И однажды ночью, решив, что пришло время обновить флаг, мы поднялись на колокольню и с неподдельным энтузиазмом (Бог знает, что я говорю это без хвастовства) мы сменили это почтенное знамя, которое на следующий день развевалось еще более гордо, словно бросая вызов осаждающим и в то же время благословляя нас.
Конечно, это не добавило ни горсти риса в наши запасы, ни одного патрона к нашим боеприпасам, но было очевидно, что эта перемена согрела наш дух и вид этого почтенного знамени, развевающегося над нами под небесным сводом, вдохновил нас на мысль, что вся Испания смотрит на нас и ободряет нас обещанием своей благодарности, если мы будем выполнять свой долг как честные люди. Я говорю это потому, что помню это чувство в себе и оно светилось в глазах у тех людей, которые умирали по моему приказу.
VIIКонец мая
План вылазки. – Ночные работы. – Источник горячей воды. – Восемнадцать мертвых. – Перемирие. – Подполковник Агиляр. – Естественное недоверие. – Пароход или баржа? – Сиеста. – Пусть уходят
С нетерпением глядя на одинокий океан, мы достигли того горького момента, когда почувствовали, что все надежды покидает нас, как утренний туман. Каждые сумерки уносили с собой частицы нашей бодрости и духа. С каждой ночью мы становились все мрачнее. Пароход не появился и ситуация была критической. Мы видели, что конец уже близок, конец столь же печальный, сколь и неизбежный, тщетно мы пытались откладывать его, всему был предел и наши силы быстро иссякали.
Следовательно, когда наступит кризис, нельзя будет терять ни одного момента. Если появится желанный корабль, нам всем без промедления придется тут же рискнуть добраться до корабля или умереть. В противном случае не оставалось ничего другого, как уйти в лес или сдаться.
28-го числа, около одиннадцати часов ночи, капрал дежурной смены предупредил меня, что слышно, как какие-то люди ходят по загону. Я приказал бойцам встать и бесшумно расположиться у бойниц. Когда все были на своих постах, я подошел к верху стены, выходившей на указанное место, и попытался увидеть, есть ли там кто-нибудь. Ничего не было видно, но звук был таким, как если бы скребли стену и я понял, что кто-то прячется за стеной, которая разделяла загон на две части, или же снаружи и очень близко к стене, пытаясь пробить ее.
Я продолжал слушать, пока через некоторое время все не затихло. Тишина ночи не оставляли места для мысли, что я мог ошибаться. Но я не мог понять, действительно ли была пробита стена.
Предполагая худшее (то есть, что они проделали дыры, чтобы держать под контролем место, где мы выкопали колодец), я приказал всем, кто не был на посту, удалиться на отдых, а часовому предупредить меня о малейшем подозрительном происшествии. Я категорически запретил кому бы то ни было входить в загон утром, пока я, как делал это каждый день, не осмотрю тщательно всю церковь.
Хотя все ночи были тревожными, эта ночь была одной из самых мучительных за время осады. Я был убежден, что если в течение нескольких дней мы не получим помощи, то погибнем. Отчаянная попытка уйти в лес не привлекала меня ничем иным, как трагическим изменением кульминации этой драмы. Фактически я был почти зациклен на мысли, что для нас все потеряно и оставалась только смутная надежда, которая утешает умирающего в его последних мучениях.
Мы хотели положить этому конец раз и навсегда и все же этот страх быть уничтоженным численно превосходящими силами наших одиозных врагов, выслушивая оскорбления наших гнусных дезертиров, было тем, что стучало в моем мозгу, замораживало мою кровь и лишало меня безмятежности, в которой я так нуждался в тех сложных обстоятельствах.
Едва рассвело, как я смог убедиться в уверенности своих ночных догадок. В замурованном нами окне в западной стене загона, была пробита дыра и, кроме того, они оторвали наш писсуар, чтобы стрелять в нас из пробоины. Их целью, как я и опасался, было не дать нам приблизиться к колодцу, чтобы жажда заставила нас сдаться. Вероятно, они были хорошо проинструктированы мерзким Алькаида Байона. И все же мы могли поздравить себя с тем, что наша дальновидность предотвратила нечто еще более серьезное – ведь они могли сделать колодец бесполезным. К счастью, мы накрыли его люком, на который поставили несколько пустых жестяных банок, чтобы раздался шум, если кто-нибудь попытается подойти к колодцу. Напротив на хорах поставили часового, которому велели стрелять в случае, если он услышит что-нибудь подозрительное. Враг, должно быть, понял это и поэтому не осмеливался повторить свои попытки.
Когда средь бела дня трубы врага протрубили «внимание», а наши ответили, один из них крикнул: «Апельсины!» Мы видели, что они готовились к бою. Предположив, что мы не можем набрать воду для варки апельсиновых листьев, которыми заменили кофе, они позвали нас.
