Визг заставил ее зажмуриться.
– Да?! А это что? Это?
Фотографии цветными хлопьями закружились в воздухе, одна робко прилегла Лиде на колени. У нее запретной улыбкой дрогнули губы: какая забавная… Можно ли винить ее в том, что она появилась на свет? Где-то глубоко отозвалось почти забытое сожаление: я ведь сама еще могла родить такую маленькую, похожую на него девочку… Смелости не хватило.
«Хотела бы я, чтобы твой отец был с нами? Честно – не знаю. Не уверена. Делить с кем-то твою любовь, радость касаний, воркующих интонаций, тонкого детского запаха… Даже удары наотмашь по лицу, которые ты отвешиваешь, никому не уступлю! С самого начала ты была только моей, никаких бабушек-дедушек, никакого отца. Образ. Фантом. Пусть он им и останется. Я пережила мечту о нем, окунулась в нее и вышла обновленной, как из пены морской. С тобой под сердцем. Он – океан, не человек. Разве можно долго жить в океане?
Только не мне. Я – человек земной и уверенно стоящий на почве, которую сама взрыхлила и удобрила, чтобы нам с тобой с голода не пропасть. Признаюсь, то, что я писала чуть выше – о боли ночей с мыслью о том, с кем он сейчас, – больше игра, которой я живу, фантазия той части души, которая должна быть занята любовью к мужчине. Очень маленькой части, незначительной. Остальное принадлежит тебе…
Почти не бываю в своем театре, потому совсем не вижу его. Да и заняты мы в разных спектаклях. Раньше (до начала твоей эпохи!) я специально прибегала в театр во время его репетиций, стараясь слиться с тенями зала, следила за его игрой, за репликами в перерывах, за тем, как он присаживается отдохнуть, с кем разговаривает, кому улыбается… Некоторые думали, что я учусь у мастеров, перенимаю некоторые находки. Кто-то порицал меня за это, мол, самой искать нужно, а не присматриваться, кто-то одобрял. Я же меньше всего думала о профессии. Как выяснилось, зря. Лучше б училась у него, а не ловила каждый вздох. Что теперь толку от этих истаявших вздохов?
Тогда боль жила во мне постоянно. Хотя это время было наполнено и некоей прозрачной прелестью, как воспоминание о детстве. Влюбленность вообще сродни ребячеству: так же собираешь уникальную коллекцию смешных сокровищ – взглядов вскользь; фраз, в которых никто, кроме тебя, не замечает подтекста; жарких прикосновений в очереди театрального буфета… У него такой коллекции нет. Со мной связанной – нет. Горячее дыхание Милана и Пласидо Доминго, вот что распалило его воображение. Но его фантазии хватило на одну ночь. И на одну дочь. Так мало и так много.
Но в те дни, которые я проводила в театре прячущимся во тьме воришкой, мне даже не снилось, что впереди ждет такое солнце. Такое счастье. Те дни были серыми. И то самое несбывшееся, что наполняет нашу жизнь тоскливым недовольством реальностью, чаще всего этого не заслуживающей, томило душу, звало сделать шаг, выйти из тени прямо в свет рампы, чтобы он наконец увидел! Но холодели ноги, отнимались, не давая приблизиться, в ушах начинало шуметь, как перед премьерой, когда глохнешь от страха, и руки трясутся, как от Паркинсона.
И все же почти никто из артистов не уходит от этих вулканических переживаний к спокойной жизни. Янка – редкость. Она просто еще не успела пропитаться воздухом театра, лишившись которого, задыхаешься. И молодец, что успела освободить себя прежде, чем угодила в кабалу. Хотя и она осталась где-то около, чтоб хоть дуновение долетало, ведь ко мне пошла в няньки, а не к банкирше какой-нибудь.
Вчера жалела, что она не была со мной на концерте: фортепианный дуэт из Новосибирска, лауреаты всяких конкурсов так завели зал – все просто вопили «браво!». Мужики совсем не артистического вида, не то что Башмет с его демонической внешностью и устало умудренным взором. Один из них совсем бухгалтер – лысый, суетливый. Но как раз он играл так, что я сама чуть не визжала. Такой виртуозности еще не видела, просто в глазах рябило от того, как пальцы бегали, хотя пианистов разных слышала, особенно в последнее время: готовлюсь к роли жены знаменитого музыканта. Сценарист под давлением продюсера, естественно, опошлил тему, можно было и не работать предварительно, но не позволяю себе этого. Даже сейчас, изображая перед камерой чурку с глазами, – дамочку из внутренних органов, которую сама называю прямой кишкой. Прямой до отвращения… Все по закону. Даже ногами машет по правилам. А другие – нет, потому я недавно по носу и получила, когда репетировали сцену драки.
Зато выходя со съемочной площадки, в такую загогулину превращаюсь, саму оторопь берет! На днях проходила кастинг в следующий сериал (как раз на роль жены пианиста) и нутром почуяла главную соперницу – девочку с таким одухотворенным лицом и неправдоподобно розовой кожей, что самой на рояле играть бы, а не в женах числиться. Наверное, ей не меньше моего хотелось сыграть эту роль… Но у юной актриски за спиной муж-газовик и детей нет, а у нас с тобой никого. Как я могла отдать ей главную роль?!
