ажданских и военных властей, а также при значительном стечении верующих. Процессия направилась в Сиань, столицу Шэньси, откуда мощи были увезены в неизвестном направлении.
Весьма сомнительно и даже совершенно невероятно, что в раках либо в одной из них хранятся останки хана. Ходили слухи, что речь идет о прахе какого-то важного монгольского сановника минувших времен. Возможно также, как полагают некоторые, что в раках вообще нет никаких мощей, но такая мелочь не имеет значения для политиков, принявших решение о перезахоронении.
Любая реликвия считается чудотворной. Говорили, что рака из Ечин-Орта временами открывается сама собой, таким образом предвещая близкое возвращение Чингисхана.
В других шатрах находились разные вещи, которыми якобы пользовался Чингисхан: седла, уздечки и т. д. Поблизости также держали лошадей и верблюдов, считавшихся перевоплощенными животными, принадлежавшими завоевателю. Молва не разъясняла, последовали ли они за раками на новое место. Может быть, животные остались в Ечин-Орта, где паломники, поклонявшиеся своему бывшему высокочтимому повелителю, воздавали им должное? Между Ечин-Орта и местом, где я живу сейчас, простирается огромная территория Китая — из-за большого расстояния, а также военного положения мне не удалось это выяснить.
Заезжий монгол, с которым я говорила о перенесении праха и судьбе второстепенных вещей, выставленных для поклонения паломников, высказал мнение, что останки Чингисхана или то, что считалось таковыми, а также «перевоплощенные» животные и другие реликвии были скорее всего перевезены в один из отдаленных уголков Монголии еще до прибытия китайских эмиссаров, завладевших раками. По его словам, было маловероятно, чтобы монголы добровольно отдали подлинные или мнимые мощи своего великого героя. Несомненно, китайцы увезли что-то другое. Неужели они об этом не подозревали? Вряд ли. Но их политиканам для чего-то понадобилась эта комедия с перезахоронением.
Разумеется, монгол разбирался в подоплеке вопроса не лучше моего. Его мнение основывалось на собственных знаниях характера своих соотечественников. Возможно, он не ошибся, и в один прекрасный день «останки» Чингисхана снова где-то найдут, хотя, как оказалось, никто доподлинно не знает места погребения полководца.
По-видимому, Ечин-Орта — не единственное место, где чтят память Джин Джи (так звучит имя хана в устах монголов) и поклоняются его мощам. Один бурятский лама, находившийся в Утайшане, с которым я беседовала о Ечин-Орта, слышал и о других подобных местах паломничества.
Когда я высказала ламе свои сомнения относительно подлинности раки (он также говорил о ней в единственном числе) и перевоплощавшихся на протяжении семисот лет боевых конях и верблюдах, он заявил с необычайной уверенностью:
— Разве такие мелочи имеют значение? Главное, там витает дух Джин Джи. Чувствуется, что он смотрит сверху на толпу, и близок тот день, когда он предстанет перед всеми во всей могучей красе.
Мне уже доводилось слышать подобные предположения по поводу Гесэра Лингского — «Заступника»[35].
Этот бурят бежал из родной Сибири в смутное время, последовавшее за русской революцией. Он рассказывал, что настоятель его монастыря и двести обитавших там монахов были убиты.
Красные, простодушно делился он, считают, что все обязаны трудиться, а тот, кто не работает, не должен есть.
Я не могла сказать буряту, что святой Павел разделял данное мнение[36].
Этот святой не был авторитетом для ламы, который никогда о нем не слышал.
Лама вовсе не считал себя бесполезным лентяем. Мой собеседник был образован по меркам своей страны, находившейся на уровне нашего Средневековья с его схоластикой, и то, что его хотели заставить заниматься физическим трудом, казалось ему непростительной глупостью. Безусловно, его забайкальские собратья по вере рассуждали так же, и монахи, погибшие от пуль красноармейцев, очевидно, отстаивали свое право духовных людей на обслуживание неразумной чернью. Я не сомневалась, что они защищали бы его с оружием в руках. Я слишком хорошо знала этот народ, чтобы полагать, что они шли на заклание, подобно ягнятам, и крепкий мужчина, рассказывавший мне о тех событиях, как-то странно улыбался, когда я спрашивала его об этом.
