Я также приказал сделать новые кожаные тапочки взамен изношенных, а для людей, которые еще оставались без обуви, изготовить ее, используя патронные ящики и кожаное снаряжение умерших.
Я назначил уход на ночь 1 июня, а утром того же дня приказал сжечь лишние винтовки, а также Ремингтон и еще одну винтовку, которые мы нашли в Командансии.
Я раздал оставшиеся боеприпасы и выдал каждому новое одеяло, а в соответствии с полномочиями, предоставленными мне статьями 35 и 36 Кодекса военной юстиции, уступив, вопреки моей воле, силе обстоятельств, я приказал расстрелять капрала Висенте Гонсалеса Тока и рядового Антонио Меначе Санчеса. признанных виновными в государственной измене на осажденном посту и, кроме того, подлежащих смертной казни согласно прокламации генерал-капитана архипелага дона Базилио Августи от 28 апреля 1898 г.
Казнь прошла без юридических формальностей, что было совершенно невозможно, но и без оправдания преступления. Это была ужасная и болезненная мера, которую я мог бы исполнить сразу же после обнаружения попытки дезертирства без дальнейших промедлений и что я продолжал откладывать с надеждой, что кто-то другой решит положить этому конец, но теперь, к сожалению, она была совершенно необходимой.
Меня очень огорчало то, что я пришел к такому решению и я искал уловку, с помощью которой я мог бы освободиться от ответственности. Но я не мог найти ее, не будучи обвиненным в слабости командования и, прежде всего в том, что во время отступления я поставил под угрозу нашу безопасность. Это было очень горько, но необходимо. Я продолжал выполнять свой долг. По этой причине я не чувствовал угрызений совести.
Чтобы не дать противнику использовать какие-либо остатки уничтоженного оружия, я приказал бросить стволы в яму, которая была подготовлена для тел казненных, а мелкие части разбросать вокруг церкви. Сделав это, мы ждали наступления ночи.
Днем мои люди, испытывая голод, срезали все съедобные листья и побеги, что еще оставались на наших маленьких плантациях и хотя спланированное нами предприятие было одним из тех, которые могло вызвать только крайнее отчаяние, все они продемонстрировали свою нестерпимую радость от того, что сейчас наступает час, когда они покинут это мрачное место, хотя и демонстрировали свой стойкий характер даже при всем ужасе вида печального кладбища казненных.
Наконец стемнело, но в тишине ночи мы заметили, что бдительность в окопах мятежников необычайно возрастала. Ночь была безлунной, но небо было настолько ясным, что мы не могли уйти незамеченными. Поэтому нам ничего не оставалось, кроме как скрыть свое разочарование и отложить наш марш до следующей ночи в надежде, что нам поможет некоторая небрежность со стороны врага и наша решимость атаковать наиболее укрепленную часть его позиций, если не удастся выбраться отсюда незамеченными, то-есть там, где по их предположению мы вряд ли предпримем попытку прорыва. С этой целью я заставил всех поклясться, что если кто-то, к сожалению, попадет в руки врага, он не скажет ни слова и не подаст знак, который укажет направление, в котором мы будем двигаться.
На следующее утро, едва рассвело, я снова взялся за газеты. Всю ночь тот странный факт, что они были сделаны так, что напоминали настоящие, поразительным образом овладел моим умом и инстинктивно посоветовал мне снова прочитать их. Поэтому, не ожидая пока мои подозрения исчезнут, я начал просматривать газетные колонки, поражаясь изобретательности, которая была потрачена впустую в попытке обмануть нас и заставить сдаться.
Я все еще восхищался, мой ум все больше и больше поражало мастерство работы, когда небольшая статья всего из двух строк заставила меня вздогнуть от удивления. Это было простое уведомление о том, что лейтенанту пехотного резерва дону Франсиско Диасу Наварро было приказано занять пост в Малаге.
Но этот офицер был моим товарищем и близким другом в полку Бурбонов, на его долю выпало побывать на Кубе и я очень хорошо знал, что он решил попросить место в Малаге, где жили его семья и его возлюбленная.
Это не могло быть подстроено. Следовательно, эти газеты были испанскими и все, что в них писалось, было правдой. Тогда не было ложью, что колонии потеряны, что мы были попросту ограблены, что этот клочок земли, который мы так яростно защищали, теперь не наш и, как сказал сеньор Агиляр, не было причин для нашего безумного упорства в его защите.
Для меня это был луч света, внезапно озаривший яму, в которую мы вот-вот упадем. Уходя в лес, я не собирался оставаться в нем, как дикари игорроте, а что касается перехода в Манилу, то понимал, что это предприятие почти столь же невыполнимое, как восхождение на Лунные горы. Но я надеялся добраться до берега и оставаться там в каком-нибудь уединенном убежище, ожидая подхода наших военных кораблей. Для привлечения внимание проходящего судна мы будем стрелять и поднимем большой флаг, который сделали из доступного материала, чтобы нас могли подобрать и спасти.
Когда в Испании произошла катастрофа, в чем я больше не сомневался, то последняя надежда исчезла и увести моих солдат вглубь леса означало бы послать их на жалкую смерть.
