По утрам мы становились свидетелями еще более бурной деятельности. Солдаты приносили в Пусатин несколько ящиков со снарядами, занимали позицию у ворот крепостной стены и принимались швырять гранаты вниз, в долину. Грохот взрывов не смолкал по нескольку часов подряд, затем солдаты забирали пустые ящики и весело спускались по большой белой лестнице, насчитывавшей сто восемь ступеней, в свои квартиры. По-видимому, они «веселились всласть», а также сознавали, что исполнили свой долг. Жители Востока все еще радуются достижениям «цивилизации» и гордятся тем, что умеют их использовать. Японцы, начавшие эту войну, до сих пор не могут опомниться от изумления и восторга при мысли о том, что они водят самолеты, сбрасывают бомбы и унижают белых людей. Воодушевление, которое они испытывали по этому поводу, во многом сказывалось на их мужестве и упорстве.
Грохот взрывов посеял панику среди воробьев и диких голубей, которых я приручила настолько, что они ели прямо с рук. Птицы улетели из Пусатина. Других последствий разбазаривания боеприпасов не наблюдалось. Японцы продолжали свои зверства к северу от Утайшаня.
Мне было очень жаль смотреть на молоденьких, щуплых, совершенно не обученных китайских солдат. Что ожидало их при столкновении с вооруженными до зубов японскими войсками, прошедшими долгосрочную подготовку?
Несколько дней спустя пронеслись слухи, что солдатам, расквартированным в Утайшане, через день предстоит отбыть в Суйюань{86}. В самом деле, они ушли ночью, в полной тишине. Я слышала лишь отдаленный звон бубенчиков каравана мулов, проходившего по долине.
В деревне говорили, что за ними должны последовать еще несколько тысяч солдат. Я не видела эти «тысячи» — очевидно, они выбрали другой путь. По дороге неторопливо следовали лишь группки по три-четыре, самое большее по десять человек. «Превосходная стратегия», — говорили лавочники. Дескать, солдаты совершают переходы по ночам, а когда становится светло, прячутся от вражеских самолетов либо продвигаются вперед в небольшом составе. Гм! Я не была уверена, что это так.
Однако как-то раз вечером, на закате, возвращаясь с прогулки, я повстречала небольшой караван, тянувшийся по узкой, поросшей лесом долине, простиравшейся у подножия Пусатина, с очень старыми кладбищами по краям дороги. Скот — лошадей, мулов и даже ослов — вели крестьяне. Их сопровождал конвой из полудюжины солдат. Я сосчитала животных на ходу: их было чуть больше сотни. Они везли небольшие ящики, очевидно с патронами, мешки с мукой, потрепанные одеяла и домашнюю утварь, которая считается в Китае самой необходимой: эмалированные тазы, в которые наливают теплую воду для мытья, но при случае используют их в качестве кастрюль и плошек.
От этого каравана, шествовавшего среди старых могил в тусклом свете уходящего дня, веяло неизбывной печалью. Впрочем, после начала войны уныние сквозило во всем; невыразимая тоска исходила от людей и предметов, казалось предчувствовавших неизбежную катастрофу.
Вместе со страхом, поселившимся в душах, пробуждались древние суеверные чувства. В Пусатине становилось все больше богомольцев. Солдаты с головными уборами в руках и даже офицеры, явно чувствовавшие себя неловко в положении просителей у алтарей, жгли благовония перед статуей Джампалянга или пытались узнать судьбу с помощью гадательных палочек.
Как-то раз я увидела солдата, стоявшего на коленях перед «мертвым Джампалянгом», а рядом на ступенях алтаря лежала фуражка с офицерскими нашивками. Это был посредник, выполнявший поручение. Его послал сюда командир либо кто-то из его родных — мать или жена, — а головной убор символизировал человека, чью судьбу хотели узнать, вместе с мерами, способными оградить его от возможных опасностей.
Я видела, как солдат встряхнул бамбуковую чашу с палочками; одна из них выскочила оттуда, коснулась верхней части фуражки и упала рядом с ней. Смотритель храма поднял палочку, прочел начертанную на ней надпись, сверился с книгой предсказаний, а затем несколько минут шептался с посланцем. Тот положил на алтарь приношение, осторожно убрал головной убор с нашивками в портфель и ушел.
Интересно, что ему сказали? Что он собирался сообщить тому или той, кто его послал? Добрую, вселяющую надежду весть или какое-нибудь мрачное пророчество?..
Как-то раз долина наполнилась грохотом петард, которыми приветствовали какого-то генерала[54].
Он направлялся на фронт и под предлогом проверки совершал паломничество по разным храмам. Я увидела, как приземистый человек с внушительным животом поднимается по лестнице главного храма, того самого, в котором Джампалянг восседает на белом льве. Генерал задумчиво постоял у алтаря с фуражкой в руке, низко поклонился и двинулся дальше.