Сибиряк также сообщил мне о смерти одного соплеменника, интересного человека, игравшего важную политическую роль в Тибете. Это произошло двумя годами раньше. Речь шла о некоем бурятском ламе по имени Доржи; он переделал свое имя на русский манер и стал Доржиевым{74}. Этот довольно просвещенный человек был наставником покойного далай-ламы{75} Нгаван Лобсан Тубтэн Гьяцо, умершего 17 декабря 1933 года. По слухам, именно благодаря бдительности и разумным советам своего воспитателя далай-лама не умер в детстве или в ранней юности, как ряд его предшественников — регенты, заинтересованные в непрерывной смене несовершеннолетних монархов, не способных управлять государством, тайно давали своим подопечным какое-то искусно приготовленное «средство для долголетия» или особый чай, в результате чего те отправлялись в мир иной, до нового воплощения на этом свете. Так или иначе, далай-лама всячески выражал свое расположение к бывшему наставнику и всецело ему доверял.
Доржиев использовал свое положение в Тибете в интересах России. Якобы благодаря его усилиям между двумя странами были установлены дипломатические отношения. Один из членов императорской семьи становился постоянным послом в Лхасе, а некий высокопоставленный тибетский сановник представлял далай-ламу в Санкт-Петербурге. Именно тогда в царской столице был построен буддийский монастырь{76}, что вызвало решительный протест православного духовенства и верующих. Помнится, я читала в ту пору статьи из русских газет, предрекавшие царю страшную кару и чудовищные бедствия его империи за то, что он позволил возвести в своей столице «языческий» храм. Возможно, некоторые из тех, что тогда возмущались, теперь полагают, что трагическая гибель императора и приход к власти большевиков являются ответом Высших Сил на строительство буддистской обители в Санкт-Петербурге.
Этот монастырь все еще существует или, по крайней мере, существовал несколько лет тому назад. Мой покойный друг Сильвен Леви, ученый-санскриголог, преподававший в Коллеж де Франс, посетил его во время своего пребывания в Ленинграде, где он принимал участие в съезде востоковедов. Он рассказывал мне, что познакомился там с тибетскими и монгольскими ламами.
Английские власти, не желавшие, чтобы русское влияние распространилось до индийских границ, сочли, что дела зашли слишком далеко. Британский поход в Тибет состоялся в 1904–1905 годах. Войска вторглись в Лхасу, священный запретный город, и прошли торжественным маршем перед дворцом Потала{77}. Доржиев не ожидал прихода англичан. Он поспешил уехать из Тибета, а далай-лама, в свою очередь, укрылся в Китае.
Минули годы, грянула русская революция. Доржиев, ставший настоятелем крупного монастыря в Монголии, расположенного между Ургой и Кяхтой, получил должность в советских органах власти. Я с удивлением услышала, как один из сотрудников советского посольства в Париже назвал его «почтенным старцем». Очевидно, лама, ныне служивший другим хозяевам, продолжал свое дело, начатое в царское время, и способствовал расширению большевистского влияния в Азии. Судя по тому, что я узнала, незримый процесс, которым он руководил издали, принес свои плоды.
В Пусатине у меня не было отбоя от посетителей, зачастую интересных людей, но я приехала в Утайшань, чтобы работать. Поэтому мне нередко приходилось запирать дверь, когда мы с Ионгденом углублялись в чтение летописей, взятых ламой в библиотеках разных монастырей. Вскоре мы окончательно погрузились в эту пленительную, полуисторическую-полусказочную среду, столь искусно воссоздаваемую восточными авторами.
Утайшань стал местом паломничества в глубокой древности. Это случилось до того, как буддизм проник в Китай благодаря индийским миссионерам, появившимся в Лояне (ныне Хунаньфу) в I веке н. э. с белой лошадью, нагруженной буддистскими книгами. Между прочим, возле Хунаньфу сохранился монастырь под названием Баймасы (монастырь Белой Лошади){78}, где, по преданию, было похоронено это животное. Тибетские летописи Утайшань называют имена индийских миссионеров Дун Хань: Матанг Кипа и ученый (пандит) Вахарана{79}. Приютившего их правителя звали Мин-ди из династии Дун Хань{80}[37].
Во время бесед с монархом индусы изложили ему свое учение, и тот спросил:
— Нет ли в моей стране святых бодхисаттв[38], как в Индии?
— Разумеется, — отвечал Вахарана, — они живут в Утайшане[39].
Горный массив Утайшань, ныне полностью лишенный деревьев, был в ту пору покрыт лесами. Там охотились на леопарда и даже на тигра. Эти безлюдные просторы, как водится на Востоке, показались некоторым отшельникам весьма подходящим местом для медитации. К какой религии принадлежали эти анахореты? Как говорят, они были бонпо{81}, последователями древнего учения, близкого к шаманизму в своих народных проявлениях[40] — все тибетцы исповедовали его до распространения в их стране буддизма (это произошло приблизительно в VII в.). Тибетские книги, в которых я искала в Утайшане ответы на свои вопросы, путали бонпо с даосами.