Поэтому я не видел другого выхода, кроме как сдаться. Я сразу же собрал подчиненных и объявил, что настал момент поговорить с противником. Некоторые из этих храбрых людей со слезами на глазах не соглашались с этим, а другие утверждали, что «инцидент с кипятком произошел совсем недавно» и что «враг сварит нас заживо».
Задыхаясь от слез и возбуждения, я настаивал на том, чтобы убедить первых, что для нас нет другого пути к безопасности и, чтобы развеять опасения, которые одолевали последних (безусловно, вполне обоснованные), я ответил им примерно следующее: «Подполковник Агиляр, несомненно, командует силами, которые нас окружают. Вы сразу заметили, что он казался выдающимся человеком и очень опытным в военных делах. Я так думаю и уверен, что он не допустит жестокого обращения с теми, кто заслуживает, как в нашем случае, звание достойных солдат, жертв любви к своей Родине.
Стойкость нашей обороны основывалась на строгом выполнении положений Полевого устава, Кодекса военной юстиции, Кодекса чести, других уставов и, наконец, Прокламации генерал-капитана Архипелага сеньора Аугусти. Итак, мы выполняли только наш долг, подавая пример, достойный скорее восхищения, чем наказания. За все произошедшее только я один могу нести полную ответственность, в основном за то, что приказал уничтожить оружие».
«Делайте, как Вам кажется лучше, – ответили мне, – Вы тот, кто это понимает». Я немедленно написал очень краткое изложение условий, на которых мы готовы сдаться, и предложил бойцам идти в атаку на жизнь или на смерть, как того пожелает Бог, если они не будут приняты. Все это было одобрено единогласно и я сразу приказал поднять белый флаг и горнисту трубить «внимание». Незабываемый момент!
Немедленно появился часовой мятежников и я попросил его вызвать подполковника Агиляра. Спустя короткое время подошел майор, тоже туземец, и сказал нам, что сейчас этого офицера с ними нет, но их командир – подполковник одевается и скоро подойдет. И последний не заставил нас ждать. Когда он подошел на расстояние, на котором можно было говорить, я сообщил ему о наших желаниях. А в заключение я заявил: «Не воображайте, что я уже по шею в воде. У меня все еще есть продовольствие на несколько дней и если вы не примете условия, которые я собираюсь предложить, вы можете быть уверены, что вместо того, чтобы сдаться, я пойду с моими людьми в лес, штурмуя ваши окопы.»
Он ответил, что я мог бы предложить условия капитуляции на тех условиях, которые я считаю наилучшими, при условии, что они не будут унизительными для повстанцев. Он также заверил нас в том, что нам будет разрешено сохранять наше оружие до пределов их юрисдикции, где мы сдадим его.
Такое великодушное предложение, указывающее на самую выдающуюся честь, которую можно заслужить в таких случаях, рассеяло в большой мере наше недоверие и само собой разумеется, что мы приняли бы его с энтузиазмом, но я видел, что мои люди становились все слабее и слабее и мне казалось, что силы полностью оставят их, когда подойдет конец всем нашим бедам. Я понял, что для нас совершенно невозможно совершить однодневный марш с оружием; что к тому же могло послужить поводом для возможных неприятностей.
Поэтому я составил следующее соглашение, которое было принято без изменений и обсуждения: «В Балере, во второй день июня тысяча восемьсот девяносто девятого года, лейтенант дон Сатурнино Мартин Сересо, командир испанского отряда, приказал горнисту протрубить сигналы « внимание» и «переговоры» и поднять белый флаг в знак капитуляции, на что немедленно ответил горнист осаждающих войск. Командиры и офицеры обеих сил, собравшись, договорились о следующих условиях:
Первое. С этого дня боевые действия с обеих сторон приостановливаются.
Второе. Осажденные сложат оружие и передадут его командующему осаждающими силами вместе с военным снаряжением и другим имуществом, принадлежащим испанскому правительству.
Третье . Осажденные силы не становятся военнопленными, но будут сопровождаться республиканскими войсками к месту, где могут находиться испанские войска, или к месту, откуда они могут безопасно присоединиться к последним.
Четвертое. Следует уважать личную собственность и не допускать причинения вреда отдельным лицам.
Для обеспечения вступления в силу настоящее соглашение составлено в двух экземплярах, подписанных следующими лицами: подполковником Саймоном Тексоном, командующим осаждающими силами, майором Немезио Бартоломе, капитаном Франсиско Т. Понсе; лейтенантом, Сатурнино Мартин, командующий осажденными силами, доктором Рохелио Вигиль».
Таким образом завершилась осада церкви Балера на триста тридцать седьмой день от ее начала, когда у нас не оставалось ничего съедобного и было выше человеческих возможностей выдержать ее хотя бы на один день дольше.
В этом скромном месте, предназначенном только для религиозных молений, не было несчастий, которые бы не ждали нас: ненастье, суровость осады, удары измены, эпидемия. Голод с его непреодолимыми муками, смерть без посторонней помощи, тягостная изоляция, обман, подавляющий самые сильные души, и сводящая с ума беспомощность, поражающая их – все это тревожило и подавляло нас.