Лет через двадцать пять, не раньше, когда ты прочтешь это, тебе уже можно будет узнать, как я дралась за место под солнцем для нас с тобой. И это был настоящий бой без правил. Нет, эта розоволикая девочка не погибла в том бою, я всего лишь устроила ей небольшое сотрясение, но из борьбы она выбыла…
Тебе уже противно читать о твоей мамочке, крадущейся в сумерках с монтировкой, завернутой в газету? Мне и самой противно до тошноты, милая, но что поделаешь? Иначе не вырвать было эти деньги. Только клыками, когтями, с рыком и пеной на губах… Омерзительное зрелище! Но когда ты прочитаешь об этом и представишь меня во всей красе, я уже буду старенькой и беспомощной. Неужели упрекнешь? Да и кто она тебе – эта королева бензоколонок? Я, кстати, потом поехала и заправила машину у ее мужа, чтобы хоть как-то компенсировать…
Ладно, давай лучше о высоком и благородном. О том фортепианном дуэте и о том, почему я вспоминала Янку, слушая их. Это ей следовало бы их услышать, чтобы она прочувствовала, что такое настоящая сыгранность, слияние и рук, и душ в одно – великолепное и глубокое. Так должно быть в любви, и не иначе. А ночь, проведенная вместе, даже и в Италии, еще не говорит о том, что человек все должен бросить ради меня. Или я – пожертвовать ради него целостностью твоей привязанности. Не хочу.
А имен тех виртуозов из Сибири никогда не слышала прежде, вот что обидно. Ведь ничем не уступают отяжелевшим от мировой славы! Энергетика такая, что мороз по коже, потрясающая техника, глубина, кураж – все это у них есть. Почему же не знамениты? Где справедливость, спрашивается?!
Если эти ребята продержатся еще хотя бы лет десять, обязательно свожу тебя на их концерт, не в последний же раз они в Москве. Надо будет, в Новосибирск съездим, правда? Заодно проведаем мою малую родину, на которую носа не кажу после памятного вечера встречи выпускников. Но об этом не сейчас…
Или уж сразу?
Представь маленький город мрачных, злобно пьющих людей. Не областной центр и даже не районный. Подземным драконом правит городом шахта. И утроба этого чудища время от времени поглощает людей, поэтому временно живущих можно понять: водка делает их храбрее – помирать, так с музыкой!
Музыка была. И виниловые пластинки звучали, и гармошки, кто во что горазд. Тогда я поняла, что от дури можно изуродовать что угодно: за стеной так орали песни, исполненные серебристым голосом Анны Герман, – хотелось, в свою очередь, завопить, чтоб заткнулись. И за стеной этой были не соседи, а мои родители.
Я же пряталась в узком пенальчике «темнушки» без окна и, чтобы не сойти с ума, воображала себя плененной княжной. Разбойники сунули ее в темницу, а сами пропивают украденные у нее сокровища. Их отвратительные рты разинуты, как на гравюрах Босха, которые показывала мне заведующая библиотекой – единственный светлый человек в том кошмаре.
Спустя десяток лет воображаемый ужас обернулся действительностью: убив и ограбив моего одноклассника, попытавшегося заняться бизнесом, его рабочие у него же в доме два дня пропивали отнятые деньги, а он, мертвый, все это время валялся в огороде. Мать искала сына, не дождавшись звонка. И нашла.
Нет! Нет! Нет! Даже представлять не хочу ту пропасть, ту черноту, в которую она рухнула в тот миг. Только бы никогда не оказаться на ее месте, Господи, никогда! Что угодно, лишь бы ты была жива и здорова! Жизнь моя, любовь моя, песня моя… Других песен не помню и знать не хочу. Я не поеду туда, где они звучат до сих пор, – барабанные перепонки лопнут, кровью истеку, как тот парень из нашего класса. Надо было ему бежать из города, где нас угораздило родиться, но он не мог оставить мать.
Прости, что я вывалила на тебя все это, но ты прочтешь этот дневник еще через четверть века, когда твоя душа окрепнет. И может быть, ты даже сможешь понять меня…»
Лида не выдержала – вышла из дома именно в то время, когда Егор должен был вернуться. Это не имело смысла, сама понимала, что рано или поздно встреча произойдет, но пока она не ощущала в себе сил посмотреть ему в глаза как ни в чем ни бывало. А по-другому – как? Скандал устроить? Разрыдаться? Швырнуть фотографии малышки ему в лицо? И что после этого? Развод? Немыслимо. Как жить без него?
Теперь она отчетливо понимала, что все это время была готова к чему-то подобному. Выходишь за артиста, готовься: цветы и аплодисменты – ему, тебе только слезы. Родители были против их свадьбы, на два голоса твердили: не удержишь, шляться ведь будет, всю душу тебе вымотает, все актеры такие… Столько лет Лида торжествовала – они ошиблись, за Егором никаких интрижек никто не замечал, уже донесли бы. Как в этот раз… Почему все-таки только сейчас? Так скрывал хорошо? Не может быть, чтобы в театре никто не разнюхал…
Она вышла на набережную, поискала глазами дочь, выскочившую из дома в слезах, на ходу схватив курточку. Здесь обычно собиралась их компания, горластая стайка, которую прохожие обходили стороной, но сейчас Лида не увидела знакомых лиц. Или внезапно перестала узнавать?