Обслуживающий персонал поезда был довольно неплохо одет. Проводники спальных вагонов надевали на остановках, когда им надо было выйти по делу или чтобы немного размяться, меховые пальто и толстые перчатки. Впрочем, я заметила, что люди, смазывающие пути, и другие подсобные рабочие, занятые на железной дороге, ходят буквально в лохмотьях. Стоило ли ехать в Китай, чтобы встретить бедолаг в таком отрепье?
На многих станциях я видела людей, выстроившихся в очередь у ларьков, торговавших хлебом, и я решила, что его доставляли туда поездом: нашим или одним из тех, что стояли рядом на путях. Наверное, некоторых покупателей мучил голод: купив батон, они тотчас же жадно откусывали от него кусок. У других прилавков, окруженных менее густой толпой, люди протягивали продавцам небольшие бутылки. По-видимому, там разливали спиртное. Во всем этом отнюдь не чувствовалось благополучия и веселья.
— Неужели обитатели здешних краев не могут сами печь хлеб? — спросила я переводчика. — Почему они ждут, когда его привезет поезд?
— Те, кого вы видите, входят в бригады, временно работающие на железной дороге, — ответил он.
Данное объяснение необязательно соответствовало действительности: не следует слишком доверять сведениям, которыми потчуют любопытных туристов. Я наблюдала, как изрядное число людей, сделав покупки, уходят со станции. Было непохоже, чтобы работа удерживала их возле железной дороги. Кроме того, с ними были маленькие дети.
В других местах крестьянки выставляли на продажу яйца и прочие продукты, но им не разрешалось подходить к поездам или предлагать свой товар на привокзальной территории. Чтобы добраться до них, надо было перейти через рельсы или идти по снегу — разумеется, многие пассажиры предпочитали вместо этого пополнять свои запасы в палатках-буфетах, установленных на перроне некоторых станций. Торговля сельских жительниц вряд ли была очень успешной.
Когда я смотрела на этих женщин, у меня возникал один вопрос: добровольно ли они торговали продукцией собственных хозяйств? Как известно, в России осталось очень мало независимых крестьян; большинство из них было вынуждено вступить в коллективные хозяйства и внести туда все, что им принадлежало. Я читала, что лишь эти сельскохозяйственные товарищества уполномочены продавать свои изделия туристам. Но если товары, которые предлагали крестьянки, были такими же, как и продукция коллективных хозяйств, почему им был запрещен доступ на вокзальные перроны и чем они отличались от продавщиц в станционных ларьках?
Переводчик, к которому я обратилась за разъяснениями, дал мне столь невразумительный ответ, что я так и не смогла ничего понять. Впрочем, роль этого человека явно сводилась к тому, чтобы оказывать нам помощь в бытовых вопросах, а отнюдь не просвещать нас относительно советских нравов и обычаев. Почему он не старался удовлетворить наше любопытство: из-за своей лени или потому, что ему это запрещали? Как только вопросы туристов становились слишком прямыми или настойчивыми, он исчезал и затем долго не появлялся.
Не надеясь получить четкие ответы на то, что мне хотелось бы узнать, я в основном предпочитала смотреть в окно, на места, мимо которых мы проезжали. К тому же на сей раз я отправилась в путь не как репортер, и живой интерес, который вызывала у меня новая Россия десятью годами раньше, значительно ослабел.
Почти все крестьянские дома, встречавшиеся мне на пути, были поистине жалкими.
Я пишу это со смехом, ибо в лачуге, где я нахожусь сейчас, и вовсе нет никаких удобств. Должно быть, даже самые неказистые избы, вызывавшие у меня тогда жалость, сейчас показались бы мне уютными.
В последующих главах читатель узнает о событиях, в результате которых я оказалась здесь, в отдаленном уголке Тибета, на горном уступе высотой 3000 метров, в крошечном деревенском домике. Я чувствую себя вольготно в этом примитивном жилище, в то время как где-то далеко бушует война. Мне смертельно надоели бомбежки и треск пулеметов; ничто не нарушает безмятежного покоя гор, а я от природы люблю одиночество[9].
Стало быть, мое положение нельзя сравнить с жизнью тех, кто обитает в убогих хижинах, которые я видела в Сибири. Эти люди не по собственной воле выбрали себе такой кров или временно обосновались в нем в силу исключительных обстоятельств. Это их постоянные дома, где многим суждено прожить всю жизнь. Поэтому их с полным основанием можно назвать «поистине жалкими».
Уже в первые дни после отъезда я поняла, что ревностная забота о чистоте, проявленная в Москве, очевидно, больше не повторится. Увы!
На протяжении всего пути ни постельное белье, ни полотенца больше не меняли.
Еще одно замечание. Покупая железнодорожные билеты в одном из отделений «Интуриста» (лишь это агентство уполномочено их продавать), человек также приобретает обеденные талоны[10], действительные на советской территории.
Эти талоны подразделяются на две категории, и разница в их стоимости довольно значительна[11].
