Поравнявшись с домом тети Клавы, я увидел в настежь открытые окна на кухне, как она энергично нависает всем телом над кусочком бледного теста, ее золотой крестик покачивается между больших белых грудей…
Пирожки тетя Клава пришлет с Аней. Хорошенькой молоденькой Аней… Она мне напомнила мою школьную любовь.
Надю к нам перевели уже в выпускном классе. Все мальчишки тогда в нее влюбились. Фарфоровая кожа, длинная коса, голубые глаза – красивая. Я поглядывал на Надю весь год, а она, ловя на себе мой взгляд, хитро улыбалась, я краснел и отворачивался. Однажды на уроке физкультуры я заметил, как торчат под майкой Надины соски, мне пришлось сослаться на больной живот и просидеть на скамейке весь урок. А Надя, будто дразня меня, то и дело оказывалась рядом, и соски ее непременно на меня таращились.
На выпускном мы с другом Пашкой выпили бутылку портвейна, я осмелел и пригласил Надю на танец. Не помню как, но мы оказались в подсобке с ведрами и швабрами рядом с туалетом. Она целовала меня. Ее рот был мокрым и горячим. Сердце временами переставало биться. Умелым движением она расстегнула ремень на брюках и долго копошилась в моих трусах. Я обмер. Мечта, которую я лелеял целый год, улетучилась.
Надо отдать Наде должное, она правда старалась. А я с застывшими слезами наблюдал за ней. Я жалел не себя, лишенного мечты, но Надю, которая, все-таки отчаявшись, посмотрела на меня без улыбки снизу вверх, встала, поправила на себе платье и вышла из подсобки. Больше я Надю не видел. Ее отца перевели в другой гарнизон.
Нет, Аня не такая.
От воспоминаний жар обдал мое лицо. Больше никаких воспоминаний, липких подробностей, сожалений, стыда… Быстрее к спасительной церкви.
Хотел было зайти, поставить свечку и заказать сорокоуст о здравии. Но к чему мне выздоровление? Снова нырнуть в густой и потный город, перебирать лапками, как оса, попавшая в банку с малиновым вареньем. Либо она устанет грести и утонет, либо кто-то достанет ее кончиком ножа и разрежет пополам, оставив царапину на бабушкиной любимый клеенке.
Уж лучше поселиться здесь. Может, даже жениться на Ане.
Я прошел мимо церкви и взобрался на пригорок. Снег тут стаял и образовал озерцо. В тихой глади рисовалось серо-коричневое небо, замершие точно в танце одинокие стволы берез и тонкие ветки, непостижимым образом удерживающие массивные гнезда черных птиц.
Сначала я думал, это вороны. Местные объяснили, что это грачи. Те же вороны, но благороднее. Они улетают зимовать в теплые места и возвращаются, когда весна уже совсем близко. Я всмотрелся в одного: наверное, он занимает хорошую должность – какой профиль, осанка, походка. Чтобы блестеть, его черным перьям не нужны даже солнечные блики. Седеют ли они когда-нибудь? И где проводят старость? На лазурных берегах Ниццы или в Ницце принца Ольденбургского? Как рано засеребрились мои волосы – виски совсем белые. Анины волосики тонкие, мягкие…
Я втянул влажный воздух и закашлялся. В глазах потемнело. Я прислонился к шершавой коре многоквартирного грачиного дома. Во рту пересохло. Зачерпнул мокрого снега и пожевал. Вкус, как в детстве.
Пора возвращаться.
Держась за тонкие стволы, я стал спускаться к церкви. Аня принесет пирожки. Мои любимые, с капустой.
День, когда Бога не стало
Автобус подпрыгивал на разбитой сельской дороге, оставляя за собой шлейф рыжей пыли. Пот стекал по спине и впитывался в поролон сидений. Ехать недолго. Людмила родилась в Зверево, а три дня назад ее не стало. Только что мы разучили «Верю во Христа», и вдруг ее не стало. Не стало альта. А без альта «Верю во Христа» никуда не годится.
Геннадий, президент нашего прихода, ехал тут же. Рядом сидела Нателла. Она недавно в нашем приходе. Очень добрая и очень стеснительная. В свое первое причастие она расплакалась. Президент Геннадий потом долго с ней беседовал в кабинете. Мне нравились беседы с Геннадием. Даже больше, чем с миссионерами. Он всегда находил нужные слова, вернее, Бог говорил через него. Однажды он доверил мне провести рождественскую вечеринку. Шестнадцатилетней девчонке! Но так Геннадию подсказал Святой дух. И все получилось. У миссионеров не было таких полномочий.
Наш приход насчитывал около двухсот прихожан, из них на службы приходили от силы восемьдесят. Для Церкви Иисуса Христа святых последних дней это ничего не значит. Во всем мире «мормонов» миллионы. Но нам было уютно и хорошо в нашем маленьком приходе. И президент Геннадий прекрасно с ним справлялся. А его жена Людмила прекрасно справлялась с хором. Но вот ее не стало.
Автобус свернул с пыльной дороги на асфальт и остановился возле низкого кирпичного дома с открытыми воротами. В этом доме покойник, и потому ворота будут открыты.
Двор заплетен виноградом, но это не спасало от зноя. Воздух не двигался, несколько вентиляторов обдували старушек, сидящих вплотную у гроба. Геннадий исчез в глубине дома. Старушки у гроба искоса на нас посмотрели и зашептали что-то друг другу. Мы не сильно отличались от них, разве что не крестились. Я оправила прилипшее к ногам платье и обмахнулась Книгой Мормона. Что делать, когда тебе десять и умер твой дедушка, я уже знала. Но когда умирает твоя сестра во Христе и тебе шестнадцать, понятного мало.
