– А то трудно узнать! Сплетники-то что говорят?
Яна швырнула полотенце:
– Ну, мама! Еще не хватало сплетников слушать!
– Тебя же никто не заставляет им поддакивать, а послушать-то можно, не убудет от тебя.
– От тебя, может, и не убудет, – перестав жалеть ее, процедила Янка. – А я не собираюсь…
– Да и ладно! – перебила ее мать. – Ты за телефон заплатишь? Я по нему и не разговариваю.
В голосе неподдельный ужас:
– Ульяна, ты же поцарапаешь руки!
– Господи, да ничего не случится с моими руками! Я же не арфистка, в самом деле.
Ей вдруг захотелось оттолкнуть Янку, пытавшуюся отобрать у нее сухую ветку, которую Ульяна ломала на части, собираясь сложить костер. Как подозревала, последний в этом году. Что-то в этот момент уже сухо чиркнуло и вспыхнуло неприязнью, чего нянька, конечно, не заметила, ведь Ульяна не позволила этому новому вырваться наружу.
«С чего вдруг? – удивилась она сама себе. – Эта девочка всего лишь пытается заботиться и обо мне тоже. Не понимает, что докучлива, но нельзя же ненавидеть за глупость… Главное, Пуську она действительно любит. Ни за что не обидит. И другим не даст».
Она взглянула на дочку, полулежа спавшую в прогулочной коляске: ротик приоткрылся, губки слегка съехали набок. Смешная. Милая. Счастье мое. Никакого больше не надо. С каждым днем Ульяне казались все более надуманными страдания по ее отцу, имени которого так никто и не узнал. Все более правдоподобной казалась мысль, что смысл ее любви к нему заведомо был в перерождении в эту – единственную реальную любовь ее жизни…
– Я сама. Я лучше сама. Ты не должна таким заниматься, – отвлекая, продолжала бормотать Янка, неумело прилаживая ветку к колену.
Ульяна усмехнулась:
– Москвичка… Ты хоть когда-нибудь разводила костер?
– Нет, но…
– Думаешь, это так просто?
Она легко разломила другую ветку, потом еще одну и еще и аккуратно сложила маленький шалашик, сквозь стенки которого застенчиво белели скомканные газеты. Ее память хранила множество таких костерков, что высвечивали оставшиеся юными лица, которые огонь превращал в злобные гримасы. И все были обращены к ней. Эти костры отдалились на расстояние двух десятилетий, не меньше. Еле пробивались сквозь время…
Пальцы уверенно чиркнули спичкой, хотя Ульяна никогда не курила и не пользовалась газовой плитой. Крошечное пламя заметалось, отыскивая выход наружу, на воздух, одновременно уцепилось за несколько тоненьких веточек-крючков, надтреснуто покряхтывая, полезло наверх. Улыбнувшись, Ульяна поворошила костер палкой и оглянулась на Пуську: жалко, не видит, и жалко будить. Невыспавшаяся девочка превращалась в скандалистку и без колебаний могла дать затрещину тому, кто первым подвернется. Ульяна посмеивалась – из снов вытягивались в эту реальность отголоски прошлой жизни: наверное, ее Пуська была когда-то рыжей пираткой или отчаянным мальчишкой из ИРА.
«В этой я постараюсь дать ей столько любви, чтобы не нужно было драться за счастье. Она просто будет в нем жить», – она перевела взгляд на Яну: вот еще одно несчастное существо. Никогда костры не разводила…
– Чем же было твое детство? – спросила она, продолжая мысль, которой Янка не слышала.
Но та, видно, думала о том же и откликнулась с печалью, которой Ульяна в ней и не подозревала:
– Я целыми днями делала уроки и зарабатывала пятерки. Зачем, спрашивается? Мне ни одна из них не пригодилась. Но маме очень уж хотелось видеть меня отличницей. Не могла же еще и я обидеть ее. Она и так была жизнью обиженная. Хотя сама ведь ушла от отца… Знаешь, моя мама уверена, что в мужчинах нуждаются только недостойные женщины.
То, что при этом у матери в голове не укладывается, как можно, подобно Ульяне, пренебречь условностями, Янка умолчала. Стоя на коленях у костра, Ульяна негромко проговорила, не отводя взгляда от пламени:
– Если бы это не была твоя мама, я сказала бы, что это глупость.
Яна попыталась заглянуть ей в лицо, но оно было словно притянуто огнем, – не оторвать.
– Но ты ведь тоже обходишься без мужчины…
Тяжело опустив и с трудом подняв веки – не просто моргнула, а совершила усилие, чтобы увидеть Янку, – она посмотрела на нее со спокойным удивлением:
– Невезение нельзя считать жизненной позицией.
– Ты невезучая?! – ахнула Янка. – Да стоит тебе пальцем поманить…
– Зачем нужны те, кого можно поманить пальцем?
– А он…
– Он не из тех.
– Ты не расскажешь мне о нем?
Ульяна почувствовала: мольба в голосе не сыгранная, хотя тоже ведь артистка. Чему-то же Янка должна была научиться в своей «Щепке»… Но сейчас не играет. Зачем-то ей очень надо узнать о Егоре.
– Зачем? – Она не хотела произносить этого, вопрос сам наполнился звуком, как тростник на ветру.
Едва заметные Янкины бровки ожили, напряглись вопросом, решительно сдвинулись. Часто заморгав («А вот здесь переигрывает», – отметила Ульяна), она проговорила на одном выдохе:
– Я хочу все знать о тебе. Все понять.
– Зачем? – повторила Ульяна с еще большим удивлением.