Я допускаю, что нет достаточных оснований для того, чтобы одни люди питались лучше других. Я бы охотно согласилась на единое меню, но для чего нас с Ионгденом вынудили заплатить несколько лишних сотен франков и ничего не дали взамен?..
Что касается купе, они существенно отличаются друг от друга в зависимости от класса. Купе первого класса более просторные, в них нет верхней полки, нависающей над нижней, и туалетная комната находится рядом, в то время как пассажиры второго класса пользуются одним-единственным умывальником, расположенным в очень тесной уборной в конце коридора.
Как только мы оказались в Сибири, количество пассажиров значительно возросло; число людей, ехавших в нашем непомерно длинном поезде, было сравнимо с населением большого села. Это отразилось и на нашем комфорте. Пассажиры мягких вагонов посещали единственный на весь поезд ресторан, никогда не пустовавший с утра до вечера. Мы ели в помещении, густо насыщенном табачным дымом, с всегда наглухо закрытыми окнами. Здешняя стряпня, поначалу довольно сносная, день ото дня становилась все более отвратительной. Как-то раз я нашла в поданном мне блюде жеваный окурок. Меня очень выручала икра, которую подавали в большом количестве; к сожалению, вскоре пропал белый хлеб, и нам приносили только ужасный рыхлый черный и прогорклое масло.
Любезность обслуживающего персонала немного скрашивала недостатки подобного рациона. Метрдотель и повар изо всех сил старались нам угодить, но у этих славных людей не было самых необходимых продуктов для полноценного питания. Некая дама, в конце концов, догадалась заказать обычный вареный картофель, чтобы есть его с икрой. Владелец лимонов, подвергшихся обработке на границе, предложил использовать их в качестве приправы. Начало было положено: я угостила попутчиков шоколадом, другой пассажир отдал банку варенья, третий — несколько кусков нуги… Сказывалось влияние советской среды: мы становились коммунистами!
Поведение в ресторане русских, державшихся скованно либо безучастно, неизменно вызывало у иностранцев удивление. Я наблюдала, как офицеры, сидевшие за одним столом, поглощали пищу, не говоря ни слова. Невозможно себе представить, чтобы в какой-либо другой стране двое военных в форме, то есть люди, осознающие свою сопричастность, подобным образом хранили в присутствии друг друга молчание.
Только один раз за всю поездку по России и Сибири я услышала слово «товарищ», и оно прозвучало не слишком дружелюбно.
Какой-то мужик в толстом полушубке из овчины, чье грубое одеяние и лицо напомнили мне тибетских пастухов с горных пастбищ Кукунора, вошел в ресторан и остановился в центральном проходе, разделяющем два ряда столиков. Он застыл, загораживая дорогу, и озирался по сторонам с жизнерадостным, бесхитростным и совершенно растерянным видом.
Заметив этого человека, метрдотель слегка усмехнулся, подошел к нему и что-то сказал. Я не поняла из его речи ничего, кроме слова «товарищ», но немедленно увидела, какое действие оно оказало. Милая детская улыбка, сиявшая на добродушном лице крестьянина, тут же исчезла, сменившись боязливо-смущенным выражением, и славный малый безропотно побрел прочь, вероятно, обратно в общий вагон, где и должен был находиться согласно купленному билету. «Товарища» моментально выпроводили из нашего буржуазного общества.
На следующее утро, разговаривая в коридоре с одним из пассажиров во время уборки вагона, я поведала ему об этом случае. Похождения «товарища», заблудившегося в поезде, поначалу развеселили моего собеседника, но затем его лицо снова стало серьезным, и он указал мне на уборщицу, чистившую медную плевательницу в нескольких шагах от нас, при этом она стояла на коленях.
— Вот! — воскликнул попутчик. — Одни сейчас наслаждаются жизнью, объедаясь в вагоне-ресторане, а эта несчастная ползает здесь на коленях, вытирая наши плевки… она тоже «товарищ».
Рацион проводников также не внушал явных опасений по поводу их пищеварения. Я часто видела по вечерам, как они разделывают копченую селедку в закутке возле туалета — очевидно, их ужин состоял из этого единственного блюда. Впрочем, иногда, приходя из кухни, они держали в руках по две-три накрытые тарелки; в таких случаях их трапеза была более обильной, но, безусловно, не могла сравниться с нашим меню. Это подтверждало и количество принесенных тарелок.
По правде сказать, эти люди вовсе не выглядели истощенными. Наверное, им хватало того, что они ели, — возможно, до революции они питались еще хуже. Я повторяю еще раз: не следует судить со своей колокольни о том, что происходит в СССР.
Истинным кошмаром в транссибирском экспрессе был страшный шум, доносившийся из репродукторов, горланивших в коридорах с утра до вечера. Почему в стране, музыканты и композиторы которой снискали столь заслуженную славу, нам терзали слух такими оскорбительно пошлыми песнями? Неужели те, кому положено выбирать патефонные пластинки или транслировать в вагоны по радио музыкальные концерты, полагают, что «дикари», которые едут в спальных вагонах, недостойны л