IIIС 25 декабря 1898 до февраля 1899 года
Эпизод. – Перемирие. – Письма. – Напрасные надежды. – Старый и Новый год. – Палай. – Капитан Ольмедо. – Переговоры. – Отсутствие доказательств. -Повод для наших сомнений.
В один из последних дней декабря произошел небольшой инцидент, простой эпизод, который, хотя сам по себе незначительный, побудил меня «обновить» флаг перемирия. Я не смог объяснить себе логику случившегося, но дело в том, что они были взаимосвязаны, и вполне может быть, что это обновление было связано с любопытством, возбужденным пустяковым эпизодом.
В середине дня мы увидели бегущего по окопам врага, прыгающего и кричащего мальчика лет двенадцати. «Вы хотите, чтобы я застрелил его, мой командир?» спросил часовой. «Нет», – ответил я. «Спроси его, хочет ли он чего-нибудь от нас». Солдат так и сделал, но мальчик не обратил на него внимания и, плача, умчался в лес.
На следующий день один из дислоцированных в городе отрядов попросил о переговорах. Мы теперь научились отличать вражеских горнистов друг от друга. Это был один из тех, кто озвучивал самые плохие призывы, и он располагался напротив церкви. Услышав его, я подумал: «Может быть все остальные ушли? Не остались ли здесь только люди из Балера и не хотят ли они сказать нам что-нибудь стоящее?» Я приказал протрубить «внимание» и поднять белый флаг.
Мужчина представился и передал нам пакет с тремя письмами. Одно из них был от Вильякорты, сообщившего нам, что капитан Бельота прибыл в лагерь; чтобы посоветоваться с нами и что для этой цели военные действия приостановлены до окончания переговоров, которые могут состоятся в определенное нами время. Другое письмо было от вышеупомянутого капитана, сообщавшего нам, что его отправили в Балер на переговоры. Третье было от викария, брата Мариано Гиль Атьенcа, умолявшего нас Бога ради услышать и отдать должное тому, что Бельота скажет.
Я попросил предъявителя передать капитану, что я жду его на площади. Я был достаточно неосторожен, чтобы ждать на plaza, и это могло стоить мне жизни. Но никто так и не появился и когда стало темнеть я приказал спустить белый флаг на тот случай, что если появится кто-то из повстанцев, то по нему можно будет открыть огонь, так как все указывало на то, что случившееся было не более, чем уловкой. Они симулировали посредничество человека, который может без труда представить себя нам, просто чтобы посмотреть, согласимся ли мы принять его.
Учитывая нашу ситуацию, легко представить, что это событие заставило меня задуматься. Если предположить, что испанское господство на архипелаге прекратилось, как нас уверяли, так почему бы не дождаться официального уведомления о таком событии? Если война шла неудачно и мы должны были уйти из Балера, как получилось, что не было уведомления в должной форме? Если было так много капитулировавших, почему бы не показать нам некоторых сдавшихся командиров?
Известие о присутствии Бельоты заставило меня надеяться, что нашим сомнениям придет конец. По этой причине пошел, рискуя всем, на обещанные переговоры. Я был, без сомнения, увлечен совершенно естественным нетерпением и, обнаружив себя обманутым, стал еще более недоверчивым. Cерьезность опасности, которую я быстро оценил, сделала меня более осторожным и подозрительным. Имелась в виду – я напоминаю – серия ловушек, в которые они пытались заманить меня, и мое отношение к этому будет оценено по достоинству.
И вот наступила ночь 31 декабря, последняя ночь уходящего года и первая нового, 1899 года, сто восемьдесят четвертый день осады. Последняя страница американского календаря открыла мне глаза на теперь бесполезный кусок картона, к которому он был приклеен и, оторвав его, я почувствовал себя больным, потерянным, что трудно назвать романтическим, но ведь что может быть более романтичным, в конце концов, чем стойкость в обороне? Рассматривайте это как хотите, но я, измученный бессоницей и без надежды на помощь, продолжал отрывать эти листы, видя, как они исчезают, как наши мертвые товарищи, я, кто с уменьшением этого календаря видел и исчезновение наших тщательно оберегаемых боеприпасов и продовольствия и не мог с равнодушием относиться к исчезновению этих листов, оставляющих обнаженные следы прошлого со всей их горечью и печалью.
Новый год казался зловещим и мрачным и с отчаянием я почувствовал непреодолимую слабость, удушье, нехватку кого-то, кому я мог бы доверять свои тревоги и тяжесть долга, который сокрушал меня, но я должен был молчать.
Я должен сказать одно. В те бесконечные дни и в те ночи бессонницы, которые больше всего влияли на мое настроение, мне приходилось хранить в секрете свои намерения при отсутствии чьих-либо консультаций и советов. Никому я не мог показать свои сомнения, а чтобы не приводить своих людей в уныние должен был казаться уверенным и решительным, хотя считал, что впереди нас ждет самая серьезная ситуация.
