Все это казалось очень естественным. Тогда мы не знали, что случилось с пятнадцатью членами его команды и думали, что на самом деле это не было отказом от спасательной миссии, которая, несомненно, привела его сюда.
Мы не знали государственной принадлежности корабля, хотя предположили, что это испанец. Даже если бы знали это и знали о его неудаче при высадке, возвращение корабля казалось нам несомненным, хотя бы с целью отомстить.
В тот же вечер, 13 апреля, над окопами врага появилось Североамериканское знамя (очевидно, захваченное у людей с «Йорктауна», но тогда это было необъяснимо для нас) и к нам прислали какого-то человека в матросской форме, который, подойдя, спросил, говорит ли кто-нибудь из нас по-французски.
Как только солдаты увидели его, они стали заявлять, что это капитан Ольмедо. Он показался мне им тоже и заметив, что его приняли за Ольмедо (вероятно, он его знал), притворился, говоря тарабарщину, что капитан американского корабля, стоящего на рейде, предоставил судно для доставки нас в Испанию, так как мир между двумя странами был подписан. Я ответил, что все понял и он может уйти, это не нужно было повторять – он показал своей скоростью, как прекрасно понимает наш язык.
С того дня возник настоящий розарий флагов перемирия из окопов врага. Мы отказались принять их, угрожая открыть огонь, в то время как они, укрываясь, кричали, что мы должны принять письмо, которое они представляли, как «ваша свобода, которую предлагает город Балер».
Наконец, однажды днем они прислали к нам маленького мальчика, которому могло быть лет шесть. Один, два, три раза он выходил с этим письмом в одной руке и белым флагом в другой. Мы заставляли его вернуться и, когда он снова попытался подойти к нам, один из лучших стрелков отряда спросил меня: «Хотите, я выбью письмо из его руки?» «Да, – сказал я – но будьте осторожны, чтобы не ранить его.» « Не бойтесь», – ответил он. Прозвучал выстрел и письмо полетело по воздуху, словно под действием магического искусства. Мальчишка исчез с криком и инциденту был положен конец, как и розарию.
Трудно представить, как мы теперь считали часы после инцидента с «Йорктауном», ожидали и наблюдали, невыносимое возбуждение охватило нас. По прошествии нескольких дней, даже с учетом всех препятствий, их было уже более чем достаточно не только для перехода в столицу архипелага и обратно, но и для плавания вокруг острова и я снова столкнулся с необходимостью еще раз убеждать всех ждать, изобретая новые причины, которые могли бы дать объяснение задержке. Делать было нечего. Я должен быть первым, кто пришел в себя и именно я снова утешал своих солдат. Я упражнял свое воображение в поиске или изобретении какого-нибудь предлога, который продлил бы надежду, ради которой мы жили, которая казалась бы подлинной, и которая, успокаивая моих людей, также удовлетворила бы и оживляла меня.
Вот аргумент, которым на этот раз вдохновил меня Бог, и словами, которыми мне удалось преодолеть затруднение. «Послушайте, – говорил я, – в борьбе, которую мы ведем против Соединенных Штатов, в чем не сомневаюсь, мы одерживаем верх; а если нет, то где мы были бы, что стало бы с нами к этому времени? Но эта борьба должна быть жесткой, длительной, потому что она ведется с самой могущественной нацией и, поскольку на Филиппинах недостаточно сил, чтобы выделить хоть сколько-нибудь для нашего спасения, поскольку они нужны для противостояния американцам и тагалогам, очевидно, что мы должны дождаться прибытия подкрепления с полуострова (Иберийского – прим. переводчика). Они должны быть уже в пути. Пока мы их ждем, давайте исполним свой долг там, где мы оказались по воле судьбы. Сдаться сейчас, когда мы ясно увидели, что нас не забыли, значило бы уничтожить одним махом месяцы достойных дел и невзгод, которые мы перенесли».
Тем временем была предпринята попытка поджарить нас. В ночь на 20 апреля часовой в ризнице выстрелил. Я побежал узнать, что происходит. Часовой сообщил, что выстрелил во что-то движущееся, судя по размеру, слишком большое для собаки, но могло быть маленьким карабао. Он предполагал, что карабао ранен и остался на том же месте, где он стрелял по нему, потому что время от времени было видно, как шевелится трава.
Чуть позже часовой у окна слева от алтаря предупредил меня, что под окном у стены он слышит голоса каких-то мужчин и грохот пустых консервных банок. Уместно пояснить, что мы разбросали перед зданием много пустых банок, чтобы таким способом получить предупреждение о приближении врага.
«Вы уверены, – спросил я, – что это не улитки, как в другие ночи?» (В этом регионе очень много улиток.) «Нет, сеньор, – ответил он; – улитки продолжают двигаться, даже несмотря на то, что консервные банки гремят, но эти останавливаются, когда слышат этот звук и очевидно, что они пытаются избегать консервных банок. Я уверен, что это люди и что рядом со стеной их несколько».
Из ризницы мы смогли с уверенностью разглядеть, что под окном алтаря были люди, но их нельзя было обстрелять с любого направления, потому что они находились в мертвой зоне.
