Очевидно, некоторым людям непостижимым образом предначертан определенный путь, и, как бы они ни старались, сознательно или безотчетно, с него сойти, судьба постоянно возвращает их обратно. Это относится и к моим тибетским странствиям.
Вернувшись на Восток в 1911 году, я намеревалась снова задержаться в Индии и посетить Бирму, рассчитывая, что моя поездка будет продолжаться примерно полтора года. Однако я прожила в Азии четырнадцать лет, проведя большую часть этого срока на тибетской территории, где и не думала оказаться. Вновь уехав из Франции в 1936 году, я собиралась главным образом заняться исследованиями древнего даосизма. Между тем, по странному стечению обстоятельств, уже в первые недели пребывания в Пекине я познакомилась с несколькими тибетскими ламами, временно находившимися в Китае. В Пекине также жил один человек, являвшийся доверенным лицом таши-ламы;{43}[24] именно он помог ему бежать из Тибета.
Я встречалась с ним в Шигацзе, во дворце таши-ламы, двадцатью годами раньше. И вот я снова оказалась в тибетской среде. И все же я не предполагала тогда, что из-за войны, которая разразится в Китае, мне придется вернуться в Тибет; поэтому я старалась как можно плодотворнее использовать это общение.
Среди лам, обитавших в Пекине, был один геше{44} родом из Батана, расположенного в области Кам{45}. На протяжении четверти века он изучал тибетскую духовную литературу в большом монастыре Дрепунге{46}, неподалеку от Лхасы, и одним из первых получил ученую степень «геше», примерно соответствующую степени доктора философии в западных странах.
Мы — геше, Ионгден и я — договорились собираться трижды в неделю, чтобы читать тибетские тексты и обсуждать их значение. То были дивные занятия!
Ученые диспуты сопровождаются в Тибете множеством традиционных восклицаний и движений, придающих этим спорам, когда они становятся особенно горячими, сходство с балетом. Соперники поочередно подходят друг к другу и отходят назад, топают ногами и хлопают в ладоши, засучивают рукава своей монашеской тоги, подобно нашим адвокатам, когда они принимаются за дело, а также рисуются с неподражаемым величием. Мой «геше» и некоторые из его собратьев, присоединившихся к нам один за другим, привыкли прибегать к подобной гимнастике, когда они начинали обмениваться вопросами, ответами и доводами, используемыми в буддийских университетах. Комната, где я принимала своих гостей, вскоре становилась слишком тесной для их размашистых движений, и, разбушевавшись, с криками, переходящими в рев, они выплескивали свои познания на веранду, а оттуда во двор.
Мои очень образованные друзья были крепкого сложения, высокого роста, со смуглыми лицами и блестящими черными глазами. Их облик не вызывал доверия, а скорее внушал страх. Шум, который они поднимали, возбуждал любопытство моих соседей. Над стенами, окружавшими двор, появлялись головы, но, завидев невообразимый танец верзил, тотчас же исчезали. Полицейский, стоявший на посту в конце улицы, также забеспокоился, часто наблюдая, как ко мне приходят невозмутимые великаны в темно-красных тогах. Чтобы выяснить, кто эти подозрительные люди, ко мне были спешно посланы сыщики. В ту пору Китай уже был охвачен манией подозрительности. Столкнувшись на пороге с решительным отпором в виде слов: «Я не понимаю китайского языка», полицейские перекинулись на владельца моего дома, жившего по соседству. Этот человек преподавал геологию в университете и учился за границей. Он сообщил сыщикам, что его квартирантка, жившая в Тибете, общалась с тибетцами и запросто принимала их у себя. Объяснение было правдоподобным, но почему эти визиты заканчивались столь чудовищно шумными забавами? Почтенный профессор ничего не знал, и я не сочла нужным ставить его в известность. В конце концов, его перестали допрашивать, но в течение всего времени, пока я жила здесь, полицейский дежурил у моей двери.
Я уехала из Пекина в конце июня, примерно через пять месяцев после приезда.
У меня уже давно зрело желание провести лето в окрестностях Утайшаня{47}, одной из священных китайских гор, куда я не смогла попасть во время предыдущих путешествий в силу обстоятельств.
Утайшань (пятиглавая гора, по-тибетски: Риво-цзе-нга) привлекала меня из-за одного божества с неоднозначной природой, которому испокон веков поклоняются множество паломников, некоторые из которых приходят сюда из отдаленных уголков Тибета и Монголии. Западные ученые-востоковеды знают его под санскритским именем Манджушри{48}, а тибетцы называют его Джампалянг. В апокрифических сутрах махаянистского толка он фигурирует как ученик Будды; в непальских преданиях это генерал китайского происхождения, а тибетцы всегда смотрели на китайских императоров как на его воплощенных преемников. Манджушри также является покровителем ученых, этаким божеством науки и красноречия. Он играет в северном буддизме такую же роль, как богиня Сарасвати{49} в индуизме. Между тем Манджушри-Джампалянг считается бодхисаттвой, то есть существом, почти достигшим полного духовного просветления будд и, следовательно, стоящим выше любого божества.
