учшей музыки, и наслаждаются, умышленно заставляя их мучиться?
Временами из рупора громкоговорителя раздавались оглушительные голоса и бурные возгласы. Но это был напрасный труд: мои попутчики, за исключением двух человек, не понимали ни слова по-русски, и все они, заслышав этот гам, укрывались в своих купе либо переходили в соседний вагон, оставляя невидимого крикуна в одиночестве.
Когда я спросила нашего переводчика, для чего нужна такая какофония, он сообщил мне следующее:
— Шум будит пассажиров и заставляет их выйти из купе, благодаря чему можно навести там порядок. В противном случае некоторые сидели бы на своих местах до полудня и это мешало бы работе проводников.
Мне рассказывали нечто подобное о некоторых судоходных компаниях. На принадлежащих им пароходах пассажиров якобы обязывают подниматься раньше восьми часов утра. Тех же, кто отказывается подчиняться этому правилу, официально объявляют больными и посылают к ним в каюту судового врача, причем за этот принудительный осмотр берут безумно высокую плату. Мне с трудом верится, что пассажиры настолько бестолковы, что позволяют так над собой издеваться. Во всяком случае, я не видела ничего подобного во время своих многочисленных морских рейсов.
Дни тянулись однообразно, ничем не отличаясь друг от друга; пейзаж за окном не менялся, и, просыпаясь утром, мы видели ту же заснеженную равнину, что и накануне, перед заходом солнца. Как правило, закаты были тусклыми и невыразительными, но однажды вечером я неожиданно стала свидетельницей поистине волшебного зрелища. На горизонте показался таинственный голубоватый свет, а затем разлился по небу и заполнил половину обозримого пространства, занятого лесополосой, а другая половина, где простиралась бескрайняя голая степь, окрасилась в розовато-рыжеватые тона.
Казалось, деревья и редко попадавшиеся на пути избы стали прозрачными и витали в красочном воздухе, в то время как вдали, на том месте, где исчезло солнце, осталось бледно-золотое сияние. Я прильнула к оконному стеклу и любовалась, пока не стемнело, очаровавшей меня картиной с ежеминутно менявшимися оттенками.
Я не могу сказать, что в ходе моей поездки в транссибирском экспрессе советские плакаты и лозунги встречались в изобилии. Большинство вокзалов были лишены всяких символов, хотя некоторые станции приковывали к себе внимание. Время от времени я замечала красные ленты с надписями либо транспаранты с портретами Ленина, но чаще Сталина, героя дня, — живые всегда оттесняют покойных. Какой-то водитель приклеил большой портрет Сталина к стеклу своей машины, но подобное чрезмерное рвение казалось исключением.
Один небольшой населенный пункт под названием Икрения или что-то в этом роде отличался особенно благоговейным отношением к вождям. «Благоговение» представляется мне точным словом. Вокзал смахивал на временный алтарь, возведенный по случаю крестного хода в крайне благочестивых местах: Сицилии или Испании, с той лишь разницей, что изображения святых, предназначенные для поклонения прохожих, были совсем другими.
На крыше главного здания красовались два гигантских портрета, написанных на красном фоне: Сталин и еще какой-то выдающийся деятель, чье лицо было мне незнакомо. Немного ниже между ними висела фотография меньшего размера, в раме и под стеклом, запечатлевшая Ленина в кепке. Поблизости, на перроне, на постаменте, задрапированном красной тканью, возвышался бюст Сталина. Вокруг было развешано множество длинных красных лент с лозунгами, написанными белыми буквами.
Я попросила одну пассажирку, русскую по происхождению, ехавшую в спальном вагоне, перевести мне эти изречения. То ли женщина была не в состоянии выполнить мою просьбу, то ли не захотела себя утруждать, так или иначе она лишь сказала, что это пожелания и хвалебные надписи в честь вождей, чьи портреты были выставлены на всеобщее обозрение, а также обращения к народу с призывами работать без передышки.
Работать без передышки, разумеется, означало заниматься физическим трудом. Неужели это тот идеал, к которому следует стремиться?.. Меня никогда не заставят с этим согласиться. Разве всё обстоит не иначе: не на досуге ли возникают и крепнут у нас идеи и размышления — источники всякого прогресса?..
Однажды утром, на рассвете, мы оказались на берегу Ангары. Безусловно, стоило проделать долгий путь из Франции в глубь Сибири, чтобы увидеть это величественное зрелище.
Под хмурым серым небосводом замерзшая местами река несла тяжелые льдины в белёсой воде с замедленным от холода течением. Облака причудливых, постоянно менявшихся форм плыли там и сям, оживляя настоящий северный, убеленный снегом, совершенно безлюдный и безмолвный пейзаж. Они встречались, сталкивались и расходились, подобно полчищу призраков, блуждающему среди ледяных просторов.
Мало-помалу сквозь ровный жемчужно-серый покров облаков стали робко пробиваться розоватые лучи. Сперва они озаряли лишь отдельные льдины, а затем, набравшись силы, зажгли на снегу костер из несметного количества искр.
На фоне этой дивной картины наш поезд почти бесшумно продолжал свой бег по заснеженным рельсам и вскоре добрался до полностью замерзшего Байкала.