Таким образом, не было возможности обойти их с фланга и опасность возрастала, а противник явно собирался в опасном для нас месте. Моим людям стало не по себе, и мы были готовы пойти на опасный риск вылазки, когда Вигиль в момент вдохновения схватил револьвер и, просунув руку в окно алтаря, рискуя, что они отрубят ее, начал стрелять прямо по собравшимся внизу людям. Они в ужасе бежали. Когда они отошли, мы начали стрелять по ним из окна ризницы.
Этот импульсивный поступок, рожденный отчаянием и героизмом, мог дорого обойтись нашему спутнику, поскольку окно было очень низким; но в ту ночь мы были обязаны ему своим спасением. На следующий день, когда мы приступили к разведке этого места, то обнаружили явные признаки того, что здесь несколько человек ползли по земле. Мы также обнаружили две фашины, которые они уже положили на парапет ризницы, двенадцать других поблизости, и несколько тяжелых палок, похожих на трости, каждая с пометкой на одном конце, смысл которых мы не могли объяснить. Все это мы унесли и сложили в церкви. Так как нам не хватало горючего, то эта древесина очень пригодилась для приготовления нашей жалкой еды.
Настойчиво предлагавшаяся нам серия переговоров, в которых я только что участвовал и эта недавняя враждебная попытка заставили меня поверить в то, что наше освобождение не казалось нашему противнику очень трудным делом, поэтому они так спешили принудить нас к сдаче. Это предположение не было беспочвенным и оно побудило меня продолжать оборону.
Но борьба, к сожалению, уже достигла предела, который могла выдержать человеческая воля и если помощь не придет скоро, то я не видел другого конца, кроме смерти.
24 числа выдали бобы и кофе. Я имею в виду их последние остатки. Теперь уже не осталось почти ничего съедобного – несколько горстей рисовой муки, пыль с палая, который мы лущили, и несколько десятков банок сардин сомнительной съедобности.
Наша еда, помимо того, что была скудной, состояла из тыквенных листьев, смешанных с сардинами и небольшим количеством риса, но теперь пришлось сократить даже это. Тех же самых людей, которые сначала не ели листья, потому что, по их словам, они лежали, как комок в желудке, вскоре приходилось сдерживать, чтобы не дать им выйти из траншеи и пожрать эти листья сырыми, даже ростки, не дожидаясь, пока они вырастут.
По утрам у нас вместо кофе был отвар из апельсиновых листьев, которые мы собирали с деревьев, растущих перед церковью. Наш голод был настолько велик, что если собака подходила к нам, то ее съедали, если кошка – кошку, если рептилии – рептилий, если вороны, то ворону. Было много улиток определенного вида. Туземцы испытывали к ним отвращение, но вскоре стало очевидныи, что и улитки исчезают. Повсюду вокруг церкви росло много кустов и все они лишились листьев, мужчин не отпугивал риск, вполне вероятный, съесть какое-нибудь ядовитое растение.
А море, по прошествии нескольких дней, оставалось безжалостно пустынным.
VIДо 27-го мая
Отряд снайперов. – Цель – артиллеристы. – Меткий выстрел. – Предатели ранены. – Побег. – В запасе. – Оскорбления на расстоянии. – Орудийный выстрел. – Милосердный совет. – Если колокольня рухнет. – Импровизированная лестница. – Флаг все еще развевается.
В предыдущей главе я рассказал о замечательнейшем выстреле, сделанном одним из солдат, выбившего из руки маленького мальчика письмо, которое тот настойчиво нам пытался передать. Продемонстрированный навык действительно был предметом восхищения, но у него есть свое объяснение. Необходимость и столь долгое время пристального наблюдения за врагом, поиск хорошей цели, рвение подстрелить кого-нибудь, которое подстегивало нас постоянно, неспешность при стрельбе, сделали некоторых из моих людей отличными снайперами и их мастерству мы в значительной степени обязаны бессилию вражеской артиллерии.
Восемь лучших из них не несли ночных дежурств, но как только начинало светать, то располагались парами, одна пара на колокольне, другие внизу, без каких-либо других задач, кроме как внимательно следить за батареями. Осаждавшие прикрывали орудия циновками. Чтобы запугать нас, они также перемещали современное орудие, о котором уже упоминалось, из одного места в другое.
Но поскольку их пушки никогда не стреляли одновременно и для наведения орудий необходимо было поднять циновки, то мы вскоре обнаружили уловку и быстро сумели посеять панику среди артиллеристов.
Впоследствии мы узнали, что паника достигла такой степени, что никто не хотел брать на себя эти обязанности и только подготовив свои орудия к стрельбе под покровом темноты, они могли навредить нам, за исключением особых и редких случаев.
Действительно, меткость, с которой мои люди стреляли, была такой, что приподнять циновку и сразу же рухнуть на землю – обычное явление для любого, кто пытался приблизиться к пушке. После нашей капитуляции они сказали нам, что приписали эту точность стрельбы тому факту, что мы, должно быть, прикрепили наши винтовки к бойницам!