Впоследствии этот человек стал героем довольно комичной истории. Вот что мне рассказывали: будучи во главе действующей армии, он договорился с маршалом Янь Сишанем, наместником Шаньси, что в определенный момент они предпримут атаку против японцев. Когда всё было решено, в назначенный день и час маршал бросил своих солдат на врага, не сомневаясь в том, что генерал поступил так же, но тот появился на поле битвы лишь два часа спустя, когда части маршала, потерявшие половину своего личного состава, уже отступали.
— Вы поплатитесь за это головой! — вскричал разъяренный маршал, завидев своего подчиненного.
Я не знаю, как тот оправдывался, но маршал якобы предоставил ему трехдневную отсрочку. По истечении этого срока генерал обязан был разбить японцев либо его должны были казнить.
— Трех дней недостаточно для подготовки атаки, которая может увенчаться успехом, дайте мне десять дней, — попросил виновный.
Маршал согласился.
Прежде чем десять дней миновали, генерал перешел на сторону неприятеля вместе с сожительницей и, очевидно, прихватил с собой большую часть своего состояния в виде наличных денег. В Тайюане остались брошенными на произвол судьбы его законная жена и дети.
Продолжали распространяться противоречивые слухи. Некоторые утверждали, что власти запретили говорить о войне, но я сочла это чистейшей выдумкой трусливых лавочников. Жители то излучали радость, то ходили с унылыми лицами, но у всех был неизменно таинственный вид.
Возвращаясь с рынка, мой воинственный повар всякий раз делился со мной подслушанными «секретами». Русские, говорил он, напали на японцев. Затем, когда японцы летали над Нанкином, китайцы якобы сбили десять их самолетов, не понеся никаких потерь. Увы! Вскоре в эти известия вносились коррективы. Как оказалось, были сбиты десять китайских самолетов из тридцати, участвовавших в сражении. Японцы же потеряли только пять боевых машин, а русские не двигались с места.
Сообщали также, что Чан Кайши попросил иностранцев покинуть Шанхай, чтобы те не связывали ему руки, так как японцы использовали их концессии в качестве баз и мест расположения своих войск. Японцы якобы безуспешно пытались закрепиться в Шанхае. Китайцы оттесняли их с берега после каждой попытки высадки десанта, и всякий раз атаковавшие увозили на своих судах значительное количество убитых и раненых.
Между тем поступали более достоверные, но явно скверные новости из близлежащих районов. Калган был взят неприятелем, и японские самолеты часто кружили над Тайюанем, большинство жителей уехали из города. Тибетские торговцы, жившие в Пекине и прибывшие в Утайшань на богомолье, попытались пробиться домой. Они не смогли преодолеть линию фронта и вернулись в монастырь.
По-видимому, все пути были закрыты, и это меня беспокоило. Я оставила немало вещей в своем пекинском доме. Рассчитывая пробыть в Китае очень долгое время, я привезла из Франции целую библиотеку. Я не знала, что будет с моими книгами и багажом. Очевидно, следовало задать вопрос иначе: что с ними стало?.. Когда я думала об этом, моя тревога всё возрастала, по мере того как я убеждалась, что мне не удастся добраться до Пекина.
Вскоре грянули морозы, и рано выпал снег, ведь мы находились в горах, высота которых превышала 2000 метров; по словам обитателей Пусатина, здешние зимы были суровыми. Я бы все равно приняла предложение лам, просивших меня остаться в том же доме, но привезенные деньги быстро таяли, и я не знала, как получить их из Пекина, где у меня был счет в банке. Почта в этих краях уже не действовала, и я не могла связаться со своими банкирами.
В довершение всего однажды утром повар, явившийся с рынка, заявил, что у него отказались принять к оплате купюру Чахарского банка. До сих пор эти деньги всегда брали. После обеда Ионгден отправился навести справки в деревне. То, что он узнал, было равносильно катастрофе. Из-за оккупации Чахара японцами деньги местного банка совершенно обесценились. У меня оставалось еще двести сорок пять китайских долларов. В другую пору эта, хотя и досадная, потеря меня бы не расстроила, но я была вдали от мира, в горах, когда линия фронта становилась ближе с каждой неделей, и нуждалась в деньгах, чтобы бежать либо спрятаться в каком-нибудь укромном уголке с достаточным количеством съестных припасов и топлива для зимовки. Я не сомневалась тогда, что весной война закончится.
Поскольку в окрестностях продолжались воздушные налеты, местная полиция вывесила воззвание, явно скопированное с тайюаньских или каких-то других листовок, предписывавшее жителям города «спускаться в подвалы, как только будут поступать сообщения о самолетах». Однако в Утайшане не было ни одного подвала. Тем не менее бессмысленное указание никого не удивляло, никто и не думал смеяться: нарастал всеобщий страх.
Между тем до Утайшаня не доходило каких-либо особенно тревожных слухов; фактически мы неожиданно оказались как бы оторванными от мира и совершенно не знали, что там происходит. Волны противоречивых чувств, обуревавших селян, схлынули, воцарилось обычное спокойствие, и тишину, окутывавшую монастыри, нарушал лишь глухой мерный бой барабанов. Во всех храмах ламы начали совершать специальные обряды, призванные держать на расстоянии демонов, и этими «демонами», которых старались прогнать, были японцы.