Ясно, что вместе с камнями для трапезы поклонники человека-минералоеда приносили ему и деньги.
Позже я узнала, что этот субъект переселился в другую часть провинции и изменил там диету. Он стал питаться свечами иностранного производства. Цены на них чудовищно возросли после того, как было прервано сообщение с Бирмой, — другого пути для ввоза импортных товаров в Китай не было. Я предполагала, что хитрый мошенник собирал свечи, которые ему дарили легковерные простаки, чтобы перепродать их в один прекрасный день в другом месте и сорвать изрядный куш. Но, возможно, мои подозрения были безосновательными.
Когда я работала в Джекундо, на юге Цинхая, над переводом эпической национальной поэмы тибетцев, посвященной подвигам Гесэра Лингского, один бард исполнял ее в моем доме.
Это был очень известный поэт и певец, своеобразный мистик, похвалявшийся тем, что он поддерживает духовную тонкую связь с Гесэром и многими божествами, которые являлись ему в безлюдных просторах Кукунора. Возможно, в этих заявлениях была известная доля вымысла, но сказитель действительно порой впадал в какое-то исступление, близкое к экстазу, во время которого он принимался ходить быстрым упругим шагом, покидал свою деревню и скрывался на пустынных высокогорных пастбищах. Очевидно, когда поэт находился в таком состоянии, ему чудилось, что он видит Гесэра и других божественных героев эпопеи. Он также отождествлял себя с одним из министров Гесэра по имени Дикчен Чемпа и считал себя его воплощением. Этот обманщик постепенно вошел в образ, и у него произошло раздвоение личности. А может быть, сказитель просто измышлял все эти таинственные встречи и выдумал сказку о перевоплощении, чтобы придать себе значимость.
На другом конце Кама эпопея о Гесэре пользуется такой же популярностью. Вождь племени, жизнь которого легла в основу цикла сказаний, был кампа, и его земляки гордятся родством с героем. Вследствие этого в моей округе нередко можно было встретить странствующих певцов, читавших отрывки из эпопеи. Все они утверждали, что во время исполнения в них вселялся дух Гесэра и вещал их устами. Как правило, такие исполнители были обычными нищими, заучившими наизусть несколько фрагментов поэмы. Они ходили в масках, подобно шутам, веселящим прохожих или посетителей чайных домов своими смешными и зачастую непристойными рассказами, сопровождаемыми отчаянной жестикуляцией; однако «Гесэры», как их называли, отличались от шутов остроконечными головными уборами с лентами и повязками.
Помимо эпопеи о Гесэре, они рассказывали истории о богах или героях с религиозным подтекстом, очень напоминающие поучительные средневековые сказки наподобие знаменитой «Золотой Легенды», созданной епископом Воражином (1230–1298 гг.).
Чудаки и мошенники — не единственные представители ламаистского духовенства, с которыми сталкиваешься в западных провинциях.
Здесь обитают почтенные ламы, порой действительно просвещенные люди, а в высшем китайском обществе, особенно среди чиновников, встречается немало людей, интересующихся их учениями. Поэтому один геше (доктор философии) из монастырского университета Сэра, расположенного в окрестностях Лхасы, стал духовником губернатора Сикана и многих других высокопоставленных китайцев.
Время от времени этот лама по имени Нгаванг Кемпо [кемпо — звание преподавателей высокого ранга) читает лекции в главном монастыре Дацзяньлу. Это отнюдь не публичные лекции — на них приглашают узкий круг китайцев-мирян и немногочисленных дам, принадлежащих к высшему обществу.
Я прослушала цикл этих лекций. Занятия проходили в длинном зале, в конце которого на низком помосте восседал лама со скрещенными на тибетский манер ногами.
Царившая там атмосфера показалась мне приятной и производила впечатление. В комнате витал легкий запах ладана, несколько небольших масляных лампад озаряли статуэтку Цзонкапы, основателя школы гелугпа, к которой принадлежит лама. Я как будто снова перенеслась в сердце Тибета и в прошлое, когда годами жила в чисто буддийской среде. Поразительными были также неподвижные позы и внимание слушателей.
Лама говорил по-тибетски, и один из учеников, сидевший у подножия помоста, переводил его слова на китайский язык. Лама внимательно слушал переводчика: он владел китайским настолько, что время от времени исправлял неточности.
Лама Нгаванг — настоящий ученый. Если бы он захотел, его лекции были бы необычайно интересными, но, как почти всегда водится у его собратьев, он упрощал свое выступление, доводя его до уровня понимания, как он представлял, светских слушателей.
По крайней мере, в тот день лама был не прав. Многие присутствующие китайцы разбирались в буддистской философии лучше него. Вместо того, чтобы подобно ему зубрить наизусть сопш трактатов, они размышляли над смыслом учений, изложенных в прочитанных ими книгах, и подвергали их критическому разбору.
