И тут до меня донесся голос Ионгдена, сошедшего с поезда.
— Джетсунма! Джетсунма![12] — кричал он. — Где вы?.. Вы взяли свинскую сумочку?
На многоязычном жаргоне, которым мы пользовались, разговаривая между собой, так назывался саквояж из свиной кожи, где я хранила некоторые украшения, деньги, паспорта, железнодорожные билеты и другие важные вещи (чаще мы употребляли выражение «pork bag» на ломаном английском).
Не успела я ответить, как юный голос весело повторил тот же вопрос с сильным английским акцентом:
— Где же свинская сумочка?
Чтобы смысл этих слов дошел до всех, невидимый озорник тут же перевел их:
— Hallo! The pig’s bag![13]
Однако мне было не до шуток, и я не смогла оценить юмора.
— You, stupid fool![14] — воскликнула я в свою очередь, а затем поспешила успокоить Ионгдена: — Сумочка у меня. Я застряла в коридоре, и на меня опрокинулся самовар…
— Свинская сумочка нашлась! — торжествующе завопил британский юнец.
В ответ послышалось несколько смешков, но большинство пассажиров ничего не поняли, так как они не владели французским.
Между тем поток местных жителей, переносивших багаж, схлынул, и я решилась выйти из своего укрытия и добраться до выхода, надеясь, что опасность быть сбитой с ног уже миновала.
Ионгден ждал меня на платформе вместе с носильщиком, которого он крепко держал за рукав полушубка из овчины, дабы тот не скрылся, прежде чем мы соберем все свои вещи.
Показались несколько китайцев с фонарями; они указывали пассажирам путь к зданию, погруженному во мрак, как и вокзальный перрон. Должно быть, это таможня, но почему она не освещена?
— Короткое замыкание, — говорили пассажиры, сумевшие понять объяснения японских служащих.
В этом не было ничего необычного, но перерыв в подаче тока, питавшего таможенную электросеть, не мог отразиться на нашем поезде. Почему же свет выключили в тот момент, когда он был для нас важнее всего?
Я невольно посмотрела в сторону экспресса и услышала стук колес, приглушенный снежным покровом, — длинный темный состав тронулся с места… Советский поезд уходил от нас, направляясь к границе, на свою территорию.
Было одиннадцать часов вечера. Где же нам предстояло провести ночь?..
Полдюжины фонарей и две маленькие керосиновые лампы на весь огромный таможенный зал не рассеивали мрака, а скорее делали его еще более зловещим. Стоял жуткий холод. Вещи, вынесенные из поезда, вперемешку громоздились на скамейках. Носильщики зачем-то положили их на большом расстоянии друг от друга, и владельцы багажа, сторожившие свои тюки, явно терялись в необозримом пространстве неуютного зала.
Служащих почти не было видно. Те, кого мы замечали, разговаривали между собой или наблюдали за работой электриков, забравшихся на высокие стремянки и возившихся с темными стеклянными колпаками, стараясь вернуть свет. Очевидно, большинство таможенных чиновников сидели в этот поздний час дома, в тепле и холе, и им не было до нас никакого дела. Они не спешили приступать к досмотру, так как у них было вдоволь времени: поезд отправлялся лишь на следующий день.
После очень долгого ожидания, уже около часа ночи, мне удалось разжалобить одного таможенника, и он соблаговолил проверить мои чемоданы. Досмотр был более скрупулезным, чем в Стране Советов, и нам не предложили, как в Негорелом, запечатать тюки перед поездкой, дабы избежать контроля. Зато все фотоаппараты приказали убрать: на протяжении пути от границы до Харбина было категорически запрещено фотографировать.
Что касается книг и всевозможных печатных материалов, таможенник упаковал их отдельно, вручил мне жетон с порядковым номером и унес с собой полдюжины изданий, найденных среди моих вещей. Их должны были изучить в специальном отделе.
Неподалеку от меня двое таможенников приступили к досмотру багажа одного китайца. Я слышала в поезде, что это консул Китая, работавший где-то за границей. Русские на обеих границах проявляли к нему особое почтение, как принято по отношению к дипломатическим представителям. Теперь бедняга убеждался на собственном опыте, что за приятными часами в этой жизни неминуемо следуют совсем другие моменты. Содержимое его выпотрошенных чемоданов, вплоть до мелочей: галстуков, запонок, мыла и зубной щетки — было разложено на скамье и тщательно исследовано, так как вызвало множество вопросов. Инспекторам явно нравилось издеваться над дипломатом Поднебесной империи, оказавшимся в их власти.
Продрогшая, я падала с ног от усталости, но наконец отыскала буфет, пустовавший в это время, и задремала на стуле, пока Ионгден стоял на часах возле наших вещей, остававшихся в таможенном зале. И тут один из пассажиров, проходивший мимо, предупредил меня, что нас всех приглашают в кабинет, расположенный на втором этаже, для проверки паспортов.