Я немедленно приказал лучшим стрелкам занять окопы с той стороны, с которой враги находились под прикрытием стены, чтобы держать их под прицелом, если они попытаются уйти. Я разместил других у стены, которая отделяла загон, чтобы нейтрализовать врага внутри и выбежал с несколькими солдатами с лопатами и другими инструментами, чтобы заделать отверстия.
Мне это удалось и когда они снова попытались пробить стену, я приказал нагреть воду в нескольких железных котлах. Когда довели ее до кипения, то прикрепили к палке одну из жестяных банок из под австралийской говядины и использовали ее, чтобы поливать кипятком врагов по другую сторону стены.
Результат не мог быть более удовлетворительным и хотя это кажется неподобающим чувствам гуманизма, которые всегда приглушаются в таких ситуациях, как та, в которой мы были, я должен добавить, что ощущения, испытываемые нами, не могли быть более приятными.
Поскольку противники были почти обнажены, они почувствовали, как их плоть варится, когда на них полилась вода и их крысиный писк сильно нас развеселил. Они бегали из стороны в сторону, но всегда держались вплотную к стене, стараясь держаться подальше от нашего огня, в то время как мы со своей стороны преследовали их, предписывая им наш пулевой душ. Они кричали, что мы пытаемся ошпарить их, как кур (manóg на тагало), а мы в шутку спросили их, не нашли ли они кофе слишком горячим. В то же время со скамейки у стены мы преследовали их выстрелами из револьвера.
Один мужчина, раненный в бедро, начал громко кричать и, изображая доброжелательный интерес, мы спросили, не ранен ли он. Это был момент, который нельзя было забыть, когда отчаяние придавало нам храбрости, а нанесенный ущерб действовал как бальзам для наших недугов.
Не имея возможности найти выход из ситуации, они умоляли находящихся в ближайших окопах открыть огонь, чтобы прикрыть их отход. Услышав это, я приказал моим снайперам позаботиться о том, чтобы никому не удалось сбежать. Результат нас полностью удовлетворил, так как только двоим удалось воссоединиться со своими товарищами, чей окоп, как я уже писал, находился всего в двадцати шагах от церкви.
Восемнадцать остались убитыми, как потом рассказали нам их товарищи и, поскольку эта победа была последним из воинских подвигов, которые мы совершили во время осады, вполне можно утверждать, что мы завершили ее достойно.
Теперь я расскажу историю последнего из проведенных нами переговоров. Во всех предыдущих они предлагали нам почетный уход, но мы отвергали это, несмотря на страдания, в которых мы жили, но на этот раз чаша была заполнена до краев.
Командующий армией, который, как они утверждали, имел документы, подтверждающие его личность и должность, гарантировал нам безопасный выход и комфортный переход в столицу архипелага. О большем нельзя было просить, а наша ситуация достигла плачевного предела.
Но почему мы не согласились на это? Мне это трудно объяснить, но главным образом из-за недоверия и упрямства, а также из-за определенного рода самовнушения, которое росло в наших мыслях день за днем и месяц за месяцем, что мы ни в коем случае не должны сдаваться, в определенном смысле из-за опьянения национальным энтузиазмом, без сомнения и под влиянием притягательной иллюзии славы; во многом из-за самовлюбленности и, конечно же, как я однажды заметил, из-за страданий, которые мы претерпели, из-за той сокровищницы жертв и героизма, которая в наших собственных глазах возвышала нас и которая каким-то образом без нашего ведома, скорее инстиктивно, заставила нас почувствовать, что мы должны избежать недостойного конца всему этому.
По прошествии примерно часа с момента окончания боя, сигнал «внимание» ударил по нашим ушам и мы увидели, что они вывешивают испанский флаг. Поскольку раньше им никогда не приходило в голову поднять его, то я подумал, что это просто еще одна уловка, чтобы отвлечь нас и вынести своих погибших, оставшихся у стен загона. Но поскольку это было удобно для нас и инцидент возбудил мое любопытство, я крикнул, что приму парламентеров при условии, что только один из них выйдет вперед с флагом.
Они дали понять, что согласны и подошел господин в форме подполковника Генерального штаба. Он сказал, что является Кристобалем Агиляр и Кастаньеда, которому генерал дон Диего де лос Риос поручил вывести отряд.
Следует иметь в виду длительный период, в течение которого мы были отрезаны от общения, множество уловок, с помощью которых они пытались нас обмануть ранее и, в частности, те недавние речи, которые они выкрикивали нам ночью, утверждая, что Риос был их военным министром. Все это нужно иметь в виду, потому что все это оправдывало мое естественное недоверие ко всему происходившему. Нам сразу показалось невозможным, чтобы испанский генерал вошел в правительство повстанцев, но мы не знали о произошедших событиях.
Совпадение наделения этого человека полномочиями отозвать нас с его попыткой сделать это сразу же после утренних событий вряд ли было совместимо с такими приказами, о которых должны были бы знать в лагере врага до того, как он предпринял неудавшуюся попытку штурма.