Итак, я собиралась отправиться к Джампалянгу, к нему домой, чтобы выяснить, в каком качестве он выступает в местных легендах и древних летописях, сохранившихся в окрестных монастырях. Кроме того, после паломничества в Утайшань, приблизительно в сентябре, я намеревалась заглянуть в северную часть Шаньси, а оттуда поехать в Монголию.
Из Пекина к горам Утайшань ведут несколько дорог. Та, что проходит через Датун, была самой живописной и потому привлекала меня больше других, но у меня имелись рекомендательные письма к губернатору Шаньси, маршалу Янь Сишаню{50} и другим большим начальникам, жившим в Тайюане. Министр по делам Монголии и Тибета{51} поручил им обеспечить меня жильем в одном из монастырей, расположенных в окрестностях Утайшаня. Мне следовало с ними встретиться, и, кроме того, я хотела узнать их мнение о маршруте моих странствий по Шаньси, намеченных на осень будущего года. Поэтому я решила сесть на скорый поезд в Ханькоу, следующий до Шицзячжуана, откуда по узкоколейной железной дороге можно добраться до Тайюаня.
Поезд отправлялся в шесть часов утра. Приехав на вокзал задолго до назначенного часа, я увидела множество толпившихся там людей. Старые здания недавно снесли, освобождая место для новых построек, и вся территория вокзала была превращена в строительную площадку. Для пассажиров оставили лишь крошечный пятачок, который был завален грудами багажа.
Раздобыв билеты после долгого ожидания, Ионгден хотел направить носильщиков и двух наших слуг к весам, где служащий взвешивал тюки и оформлял квитанции. Но когда подошла очередь моего сына, ему разъяснили, что все наши чемоданы и ящики должны быть открыты, а их содержимое проверено, прежде чем нам будет дозволено отправить их из Пекина.
Мне ничего не было известно об этой новой административной мере, направленной, как мне впоследствии сказали, против незаконного оборота опиума и подобных наркотиков. Данное распоряжение показалось мне слишком унизительным, и я отказалась распаковывать чемоданы и выкладывать свою одежду, белье и постельные принадлежности прямо на землю (скамеек там не было), посреди вороха грязного тряпья и прочих отвратительных предметов, которые досмотрщики вытаскивали из тюков сотен горемык и сваливали в кучу на платформе. Кроме того, белые люди привыкли на Востоке к почтительному, особенно учтивому отношению, и я не являлась исключением из этого правила. Во многих случаях подобная обходительность вполне оправданна. Ни один иностранец не станет роптать, окажись он в окружении благовоспитанных и чистых, как он, китайцев, но, естественно, ему, воспитанному западной цивилизацией, претит соприкосновение с дурно пахнущими, вшивыми обитателями Востока. Мне кажется, что местные власти должны избавить нас от этих неприятных контактов в силу элементарной порядочности.
И вот, после долгих хождений и переговоров Ионгдена с разными чиновниками, мой багаж зарегистрировали, не распаковывая вещей. Между тем настал час отправления поезда; локомотив дал гудок, и экспресс ушел без меня.
Подобное происшествие на Востоке ничего не значит. Я видела в Индии крестьян, живших на вокзале по много дней, пропуская один поезд за другим, так как… Я затрудняюсь сказать почему: соображения, которыми руководствуются эти люди, понятны только их соплеменникам. В конечном итоге, возможно, они и сами не в силах разобраться в мотивах своего поведения. Я убедилась в одном: в их непоколебимом спокойствии. Пропустить поезд — подумаешь, что за невидаль! Придут другие поезда, и не важно, когда ты прибудешь по назначению: завтра, на будущей неделе, на следующий год или никогда туда не попадешь. Зачем волноваться из-за такой ерунды?
По-видимому, так же рассуждал славный китаец, прошептавший мне на ухо поразительные слова утешения: «Следующий поезд отправляется вечером, в девять».
Было шесть часов утра. В бараках, где размещались вокзальные службы, не было ни одной камеры хранения. Все мои вещи были тщательно упакованы, а чемоданы закрыты в расчете на долгий путь; французская гостиница находилась далеко от вокзала. Что нам оставалось делать?
Мой повар сходил в справочное бюро, а затем доложил, что в девять часов утра отправляется пассажирский поезд. Однако, если бы я на нем поехала, то мне пришлось бы переночевать в Шицзячжуане, чтобы на следующее утро пересесть на ночной экспресс. Пустяки! Лучше провести день в вагоне, глядя в окно на проносящиеся мимо картины, нежели томиться пятнадцать часов на вокзале, а затем трястись в поезде целую ночь.