Вигиль было единственным, кто по своему образованию и классовому положению мог быть полезен мне как компаньон и доверенное лицо. Но Вигилю, чью душевность и великий патриотизм я не могу описать словами, недоставало военных знаний. Его назначение в армию было временным. И, хотя он был нашим добрым ангелом во многих отношениях, нашей постоянной поддержкой, он не мог быть моим советником в этих трудных обстоятельствах. Поэтому я был вынужден решать все сам в любых случаях, что в действительности было намного более трудным, чем это могло показаться.
Рохелио Вигиль де Киньонес Альфаро (слева) и Сатурнино Мартин Сересо (справа).
В центре капрал Хесус Гарсиа Кихано.
(сентябрь 1899 г.)
Чтобы не потерять счет дней, мы заменили закончившийся печатный календарь на другой, аналогичной формы и с листами на один месяц, на которых мы писали месяц, дату, день недели. Перед тем, как заканчивался текущий месяц, мы подготавливали календарь на следующий.
Но к этому времени весь наш запас риса был исчерпан и мы вынуждены были посвятить себя шелушению семидесяти мешков palay (неочищенного риса), которые купил покойный падре Карреньо. Задача утомительная и трудная для тех, кто к ней не привык, невероятно медленный и малоприятный процесс, поскольку из-за очень плохих условий, при которых мы были вынуждены хранить palay и невозможности должным образом высушить его на солнце, для отделения зерна от шелухи требовалось немало труда. И хотя это выполнялось со всей деликатностью и заботой, главной причиной которых была угроза голода, потери зерна были велики.
Поскольку состояние солдат заставляло избегать излишнего труда, мне пришлось сократить время, отводимое на эту работу, до стольких часов в день, чтобы получать только то, что было необходимо для рациона – этот грязный, порошкообразный, малопригодный для пищи рис.
Я предлагаю представить любому из вас, как «заманчиво» выглядело это блюдо из консервированных сардин, наполовину непригодных для еды, испорченного бекона с тыквенными листьями и без соли. Чтобы придать блюду вкус, мы смешивали его с небольшим количеством дикого перца, очень острого (по сравнению с ним красный перец можно считать сладким), которого в этой стране произрастало очень много.
Тем не менее, это был лучший гарнизон Балера, к началу 1899 года выдержавшего сто восемьдесят четыре дня осады. Спустя сорок дней с тех пор, как мы потеряли нашего командира, порция муки уменьшилась с 500 до 200 граммов и я обнаружил, что мне придется уменьшить положенный солдатам каждые три дня с начала осады небольшой аванс в пять сентимо, как компенсация за дефицит рационов.
13 января рядовой Маркос Хосе Петана был ранен. В одну из ночей противник под покровом темноты оставил возле двери церкви пакет с семью или восемью филиппинскими газетами, которые мы с удивлением обнаружили на следующий день. Я не должен бы их читать. Они не давали никакой серьезной информации, а были набором отвратительных оскорблений против Испании и ее сыновей; против той бескорыстной нации, которая принесла туземцам ценой испанской крови свет Евангелия, против ее сыновей, от которых эти стаи убогих аборигенов получили свои первые представления о человечности и культуре.
Я помню, что одно из этих мерзких секретов, не будем называть это новостями, касалось того, что в Маниле испанка, замаскированная под аборигенку, украла у местной женщины (возможно, прикидывавшейся испанкой) ее портмоне и американцы схватили ее и посадили в тюрьму.
В другом бесстыдном материале рассказывалось о приходском священнике Альбулуга (Кагайян), монахе Хосе Бругесе, который умолял генерала-филиппинца позволить ему остаться в названной pueblo (деревне), чтобы присматривать за принадлежащими ему кофейными плантациями. В статье утверждается, что священник был благосклонно настроен к восстанию, так как тот заявил, что часто оказывал тагалогам всевозможную помощь.
Эффект, произведенный на меня этим чтением, не мог быть хуже. Я разорвал бумагу на куски, пообещав не трогать другую газету, хотя они явно должны были положить ее у церкви. Месяц февраль не принес ничего, кроме уже описанных перестрелок и растущей скудости наших запасов. Эпидемия унесла еще одну жертву – 13-го числа умер рядовой Хосе Саус Мераменди.
14-го, раздраженный звуком вражеских труб, призывающих к перемирию, я поднялся на колокольню, чтобы посмотреть, что происходит вокруг нас. Рядом с одним из укрепленных домов, отмеченных на нашей карте, я увидел горниста, а с ним другого человека, готового поднять белый флаг. Заметив наше молчание, этот человек через несколько мгновений направился к так называемому «мосту Испании». Именно там по нашему предположению располагалагалась хорошо укрепленная против любой атаки штаб-квартира врага. Я продолжил свое наблюдение. Человек с флагом исчез, но вскоре вернулся на свое прежнее место.
«Должно быть, они тебя избили», – подумал я, хотя и не видел этого, «иначе ты не вернулся бы в такой спешке », – и из-за краткости его отсутствияя я вполне мог расценить это так. Дважды снова горнист протрубил« внимание» без какого-либо ответа от нас. Я остался на страже, чтобы посмотреть, чем все это закончится, озадаченный не столько странностью этого происшедствия и отсутствием какого-либо предложения, но их настойчивостью и особенно быстрым приходом и уходом человека с флагом.