– Ты ведь…
– Ну?
Яна выпалила, будто решилась раскрыть страшную тайну и боялась передумать:
– Ты самый интересный человек из всех, что мне встречались в жизни.
– Да чем же это я так интересна? – вырвалось прежде, чем Ульяна почувствовала, что польщена.
– Другие только на сцене хороши, перед камерой. А в реальной жизни – завистливые скоты!
– Ох, как ты…
– А ты – совсем другая! Ты никогда ни о ком слова плохого не сказала. И то, как ты молчишь о нем… Ты ведь понимаешь, другая бы уже растрепала всему свету, чтобы на скандале славу себе сделать, а ты…
– Стоп!
Вскочив так резко, что в коленях хрустнуло, Ульяна непроизвольно выбросила вперед руку, будто пытаясь закрыть Янке рот.
– Господи, что ты несешь! Неужели ты действительно думаешь, что я такая уж непогрешимая? Просто статуя Свободы, а не человек. Это даже оскорбительно как-то…
– Что ты! – ужаснулась Яна. – Не оскорбительно, нет… То есть я не хотела тебя оскорбить!
«Худышечка, ручки сжала на груди, без слез не взглянешь». – Ульяна снова села на траву, чтобы не смотреть сверху, не давить и так уже придавленное жизнью существо, которому всего лишь хочется поверить в то, что кто-то сумел не сломаться. Зачем лишать ее этой веры? И не так уж важно, на кого она направлена…
– Давай-ка лучше сосиски жарить. – Ульяна достала из сумки длинную связку, ловко отделила ножом несколько, содрала целлофановую обертку и нанизала по одной на длинные веточки. – Держи. Ты и этого никогда не делала? Ну да, раз костры не разводила.
Вытянув руку, она окунула сосиску в марево пламени и, потянув носом, тихонько рассмеялась:
– Сто лет такого не ела. А Пуська вообще никогда. Проснется, дам ей кусочек. Немножко – не вредно.
– Извини, что я лезу не в свое дело, – покаянно произнесла Яна, послушно поворачивая палочку.
– Ничего. Может, когда-нибудь я и расскажу тебе. А пока только Пуське.
– В каком смысле? – Яна улыбнулась, ожидая шутки.
Но ответной улыбки не дождалась. Нахмурившись, Ульяна пробормотала, обращаясь к себе:
– Поменьше болтать надо.
«Интересно, каким образом она рассказывает о нем Полинке? – попыталась догадаться Яна. – Записывает на магнитофон? Записи делает? Трудно все-таки все в себе держать… Даже ей трудно».
– Ага, зашевелилась! – Вскочив, Ульяна подбежала к дочке, опередив няньку. – Проснулась, кулемушка моя? Солнышко маленькое… Смотри, что тут у нас!
Молчаливая со сна Полина уставилась на огонь и минут пять смотрела на него, не отрываясь и не проявляя никаких эмоций. Только послушно открывала рот, когда мать подносила к ее губам прожаренную и остуженную сосиску.
– Смотри, ест! – восхищалась Ульяна. – Она такая умница, правда? Можешь не подтверждать и не опровергать. Для меня это аксиома, не требующая доказательств.
– Но я согласна, согласна! Она вообще чудо!
Прижав дочку, сидевшую на ее коленях, Ульяна проговорила, слегка раскачиваясь:
– Только свой ребенок кажется настоящим чудом. Ты говоришь так, только чтобы не обидеть меня.
– Да нет же!
– Но я все равно тебе благодарна. Это всегда приятно слышать. Тем более от своего единственного друга.
Янка замерла: не ослышалась?
– Ты считаешь меня…
– А разве нет?
– Я думала, ты…
– Подбрось еще хвороста, – усмехнулась Ульяна. – Любой огонь нужно поддерживать. Если, конечно, хочешь, чтобы он разгорался…
Неловким движением девочки, отталкивающей мячик, Яна швырнула в костер сухие ветки и присела рядом спиной к огню, чтобы видеть лицо Ульяны.
– Ты не хотела?
– Чего? Господи, ты опять о нем? Янка, я тебя выпорю, честное слово! Я ведь уже говорила, что это запретная тема.
– Но я же не спрашиваю имя! А так, отвлеченно, почему нельзя?
– Не хочу. Портрет может проступить из слов.
«Выходит, я знаю его в лицо!» – уцепилась Яна.
– Я не могу им рисковать, понимаешь?
– Но почему? Так любишь?
Несколько раз легонько подкинув дочку на коленях, Ульяна прижалась к пухлой, потеплевшей от близости огня щечке.
– Вот кого я люблю. Она – единственный человечек, о ком я могу сказать это, не покривив душой. А о нем только в прошедшем времени…
– Ты не простила того, что он…
Ульяна резко оборвала:
– Его прощать?! О чем ты говоришь! Он мне такое счастье подарил… Большего я и не знала.
– А в профессии? – Янка придвинулась ближе. – Ты ведь «звезда»! Неужели это не дает ощущение счастья?
Вместо ответа Ульяна одной рукой, не выпуская девочку, вытащила из пакета нарезанный на четвертинки белый хлеб.
– Сейчас еще тостов напечем. Система та же – нанизываешь на ветку и держишь над огнем. Вот так, – она одобрительно улыбнулась и вернулась к разговору: – Хочешь понять, много ли ты теряешь, уйдя из профессии? Нет, не много. Хотя поначалу некоторую эйфорию испытываешь из-за того, что узнают, улыбаются… Но мой случай не тот, которому можно позавидовать, ты же понимаешь.