Я последовала за ним. Мы поднялись по лестнице и оказались в маленькой, жарко натопленной комнате, где я увидела своих попутчиков, ожидавших на стульях и скамейках, расставленных по стенам с трех сторон помещения. У четвертой стены располагался длинный стол, за которым восседали пять человек. По другую сторону стола напротив каждого из них стояло по стулу.
Обстановка несколько смахивала на зал суда или загс, где регистрируются гражданские браки. И если мы явились сюда не для заключения брака, значит, нас собирались судить? Как оказалось, предстояло нечто в этом роде.
Чиновник, сидевший на правом краю стола, то ли наобум, то ли руководствуясь неведомыми нам мотивами, выхватывал из груды лежавших перед ним документов чей-нибудь паспорт, а затем выкликал имя его владельца.
После этого названного пассажира или пассажирку не слишком любезно приглашали на крайний стул справа, и начинался допрос:
— Зачем это? Для чего то? Какова цель вашей поездки? Вы уже ездили раньше по этому маршруту? Сколько времени проведете на Востоке? Какие пункты собираетесь посетить?
И еще множество таких же нелепых вопросов.
Допрос продолжался неторопливо и перемежался паузами, во время которых пятеро служащих обменивались замечаниями, нередко вызывавшими у них веселый смех. В сущности, они потешались над своими беспомощными жертвами и, так же как и таможенники, старались растянуть эту процедуру. Вероятно, чиновники хорошо выспались; большинство же из нас, сидя на стульях, клевали носом, страстно желая прилечь и уснуть. Было три часа ночи. Я уже не раз замечала, что представители желтой расы гораздо меньше нас подвержены неодолимой тяге ко сну.
Вдоволь натешившись, первый инквизитор передавал свою жертву ближайшему сослуживцу, который продолжал допрос почти в том же духе. Таким образом, каждый из ни в чем не повинных пассажиров подвергался этой пытке, перемещаясь со стула на стул, до тех пор пока он не оказывался на пятом сиденье, расположенном на крайнем левом фланге стола. Здесь последний писарь, напустив на себя строгий вид, словно он отпускал на волю преступника, внушая ему: «Главное, не беритесь за старое!» — вручал несчастному его паспорт с надлежащей отметкой.
Прошло больше часа, прежде чем до меня дошла очередь. Я стала свидетельницей долгих прений между одной дамой, изъявившей желание задержаться на несколько дней в Харбине, чтобы навестить родственников, и чиновниками по поводу стоимости визы, дававшей ей на это право.
Другая весьма продолжительная сцена последовала из-за упрямства некоего пассажира, решительно восставшего против попыток наших инквизиторов приписать ему другую профессию.
— Вы — торговец, — утверждали японцы.
— Ничего подобного, — возражал этот человек, почему-то оскорбленный таким званием. — Я член правления компании.
— Какой компании? Чем она занимается?
— Она занимается коммерческими делами.
— Какими делами? Она что-то продает? Она что-то покупает?
— Разумеется.
— Продает и покупает… стало быть, вы — торговец, я сейчас внесу вас в список как «торговца».
— Не вздумайте этого делать, я не торговец. Я не позволю, чтобы меня так называли, — протестовал разгневанный пассажир.
Спор продолжался бесконечно. Я полагаю, что в своих бумагах, испещренных красивыми завитушками прелестных иероглифов, японцы в конечном итоге записали упрямца, как им было угодно.
Я благополучно добралась до четвертого чиновника. Он спросил меня, бывала ли я в Японии. Я неосмотрительно призналась, что мне доводилось там жить. Это вызвало множество вопросов: «Когда? В каком городе? С какой целью? Собираетесь ли туда снова?»
Затем, сменив тему, японец осведомился, куда я направляюсь сейчас. Он видел мои железнодорожные билеты, вносившие ясность в этот вопрос, но, по-видимому, здесь, как и в других местах, было принято толочь воду в ступе. Я помню, что читала, как один подсудимый, смышленый малый, в ответ на вопросы судьи: «Как вас зовут?», «Сколько вам лет?» — сказал: «Все это записано в бумагах, которые лежат перед вами». Я не знаю, сочли ли эту резонную реплику «оскорблением суда», но не удивилась бы, если бы это было так.
Я ответила любопытному чиновнику:
— Вы же знаете, я еду в Пекин.
Следует уточнить, чтобы дальнейшее было ясно, что допрос проводился на английском языке.
— Did you live in Peking before? (Вы уже бывали в Пекине?)
— Yes. (Да.)
— How long will you stay in Peking? (Сколько времени вы там проведете?)
— I don’t know. (Не знаю.)
Внезапно чиновник приходит в негодование; он испепеляет меня грозным взглядом.
— Как! Говорите, что жили в Пекине, и не знаете, сколько времени там провели?!
— Простите, — невозмутимо отвечаю я, — если бы вы как следует выучили английский, прежде чем решили, что можете на нем говорить, то не путали бы времена глаголов. Вы задали вопрос, сколько времени я провела в Пекине, не в прошлом, а в будущем времени: сколько времени я там проведу, а это мне пока неизвестно.