Главной потребностью была вентиляция, чтобы удалить инфекцию, накопившуюся в нижних слоях воздуха, не только непригодного для дыхания, но и бывшего источником многих пагубных выделений ** и было необходимо обеспечить вентиляцию без ущерба для нашей обороны.
Для этого я приказал убрать баррикаду от южной двери и позади нее на расстоянии полуметра, образуя проход, где мы поместили поверх толстой доски три наполненные землей винных бочки, а сверху ряд ящиков, также заполненных землей. Для того, чтобы полностью прикрыть проем, на них мы разместили скатки одеял, прочно подпертых. Два отверстия, сделанные в двери на уровне земли и отверстия, специально оставленные между бочками с противоположной стороны, служили для вентиляция снизу и другие, устроенные на подходящей высоте, служили той же цели сверху, для этой цели служили и бойницы. Чтобы удалить как можно дальше скопления различных нечистот, разложение которых было чрезвычайно опасно для здоровья, я заставил сделать небольшое отверстие в стенке загона и устроил уборную для удаления экскрементов.
Этих и других мер было немного, но они были насущными. Мы были доведены, до такой крайности, что вынуждены были для нужд обороны использовать даже тех, кто страдал от эпидемии; и, поскольку никто из них не мог ходить, мы приносили их на руках на соответствующие посты в качестве часовых. Там сажали их на стулья или на что-то в таком роде и оставляли на шесть часов, чтобы таким образом позволить отдохнуть их смене. Таким же образом мы производили их смену, унося одного за другим со своих постов на кровати.
Прошли годы и я снова оказался в окружении обычных жизненных обстоятельств, в которых нагрузка соизмерима с обычными человеческими возможностями, какими бы ограниченными они ни были и должен признаться, что я, хотя день за днем был и свидетелем и участником, побуждавшим к таким усилиям, очень часто думал о том, что все это было мечтой о рыцарской романтике вместо позитивной реальности. Шесть долгих часов с винтовкой наготове, непослушные ноги, острые и постоянно усиливаюшиеся страдания, а эти люди казались довольными!
Пока лейтенант Алонсо был еще в состоянии, мы по очереди дежурили ночью, он вместе с Лас Моренасом, а я – с доктором, сеньором Вигилем, который посвящал себя всему и был повсюду, показывая пример самоотверженности и храбрости. Но когда Алонсо умер и я увидел, что Лас Моренас очень ослабел от болезни, я отказался от такого рода дежурств и установил следующее, что было гораздо более практичным и давало лучшие результаты:
Один из нас троих всегда оставался на посту, сменяя друг друга, как нам было удобно, но не всегда нам удавалось поспать, потому что Лас Моренас был очень болен, а Вигиль страдал от тяжелой раны. Капрал смены, меняясь с дежурными солдатами, обходил по очереди часовых каждые пять минут, одного за другим.
Поскольку все часовые располагались на возвышенных позициях и необходимо было скрывать их от врага, перекличка между постами производилась тихим голосом, то есть тот, кто был на стене позади алтаря, произносил «Алтарь», тот, кто был справа от него – – «Право» и т. д. Каждый часовой отвечал тихим голосом наклонившись, чтобы не было слышно снаружи и не было обнаружено его положение и таким образом найдено слабое место для штурма.
Это было необходимо также для того, чтобы не дать противнику незаметно приблизиться с целью выяснить, кто стоит на посту и где размещен, что можно было легко сделать по той простой причине, что дезертиры узнавали нас всех по голосам.
По этим причинам всю ночь поддерживались абсолютная тишина и полное затемнение. Это было похоже на сцену, заполненную призраками, это нарушалось только движениями того, кто делал обходы, его тихими вопросами и похожими на судорожные рыдания ответами.
Следует иметь в виду, что больше всего нас беспокоило то, что враги старались всеми силами добиться успеха. Я уже отмечал крики и призывы, с помощью которых они пытались заманить наших солдат, которые, в конце концов, были только людьми, и как таковые, имели свои моменты слабости. Поэтому мне пришлось запретить любое личное общение, которое так искал враг и это было одной из веских причин, побуждавших нас к такой крайней бдительности.
В эти же дни дезертиры объявили, что Вильякорта назначил своим секретарем бывшего капрала нашего госпиталя, а моего бывшего слугу Фелипе Эрреро Лопеса произвел в капитаны. Все это могло быть как правдой так и ложью, но, хотя последнее было более вероятным, мы опасались, чтобы оно не дошло до наших солдат.
Вскоре повстанцы снова написали нам, делая большой упор на конце нашего владычества на Филиппинах и пытаясь привлечь обещанием немедленно отправить нас в Испанию. Мы ответили, что в соответствии с законами и обычаями войны в таких случаях, как настоящий, побежденным должно быть предоставлено шесть месяцев для эвакуации территории и поэтому они должны быть терпеливыми; очевидно, мы были оставлены одними из последних, предназначенных к эвакуации, и Капитан-генерал наверняка должен знать о «большом количестве запасов, боеприпасов и материалов», которые мы имели в нашем распоряжении.