Обитый красной дешевой тканью гроб, табуреты вокруг него, ведро с топором под ним – все было уже знакомым, хотя и непонятным по большей части. Как принято в православном мире прощаться с умершими? Подойти и поцеловать в лоб или хотя бы подержаться за ноги. Как прощаются мормоны, было не до конца ясно. Нателла стояла рядом со мной бледная.
Наконец вышел Геннадий. Я ждала, что он скажет. Он громко объявил, что сейчас мы помолимся об усопшей. Усопшая. Как будто они не знакомы. Старушки поспешно встали со своих табуреток, уступая нам место у гроба. Мы подошли.
Лицо Людмилы было гладким и нарумяненным. Я смотрела на это лицо и не видела Людмилу. Нашего хормейстера с нежным альтом. Это была другая женщина. Ничего в ней не осталось. И почему эти старушки так убиваются у гроба? Ведь то, что лежит в гробу, не имеет никакого отношения к тому, о чем они плачут.
Геннадий прочитал молитву. Я не помню, о чем он говорил. Скорее всего, об объятиях Христа, в которых сейчас его Людмила.
На кладбище мы шли пешком. Солнце припекало головы. Пот стекал по спинам и впитывался в одежду, выступая темными пятнами. Геннадий шел рядом с нами. Казалось, родственники Людмилы не хотели с ним говорить. Казалось, он был для них чужим и виноватым.
Похороны прошли как обычно. Священник в рясе что-то бормотал, люди вокруг крестились и плакали, мама Людмилы громче всех. Что-то щемящее в груди вызывал весь ее вид. Геннадий казался стойким.
Обратно к дому родителей Людмилы мы шли группками. В каждой группе что-то обсуждали шепотом. Геннадий шел с миссионерами. Брат Пули, восемнадцатилетний миссионер, приехал к нам из дома, из Юты, и попал в самую гущу событий. Мне было его жаль. Каким ему запомнится наш приход? Жалким и печальным. За брата Джонса я мало переживала. Говорили, он попал в цунами в Индонезии и потом с глубокими ранами спасал людей.
Во дворе уже стояли столы с едой. Я впервые увидела, как Геннадий выпил водку. В Церкви Иисуса Христа святых последних дней не пьют алкоголь. Но Геннадий выпил одну, потом еще и еще. Его лицо становилось красным и теряло прежние черты. Миссионеры ничего не замечали или не хотели замечать. Что они знают о русском горе?
Съев борщ и пирожок, я решила посмотреть на огород, о котором любила рассказывать Людмила. Она часто угощала нас виноградом и помидорами, когда приезжала от родителей. Возле виноградника я заметила шевеление и услышала громкий шепот. Я хотела тут же уйти, я знала, что ничего хорошего не увижу, но все-таки увидела. В винограднике разговаривали Геннадий и Нателла. Они стояли так близко, как не позволялось в Церкви неженатым людям. Геннадий улыбался своим красным лицом и дышал наверняка спиртовым дыханием. Нателла отвечала.
Земля начала плавиться. Вдруг все солнце, которое впитывалось в макушку на кладбище, разом вышло из меня. Внутренности сжались и, казалось, поменялись местами. Я развернулась и, не стараясь быть бесшумной, бросилась обратно. Мне хотелось увидеть доброе лицо брата Пули или бесстрашные глаза Джонса. Мне хотелось узнать, что все еще в порядке. Но вместо братьев я столкнулась с мамой Людмилы. Она все поняла и, ни слова мне не сказав, бросилась к винограднику с каким-то птичьим криком.
Автобус подпрыгивал на разбитой сельской дороге. Мы возвращались домой. Геннадия с Нателлой в автобусе не было. Брат Пули делал вид, что читает Книгу Мормона. Думаю, он мечтал, чтобы его миссия поскорее закончилась, он вернулся в родную Юту и сделал хорошую карьеру в Церкви. Миссионерам, которые попадали в непростые места, как наш городок, словно открывался зеленый карьерный коридор. Брат Джонс мечтал вернуться к своей невесте в Калифорнию и жить жизнью среднего американца. Он станет продавцом автомобилей, но будет каждое воскресенье с женой и детьми ходить на службу.
Геннадий был алкоголиком, Людмила тоже. Церковь помогла им встать на путь праведности. Но не помогла им сохранить любовь и уважение. Геннадий, став из простого шахтера президентом пусть небольшого, но прихода крупной религиозной организации, подумал, что обманул мир. Для Нателлы он был прежде всего президентом прихода, который в будущем мог стать региональным лидером, для которого открывались многие двери. Людмила, наш нежный альт, не смогла справиться с трагедией. Ее муж был никем и стал всем. А потом она стала никем.
Геннадий еще несколько месяцев был на посту президента. Церковь не могла допустить скандала. Вскоре он ушел из Церкви и вовсе испарился. Нателлу после похорон никто не видел. Брат Пули справился со стрессом и снова надел маску доброты. Брат Джонс не изменился. Когда его миссия подошла к концу, на его место приехал новый миссионер. Но я его уже не узнала. Мой последний день в приходе совпал с последним днем брата Джонса. Он сказал, что все понимает и что это не имеет никакого значения. Такие вещи происходят повсюду. Важно сохранять чистоту сердца и трезвый ум. Надеюсь, у брата Джонса все так же хорошо.