Как он и предполагал, следующим утром мать отправила Ольгу продавать молоко. Ольга считала это унизительным, поэтому взяла с собой Настеньку и, прежде чем выйти из дома, несколько раз больно ущипнула Мишу за спину. Все сестры щипались. Это был тихий способ враждовать друг с другом. Драться. За лучшее место за столом, за карманные деньги, за парня, за новый наряд. Каждый носил на теле отметины сестринской любви. У Ольги был особо жестокий метод щипаться. Она захватывала ткань футболки таким образом, чтобы она под пальцами обязательно скользнула, оставляя на коже ссадину. Эти ссадины очень долго сходили. Как-то Наталья все лето проходила в длинной юбке, потому что Ольга почти каждый день щипала ее в одно и то же место. И когда мать все-таки заметила, пришлось обратиться в больницу.
В этот раз Ольга ущипнула брата чуть ниже лопатки, так, чтобы он не смог достать и едва мог разглядеть в зеркале. Он стиснул зубы, сжал кулаки и промолчал. Как всегда. При всей нелюбви к старшей сестре закладывать ее не хотелось. Он понимал, что рано или поздно станет главой этой семьи. Кто-то покинет родной дом, но это будет не он.
Когда сестры отправились с тележкой на рынок, мать велела Мише вместе с Натальей полоть грядки. Он так старался сделать работу быстро, что в какой-то момент Наталья прониклась и тоже ускорилась. Она уже представила, как сядет на велосипед и поедет к пруду, где обязательно встретит Лешу Пекаря. Он уже развез хлеб и свободен до вечернего развоза.
Миша предвкушал, что пока одни сестры на рынке, а другая у водоема, он спокойно поглазеет на новую подругу, как из дома раздался рев. Такой, что даже Миша его услышал. Что-то сотрясло его барабанные перепонки. Что-то, что тут же дало сигнал телу бежать, прятаться, закрыться. Не успел. Мать налетела на него с кулаками. В кулаках были разорванные страницы журнала. Его журнала. Его Анастейши. Он лишь мог разглядеть, прикрывая голову руками, ее выпученные в гримасе ужаса голубые глаза и переломанные загорелые ножки.
Мать била его кулаками со смятыми страницами, кричала ругательства, которые он не слышал, но знал, что они настолько же сильные, как и удары. Один клочок выпал из рук матери, и она не заметила. И Наталья не заметила. Она сделала вид, что занята работой, иначе и она могла попасть под горячую руку. Уж мать нашла бы за что. Например, за то, что вчера пришла поздно или что у нее давно нет этих дней.
Наконец гнев иссяк. Мать бросила остатки журнала в старую бочку и подожгла. Миша все еще сидел у куста, где его застали врасплох, и смотрел на клочок. Что-то там на обороте.
Убедившись, что в бочке осталась только зола, мать позвала Наталью готовить обед. Сестра глянула на побитого Мишу, в ее взгляде было что-то похожее на жалость, и побрела в дом, молясь, чтобы вот так же не получить через пару недель, когда скрывать станет невозможно.
Миша, убедившись, что остался один на грядках, отнял руки от лица и быстрым движением ногой подгреб к себе клочок. Где-то в груди ухнуло, когда он перевернул его, а на обороте Анастейша все еще улыбалась ему. Мишу обдало жаром. На ней были белые гольфики. Такие носят первоклашки первого сентября. Такие носила Настенька, когда они все вместе провожали ее в школу.
Миша почесал мокрые скатавшиеся волосы, сунул картинку в карман шорт, и в глазах потемнело.
Проснулся он уже на своей постели. Тут же потрогал карман, тот тихо прошуршал в ответ. И Миша улыбнулся. Рано или поздно он останется с ней наедине, и тогда… Вот тогда он будет счастлив.
Медленно поднявшись – все еще болела голова – Миша сел в кровати. Он не слышал, но по движению воздуха понимал, что кто-то в соседней комнате. Наверно, сестры вернулись с рынка, мать накрывала обед. Миша не был голоден, но ради мира он вышел к столу. Никто не смотрел на него. Сестры молча стучали ложками, пережевывали пресные котлеты, мать уставилась в телевизор, что стоял на холодильнике. Она все время жаловалась на боль в шее, но сейчас, глядя на то, как мать, не замечая жирной капельки на подбородке, смотрит в экран, Миша понимал почему. Сестры тоже поглядывали, но без интереса. Миша сел на свой стул. Настенька поставила ему тарелку.
Телевизор шумел прямо над головой Миши, и мать, когда думала, что никто не видит, бросала на сына быстрый взгляд. Было ли в нем сожаление, никто бы не смог сказать. Что точно знали все за столом, так это то, что Мишу не выпустят со двора, пока не сойдут гематомы. Миша жевал недосоленную котлету и думал о теплом клочке в кармане, едва заметно отзывающемся даже на движение челюстей. Скоро, скоро, Анастейша. Он никак не мог придумать ей менее официальное имя. Настя? Так зовут сестру, и совсем не хочется их ненароком перепутать. Но у него еще будет время. Он обязательно придумает.
На следующее утро Мишу даже не разбудили отогнать корову на выпас. Он проспал почти до десяти. В доме было тихо. И даже воздух не шевелился. Миша был один.
Медленно встал, потянулся, и даже какое-то подобие улыбки появилось на припухших губах. Миша оглядел комнату. Она выглядела по-другому. Куда делись стопки одежды и разного хлама? Все выглядело слишком упорядоченно. Миша тут же бросил взгляд под ноги. Шорты, что он наспех сбросил, валялись там же. Он вздохнул. И безмятежная улыбка вернулась на посиневшее лицо.
