунивает над ним, показывая на случайно поваленное молодое дерево:
— Ты что, решил сперва повалить лес, а потом заняться лесонасаждением?
Пиккарайнен виновато улыбается. А старый прораб Крылов пытается учтиво защитить своего начальника:
— Да ведь…
На все замечания Крылов неизменно отвечает этими двумя словами.
Рабочие поднимают бревна на сруб со всех четырех сторон. Как ни стараются работать аккуратно, но задевают молодые сосенки, они гнутся, царапаются, мешают делу.
— Сколько деревьев сломаете, столько ты лично будешь сажать, — полушутя замечает Александров Виктору Михайловичу.
— Да ведь… — опять защищает начальника прораб Крылов.
Малоразговорчивый начальник на этот раз более многословен:
— Будем поднимать бревна только с одной стороны.
— А ваша семья где, здесь? — Александров мало знаком с прорабом и обращается к нему на «вы».
— Да ведь…
Ясно и так, что в Луусалми пока негде жить семье. Темнеет. В единственном домике, перевезенном сюда из Каклалакши, жарко. От мокрой одежды идет пар. Тридцать с лишним человек уместились в небольшой комнате. Люди сидят на койках, на ящиках, на чурбаках, но большинство стоит.
Встреча с секретарем райкома длилась два часа. За это время успели высказать почти все. Александров коротко рассказал о делах района и успел ответить на вопросы. Потом он сказал:
— Если вы не дадите до первого ноября двух домов под жилье, план лесозаготовок будет сорван.
— Будут дома, только дайте нам двигатель для пилорамы. Ведь мы приехали сюда не природой любоваться, а строить.
— Трактор у нас дрянной.
— Дайте вертолет, чтобы бревна поднимать, если подъемника нет.
Поднялся такой шум, что Александров попросил:
— Не пойму, говорите по очереди.
— Нет, — резко возразил плотный мужчина. — Мы будем кричать хором: это безобразие!
Усатый мужчина достал из печки уголек и поднес его к трубке. Старые карелы уверяют, что от уголька слаще прикуривать. Долго посасывал и, когда трубка задымила, низким басом спросил:
— Товарищ секретарь, у меня один маленький вопрос. — Все притихли. — Вопрос такой: будем строить поселок или, может, разойдемся?
— Вот тебе на! — Александров засмеялся. — Весь вечер же говорили. Есть генеральный план. Люди будут, машины тоже…
— Нет, ты отвечай на вопрос: будем строить поселок или разойдемся? — Усатый перешел на «ты».
— Будем, конечно, будем строить.
— Нет, ты прямо скажи, — не унимался усатый. Кое-кто громко смеялся. — А вы что смеетесь? Я серьезно спрашиваю. Будем строить, говоришь? А как? План, говоришь, да еще генеральный? Так ты скажи, по плану и станем работать или дурака валять?
Александров подробно перечислил, какие машины, откуда и когда прибудут на стройку. Усатый пробасил:
— Вот теперь ясно. Давайте все это — и дома будут.
Тут же начальник стройки внес изменения в организацию строительных бригад. И все решили, что первую очередь строительства поселка они все-таки завершат в срок, хотя много времени было упущено.
— Будет у вас и своя партийная организация, — сказал Александров. — Коммунисты уже есть и еще приедут.
Потом сел пить чай. Крепкий чай, с сахаром вприкуску. Усатый плотник теперь шутил:
— Приезжай, товарищ секретарь, на новоселье. Вот тогда не в этом «ресторане» будем пить… Ну, хоть чай, что ли!
Был поздний вечер, когда катер пошел навстречу черным волнам и увез секретаря райкома. А мы на моторной лодке переправились на левый берег, на место бывшей деревни. Там стоят два дома, которые не значатся ни в каких инвентаризационных книгах. Рабочие сколачивают их за два-три вечера. Без крыльца и прихожей. Надо низко нагнуться, чтобы войти в дверь. За спиной — пронзительно холодный ветер, а на пороге дома в лицо ударяет такая жара, что моментально вспотеешь. Печка накалена докрасна. Узкие койки стоят вплотную.
Здесь — коренные жители района Калевалы. У каждого своя жизнь, своя судьба, большой путь позади, но у всех много общего. Григорий Денисов, Иван Каллио, Федор Ринне, Егор Перттунен — мои ровесники. С десяти — двенадцати лет начали пахать свои клочки земли, рыбачить, рубить лес. А потом строили поселки.
В 1941 году взяли в руки винтовку. Одни дошли до Берлина, другие встретили день победы в военных госпиталях. Потом пришли в дремучий лес и начали строить поселок Кепа. Хороший поселок. А потом снова ушли в лес, построили поселок Куусиниеми, потом Шоньгу… Идут впереди в крепких сапогах, в ватной одежде, подпоясанные солдатским ремнем, и оставляют за собой тепло, свет, звонки в школьных коридорах, музыку и песни в клубах. А сами идут снова в лес.
— У меня поясница стала побаливать вечерами, — как бы мимоходом замечает Федор Ринне, пожилой мужчина с открытым широким, обветренным лицом. — Пожалуй, с меня хватит. Останусь здесь, в Луусалми.
Это — не жалоба. Жаловаться такие люди не умеют. Ринне просто почувствовал, что в его возрасте уже пора жить и работать на одном месте. Он много строил для людей и заслужил спокойную жизнь. У Ринне шестеро детей, старшему сыну, шоферу, который здесь же, с отцом, — двадцать три года. Всем детям открыта дорога — пусть шагают. Отец, конечно, заботится о них, а самому ему ничего от детей и не нужно. У него все есть — пока еще крепкие, умелые руки, а там будет хорошая пенсия.
Федор Ринне посасывает свою видавшую виды, почерневшую от времени трубку из карельской березы. Рядом с ним Егор Перттунен, старый плотник и лесоруб.
— Хорошо здесь будет, в Луусалми, — говорит он.
Гаснет свет. Ветер треплет брезент, которым накрыта избушка. Жарко. По радио передают последние известия.
— Да, был бы только мир, а дела у нас пойдут еще лучше, — задумчиво говорит Денисов.
Оказывается, никто не спит. В темноте завязывается беседа. О мире, о земле, о труде, о завтрашнем дне на новом лесопункте.
Немногословна эта беседа. Кто-нибудь скажет одну фразу, и опять молчание. Потом другой отзовется, и снова тишина. Потом третий выскажет свою мысль… Здесь принято больше делать и меньше говорить. Но всегда думать о судьбах Родины!
Перевод автора.