Знал ли об этом лама?.. Возможно, он догадывался, но, как и большинство его коллег, невысоко ставил философские знания, приобретенные вне тибетской традиции без чтения священных книг. Как бы Нгаванг ни относился к умственным способностям своих слушателей, он даже не пытался разъяснять им сложные понятия.
Правда, однажды он сказал, что делать добро ближнему своему не значит совершать поступки, благотворные для него. Следует самому стать источником света. Посмотрите на солнце: оно не действует согласно четко выработанному плану. Оно не задается целью способствовать созреванию ячменя на поле крестьянина Церинга, согревать старого Вандю, сидящего на пороге своего дома, или освещать мир так, чтобы люди и звери могли это оценить. Это просто солнце, излучающее свет и тепло; оно не может этого не делать и, стало быть, не может не творить добро во благо всем. Точно так же Мудрец, ставший живым средоточием разума и доброты, естественным образом испускает волны энергии, распространяющие по всему миру благость. Эту благость можно сравнить с чистым воздухом, необходимым людям для здоровья; она способствует появлению и росту духовного просветления, а также всеобщей мудрой доброты.
Эта теория бытует в Тибете и в Индии, и мне часто доводилось ее слышать.
После лекции слушатели приветствовали ламу на тибетский лад, трижды падая перед ним ниц[157], после чего молча удалились.
У дверей монастыря стояли с фонарями слуги, ждавшие своих хозяев.
На улицах Дацзяньлу имелось электрическое освещение, которое какое-то время действовало, а затем кварталы один за другим оставались без света, и в итоге весь город погружался во мрак.
Население города возросло более чем втрое за счет беженцев из провинций, оккупированных японцами, или тех мест, обитатели которых опасались вторжения, а также за счет значительного притока служащих, после того как Дацзяньлу возвели в ранг столицы провинции. Маленькая электростанция была недостаточно мощной, чтобы обеспечить электричеством все установленные жителями фонари, горевшие не ярче светлячков. Даже при этом условии ток поступал в кварталы поочередно, а улицы были совершенно лишены света.
И вот снова появились керосиновые фонари, но если раньше ими пользовались все, то теперь это стало привилегией тех, кто мог разжиться керосином: местных начальников либо состоятельных людей, способных платить за бидон по несколько тысяч долларов.
Ходить в потемках по улицам с выщербленной мостовой было небезопасно: из нее торчали острые осколки; некоторые падали и ломали ноги. Помимо практической пользы, осветительные приборы играли и другую важную роль: человек, перед которым несли фонарь, выделялся на фоне толпы. Это весьма незначительный пережиток древней китайской традиции, но, признаться, мне было очень приятно ему следовать.
В те далекие времена, если вы выходили из дома после наступления темноты, впереди вас шествовали слуги с бумажными фонарями, на которых были начертаны ваше имя и звание. Вы следовали за ними в просторном паланкине, обитом светлым атласом; его крыша была украшена шелковой бахромой со стеклянным бисером, звеневшим на ветру.
Одну из улиц Чэнду заполонили продавцы этих сказочных транспортных средств. Когда я вернулась туда в 1939 году, город преобразился. Впоследствии большая его часть была разрушена в результате бомбардировок, и произошли новые изменения: в 1944 году я увидела там широкие проспекты, по которым катили лимузины богатых китайцев. Живописная улица с расположенными по обеим сторонам лавками торговцев портшезами исчезла — эти яркие предметы стали неуместными в Китае, усвоившем западный образ жизни.
Благородные слушатели ламы Нгаванга расходились по домам в сопровождении слуг, которые несли перед ними керосиновые фонари или сами освещали себе путь карманным фонариком. Я видела одного человека, свита которого держала в вытянутых руках вместо факелов горящие сучья хвойных деревьев. Керосин встречался редко и был дорог, как я уже говорила, а стоимость электрических батареек для карманных фонариков баснословной… И вот эти сверхкультурные китайцы, следовавшие за пылающими ветками, вернулись к первобытным обычаям дикарей. Их довела до этой дикости война, приведшая и к другим гораздо более серьезным последствиям.
Среди других окрестных лам, занимавших важное положение, я хочу упомянуть Кью Санга, настоятеля монастыря, расположенного возле Данго, неподалеку от большой дороги, ведущей из Дацзяньлу в Джекундо через Канцзе. Этот молодой человек получил степень доктора философии в монастырском университете Сэра. Он очень умен и мог бы блистать на ниве словесности, но его ум, как и у большинства его коллег, тяготеет к политике. Губернатор Сикана назначил ученого представителем тибетского округа в областном собрании.
Некий китаец, исповедующий северную ветвь буддизма, практикует затворничество в мягкой форме в домике, примостившемся на горном выступе. Этого человека зовут Да Ган фаши (фаши{172} — китайский титул, присваиваемый образованным буддистским монахам и означающий: «доктор или мастер права»). Да Ган выгодно отличался от местных лам тем, что являлся одновременно китайским и тибетским ученым и, следовательно, мог читать больше буддистских философских труд