Он натянул шорты, застегнул пуговицу и уже знакомым движением прикоснулся к карману, улыбка стала шире от ожидания мягкого похрустывания тонкой бумаги. В ответ тишина. Ничто, кроме джинсовой ткани, не хрустнуло под пальцами. Миша нырнул пальцами в карман. Пусто. В другой – тоже пусто. Оба задних. Ничего. Даже свалявшейся салфетки или волосяного катышка, крошки от бубликов, которые он часто носил в карманах, прилипшей жвачки, захудалого рубля. Ничего. Этого не может быть. Миша снова стянул шорты и потряс их. Он тряс, бил кулаками, сжимал, выворачивал, нюхал, искал тайный карман. Анастейша исчезла.
Миша сел на кровать, обводя взглядом чистую комнату. Надел снова шорты и принялся переворачивать все, что можно было перевернуть. Вытряхнул шкаф, в котором были две полки отведены ему. Он рывками доставал вещи и тряс их в надежде, что в какой-то момент милая Анастейша выскользнет на пол, он пожурит ее за то, что заставила его волноваться, но быстро простит, потому что невозможно на нее долго злиться.
Кучи на полу росли, и Миша начал терять надежду. Он опасливо подошел к материной кровати с пуховой периной, даже рядом становилось жарко. Осторожно приподнял подушку, провел рукой. Ничего. Отогнул край перины – какие-то письма и старые фотографии. Миша посмотрел их, никого не узнал и сунул обратно. В тумбочке тоже был порядок. Молитвослов, какая-то потрепанная книжка без обложки, трехлитровая банка святой воды, конверт для денег. Быстрым взглядом насчитал три тысячи.
У комнаты старших сестер замялся, отворил дверь. Там обычный девичий беспорядок. Он уже хотел войти, но что-то щелкнуло в голове. Обернулся. Никого. Посмотрел на дверь в комнату Настеньки. Она казалась запертой. Как это можно определить, Миша не знал, но почувствовал, что там что-то скрывают. Подошел, прислушался. Он так делал, когда хотел уловить беззвучные сигналы. Легонько толкнул дверь. Действительно заперта. Замок хлипкий. Миша ножом легко вскрыл.
Когда оказался в комнате, духота и темнота немного сбили его боевой настрой. Он какое-то время постоял, привыкая к темноте, потом щелкнул выключателем слева. Комната выглядела обычной. Ни порядком, ни беспорядком не отличалась. Миша понял, что он точно тут найдет что-то важное. Для начала он осмотрел кровать. Под подушкой нашел учебник по литературе за седьмой класс. Пролистал его, ничего. Он знал, что надо искать на шкафу, но что-то удерживало его на кровати. Хотелось лечь на постель в цветочках и уснуть. Миша тряхнул головой, сбросил с себя накатившую сонливость и бросился к шкафу. Он забрался наверх, взял толстую тетрадь, чуть не сорвался, потому что полка под его весом треснула. Вернулся на кровать и открыл тетрадь.
На первой же странице он нашел ее. Но это была уже не она. Это было чудище без глаз и без зубов, со свиным пятаком на пол лица. Ее прекрасное тело было изуродовано рваными ранами, неумело наметанными толстыми нитками. На белых гольфиках то тут, то там рдели пятна. От уголка рта тянулся дымок. И в дымке было написано синей ручкой «Мишкина невеста». Мишу затошнило. Он откинулся на кровати и ударился затылком об стену. В голове услышал треск. Треск почувствовал и в руках. Он разорвал тетрадь.
Мать с Натальей закатывали огурцы. Смрад от газовой печки и кипящего рассола с укропными ветками разливался по всему двору. Наталья бросала молодые огурцы и дольки болгарского перца в банку, ее лицо отливало такой же зеленью. «Дура», – подумал Миша и бросился к калитке. Мать что-то крикнула. Но какое это имело значение?
Миша бежал, втаптывая ржавую пыль подошвами старых кроссовок. Кто-то продолжал выбрасывать золу на дорогу. Солнце подбиралось в ту часть небосвода, откуда выжигало черные точки на спинах матери и сестер, составляя из них неповторимые россыпи. Синтетическая футболка липла к телу, мешая движению, но Миша не сбавлял темп.
Он бежал по дороге. Редкие машины сигналили и предлагали подвезти, но Миша смотрел вперед, выбрасывая острые коленки так резко, будто хотел от них избавиться. Наконец стали виднеться черные горы. Горки отработанной породы. Рядом с ними искусственный пруд с водой такой холодной, что можно было потерять сознание. Миша чувствовал жжение в легких и горле, язык казался чем-то инородным, хотелось его выплюнуть.
Два «КамАЗа» стояли в слабой тени нескольких тополей. Дальнобойщики часто заезжали на этот пруд по пути в Москву или в Воронеж. Один из водителей качал ножным насосом камеру.
– Смотри, как притопил.
– Видать, приспичило.
– Э, пацан, ты чего! Там мелко!
Оба водителя кинулись к пруду, но Миша уже вошел в воду. Почти без всплеска, будто только и делал, что учился плавно входить в воду.
Дно искусственного пруда было глинистым с мелкими плоскими камнями. Когда в самый зной тут собирались купальщики, вода становилась коричневой. Они месили ногами глину, и она поднималась мелкими частицами. Но когда почти никого не было, как в тот день, когда Миша бросился в воду, гладь казалась черной.