К станции Байкал примыкает небольшая гавань, защищенная дамбой. Там на зимней стоянке находилось несколько судов, и какие-то люди ломали вокруг них лед. На железной дороге трудились рабочие. Может быть, они состояли на службе в армии? На шапках у них красовались алые звезды. Очевидно, они жили здесь же, в старых вагонах, какие я уже видела в других местах. Один из вагонов, служивший людям пристанищем, был увешан плакатами и увенчан красной звездой. Скорее всего это был «зал для собраний». Наверное, там размещались маленькая библиотека и радиоприемник, передававший выступления партийных ораторов и иногда музыку. У этой оторванной от мира бригады железнодорожников не было других источников информации и средств развлечения.
Немного дальше, на берегу озера, я заметила небольшой маяк. Говорят, что летом по Байкалу ходит изрядное количество судов, а сейчас на его поверхности виднелось множество колей — дорог. По ним быстро сновали немногочисленные сани, вырисовываясь на горизонте между бескрайней снежной далью и необъятным тусклым небосводом.
Стояла чудесная погода. Как и на Ангаре, невидимое, но весьма деятельное солнце усеяло шероховатую, неравномерно застывшую гладь озера разноцветными блестками.
Более половины дня я могла лицезреть воплотившуюся в жизнь мечту о северных просторах.
Очень немногие пассажиры уделяли внимание изумительному зрелищу, разворачивавшемуся на их глазах. Одни из них читали в своих купе, другие пили в ресторане, а репродуктор, как обычно, ревел в коридорах, изрыгая танцевальную музыку.
Остальная часть нашей поездки по Сибири, вплоть до маньчжурской границы, прошла спокойно, без каких-либо происшествий, заслуживающих упоминания. Накануне дня прибытия в Маньчжурию все пассажиры решительно потребовали свои паспорта, которые начальник поезда держал у себя с самого приезда в Россию. Мы не желали подвергать себя риску путаницы и боялись обнаружить пропажу документов в последний момент, уже в таможенном зале. Переводчик сопротивлялся, но, столкнувшись с бурным единодушным протестом и недвусмысленными угрозами, отправился за паспортами и все-таки вернул их нам.
Затем он сообщил, что мы должны прибыть в Маньчжурию ночью, и, после того как на вокзале закончится советский досмотр, поезд без промедления доставит нас на японскую таможню. При этом, добавил он, поскольку японский поезд отправляется лишь на следующее утро, мы можем переночевать в своих спальных вагонах и покинуть их с вещами незадолго до отхода поезда. Это было справедливо, так как все мы заранее заплатили за определенное количество ночей в поезде, и стоимость следующей ночи входила в эту сумму. Таким образом, мы нисколько не волновались по поводу предстоящего ночлега, но тут в игру вступили какие-то злобные бесы, вознамерившиеся лишить нас отдыха вопреки нашей воле.
Я благополучно прошла досмотр. Мне снова пришлось предъявить деньги, часы, перстни и непальское ожерелье. Проверка заняла лишь несколько минут. Иначе обстояло дело с молодым англичанином — владельцем скрипки, которую он забыл внести в перечень своих вещей, составленный в Негорелом. Таможенники переполошились: скрипку нельзя было выпускать с советской территории, так как ничто не доказывало, что ее привезли из-за границы.
Несчастный парень всячески старался объяснить, что причина всему — его забывчивость, но таможенники упорно стояли на своем. Все пассажиры, даже те, кто, как и я, никогда не видели этого музыкального инструмента, дружно подтвердили, что англичанин действительно прибыл в Негорелое со скрипкой. В конце концов, чиновники сдались, и музыкант забрал свой инструмент.
Вернувшись в купе, мы заподозрили, что готовится нечто необычное. С полок сняли простыни и одеяла. Обслуживающий персонал — от проводников до переводчика — исчез. Какой-то железнодорожник прошел вдоль поезда с фонарем, заглядывая вниз, другой даже залезал под вагоны и проверял, не спрятался ли там кто-нибудь, чтобы попасть за границу.
И снова — вперед. На сей раз путь был недолгим, и вскоре мы оказались у японской таможни. В тот миг, когда состав остановился, освещение в вагонах внезапно погасло. Тут в темноте в поезд ворвались носильщики и принялись ощупью стаскивать с верхних полок лежавшие там вещи. В неосвещенном поезде царила страшная суматоха.
Во всех вагонах слышались жалобные и протестующие крики, а также проклятия невидимых жертв. Чемоданы падали людям на головы и грозили сломать им ребра по вине бесцеремонных маньчжуров. Взвинченные и растерзанные пассажиры толкались в коридорах, стараясь в панике пробиться к выходу.
Я укрылась в закутке, где находились во время пути дежурные проводники, и внезапно почувствовала, что по моей спине струится горячий ручеек. Что это еще такое? Я протянула руку и стала осторожно ощупывать прислонившийся ко мне предмет. Это был большой самовар, который я задела, когда уступала носильщикам дорогу. Он наполовину опрокинулся, и его содержимое медленно стекало мне за шиворот.