На это нам ответили, что мы не можем надеяться на какое-либо внимание со стороны наших генералов, потому что после начала военных действий с американцами они больше не заботились о своих отрядах и что для нас не остается ничего другого, кроме немедленной сдачи. У нас было опасение, что это может быть правдой, но мы ответили, как и следовало ожидать, что «ни одна армия, покидающая территорию, не может забыть о своих силах, размещенных в этих местах».
Еще две смерти от бери-бери (рядовой Хосе Лафарга, 22-го числа и рядовой Роман Лопес Лосано, 25-го числа) завершили наш список этого печального месяца октября, к которому добавилось ранение рядового Мигеля Переса Леаля, произошедшего 23 числа.
К этому времени мы остались без обуви. Только очень немногие еще не дошли до того, чтобы ходить босиком, обмотав ноги тряпками, остальные же пытались снова и снова сшивать остатки подошв, что только подчеркивало их убогость. Полагая, что это состояние может способствовать прогрессу эпидемии через влажную землю, мы решили сделать своего рода сабо (обувь на деревянной подошве – прим. переводчика), хотя и не очень красивые, но простые в изготовлении и достаточно надежные. Их мастерили из кусков дерева и прикрепляли к ногам бечевкой или шнуром. Такая обувь была не очень удобной, но не давала ногам соприкасаться с почвой.
И вот настал ноябрь, начало которого было посвящено скорбной фиесте поминовения мертвых (два первых ноябрьских дня в католической церкви посвящены памяти усопших – День всех святых 1 ноября и День поминовения усопших 2 ноября – прим. переводчика), хотя и весь остальной месяц мы также вынуждены были посвятить почти исключительно умершим. В его первой половине только четверо солдат умерли от бери-бери. Во второй половине месяца нам пришлось оплакивать еще одну, более тяжелую утрату, которая передала в мои руки те обязанности и права, которые я уже выполнял в течение нескольких дней по причине печальной необходимости.
8-го числа скорбный список начался со смерти рядового Хуана Фуэнтеса Дамиана, а на следующий день за ним последовали Бальдомеро Ларроде Паракуэльос и Мануэль Наварро Леон, а затем, 14-го числа, умер Педро Искьердо и Арнаис; все проходили через ужасные муки, не имея никакого другого утешения, кроме как смерть под испанским флагом, который, грязный и в изорваный, развевался на ветру на колокольне церкви.
Никто из них не был похоронен с церковными церемониями, но никому и не была нужна такая заслуга их терпеливых страданий. Ни храм, ни люди не были убраны в черное в честь усопших, но все же моя душа была полна глубокой скорби, которая угнетала нас, как и церемония погребения.
Мрачное впечатление, помимо естественной грусти, усиливалось мыслью, от которой мы никак не могли избавиться, что там, в этих самых могилах, куда мы укладываем останки наших спутников, мы можем сами, один за другим, вскоре присоединиться к ним в очень тесном соседстве.
По мере того, как месяц приближался к концу, страдания Лас-Моренаса, усугубленные трудностями, с которыми мы сталкивались, начали вызывать тревогу в связи с болезнью бери-бери. Однако он продолжал удостоверять своей подписью ответы, которые мы давали на сообщения и угрозы осаждающих. «Это отвлекает меня», – говорил он и, уважая его желание, мы продолжали получать и читать сообщения и отвечать на них.
То, что это было ошибкой, поскольку мы решили не сдаваться, с каждым разом становилось все более очевидным из-за вредного воздействия, которое оно оказывало на солдат и потому, что враг не мог не наблюдать за нашим болезненным состоянием. Меры предосторожности мало что могли сделать, но все же нужно было им следовать. Мы уже решили не выходить к их окопам, чтобы получать письма или доставлять ответы, если не будем одеты в лучшее из того, что у нас было. Наши тела свидетельствовали о голоде, но это не было явно очевидным для противника, поскольку наше истощение могло быть вызвано стесненными условиями, в котором мы жили. Они не могли на самом деле знать, каковыми были наши жертвы, хотя и могли догадываться о них, но была некоторая разница между знанием и догадками.
Когда смерть капитана Лас Моренаса стала неизбежной, когда я понял, что он очень скоро не сможет писать и что замена его другим именем, вероятно, приведет к серьезным последствиям и не желая, чтобы моя подпись была известна, поскольку враг сможет, подделывая ее, утверждать, что мы сдались***, я пытался найти предлог, который бы положил конец любым видам разговоров и сообщений.
Фактически, это было целью сообщения, которое мы направили мятежникам 20 ноября и которое было последним, подписанным почти умирающим капитаном. Иммитируя в этом письме наши великодушие и милосердие и подражая в некоторой степени вульгарной сцене итальянского фарса, мы предложили им полную амнистию за их мятеж и беззаконие. «Чтобы еще раз заверить вас, – писали мы, – что испанцы движимы филантропическими чувствами и что если вы откажетесь от своего поведения и сложите оружие, то все останется в забвении и жителям сразу же будет разрешено вернуться в город.»