С каждым днем, даже часом, нарастало невыносимое: он перестает меня любить. Почему? Что произошло, кроме внезапного обретения Егором еще одной дочери? Лида угадывала, что главное совсем не в этом. А в чем, понять не могла, и это подавляло ее до того – голова уже не поднималась. Она так и бродила по дому, уткнувшись взглядом в пол.
Вдобавок давило то, что творилось с Ксюшей, уже с утра начинавшей орать: «Ты еще не выгнала его? Как ты можешь пускать его? Теперь, когда все знаешь! Как ты можешь?»
Лида пыталась объяснить, что как раз иначе она не может, ведь ее жизнь и сейчас, и всегда держалась только на этой любви, служившей и счастьем, и оправданием. Разве дочь сама не способствовала тому, чтобы в их доме царил культ отца? И это было справедливо. Именно Егор в их семье являлся личностью, достойной поклонения. Талантливой красивой личностью, к тому же не зараженной той «звездностью», которую невозможно выдержать долго. И Лиде было в радость служить ему. Во всем.
Но девочка не слушала, затыкала уши и принималась визжать: «Замолчи! Не хочу я знать об этих гадостях!»
Почему – гадостях? Что она имела в виду?
Но с этой бедой Лида справилась бы, собралась бы с духом и отвела дочь в диспансер, где Ксюша все еще стояла на учете, если бы Егор поддержал ее, хотя бы улыбнулся, проснувшись, как делал всегда. Но готовность к улыбке гасла в нем день ото дня, уже и уголки губ словно онемели… Лида старалась не выдавать обиды, но было так трудно жить с этим сжавшимся в комок сердцем, что не позволяло ей быть прежней. Той белокурой царевной, которую он действительно любил.
Она произносила под душем вслух: «Я теряю его». Чтобы услышать и ужаснуться. Может, это позволит встряхнуться, начать действовать. Но – как? Она не чувствовала за собой никакой вины и все же признавала: это ей не удалось удержать Егора, подавив в себе нечто, его оттолкнувшее. Но что это, что?!
В тот вечер Лида попыталась поговорить с мужем начистоту, уже произнесла какие-то слова, но его взгляд остановил ее. Такой непроницаемый взгляд… Незнакомый. И все же выдавила:
– На что ты злишься? Разве это я изменила тебе?
– Зачем ты втянула в это Ксюшку? – спросил он сердито. – Разве это ноша по ней? Почему ты не пожалела свою дочь? Она ведь совсем ребенок!
– Но ведь она случайно нашла эти фотографии! – воскликнула Лида, начисто забыв, что девочка еще днем заперлась в своей комнате. Почему-то ей казалось, что они остались вдвоем. Все как-то перепуталось…
Дернув шеей, Егор прошипел:
– Тише ты! Ты говорила, что это вышло случайно, но ведь ты оставила этот чертов конверт! Получается, что по твоей милости я могу потерять и эту дочь.
– И эту? – повторила она обескураженно. – А ту разве ты по моей милости потерял?
Он еще не ответил, а Лиде уже стало ясно, что именно в этом муж и обвиняет ее: не заставила признать маленькую Полину, поступить, как должно было мужчине в этой ситуации, а теперь время упущено, Ульяна не хочет ни встречаться, ни разговаривать. Самостоятельная женщина. Бескомпромиссная. Неужели ему стали нравиться такие? Он ведь всегда подчеркивал, как ему дорога трогательная беззащитность жены, ее неприспособленность к этому не лучшему из миров…
– Извини, – вдруг сказал он. – Я веду себя как мальчишка. Пытаюсь свалить на кого-нибудь свою же вину. И на тебя, конечно, удобнее всего.
Но Лида заметила: винит себя, а глаза холодные, совсем не те глаза… Он произносит слова, за которыми ничего нет, кроме призыва опровергнуть, взять все на себя, чтобы ему стало легче. Легче – что? Уйти? Остаться, очистив совесть от непривычных для него мук? И для того, и для другого Егору необходимо, чтобы жена не мешала, не мелькала перед глазами постоянным напоминанием, что нужно на что-то решиться. Признала его право перешагнуть через нее, если ему все же захочется это сделать…
– Я сегодня переночую у сестры, она попросила. – Лида постаралась, чтобы голос не дрогнул – не в монастырь же уходит!
В его глазах проявился интерес:
– Вот как? А что с ней?
«С ней-то как раз ничего», – едва не вырвалось у Лиды, но навязанная мужем игра заставила произнести другое:
– Давление скачет. Видимо, от погоды…
Егор с готовностью подхватил:
– Еще и полнолуние завтра.
Он сам болезненно реагировал на каждое движение луны и сверял с календарем все важные дела. Раньше Лиду смешило это, ведь ее организм был равнодушен к происходившему вне Земли, но сейчас любая насмешка могла наделать беды.
– Ты не против, если Ксюшка останется с тобой? Она сейчас не в том состоянии, чтобы навещать больных.
– Ну, если ты готова ее оставить…
В его прищуре опять возникло что-то злое, неприятное, будто Егор разглядел в ней нечто отталкивающее, чего Лида сама в себе не подозревала.
– Поищешь с ней общий язык…
– Да, конечно. Попытаюсь.
– У тебя ведь сегодня нет спектакля?
– Верно. Я свободен.
Это прозвучало строчкой из песни, и Лиде показалось, что муж набрал полную грудь воздуха, будто и вправду собирался запеть. Но ее присутствие стесняло его.
Нужно было уходить.
Она взяла только черную сумочку, которую Егор привез с последних гастролей в Италии, и неуверенно шевельнула пальцами, прощаясь. Не вставая с дивана, он кивнул как посторонней: «Пока!»
В подъезде Лида растерянно остановилась: «А что, если он меня больше не пустит? Так и останусь с одной сумочкой?» Это было, конечно, абсурдом, и она попыталась усмехнуться. Не вышло. И вдруг вспомнилась Ульяна Соколовская: «Это же в Италии произошло… Сумочку не вместе ли выбирали? Как ей сейчас удается жить без него? Ведь любит же, раз ребенка от него родила? Или ребенок был для нее самоцелью?»
Последняя мысль обрадовала. Уцепившись за нее, Лида принялась торопливо, сбиваясь и возвращаясь к началу, распутывать то, что связало их всех в последнее время: вот почему Ульяна не донимала его и сейчас, по его словам, бросает трубку, – Егор ей попросту не нужен! Мелькали нерадостные выводы: захотела – увела бы…
Это открытие застигло уже на улице и отозвалось такой болью, что Лиду перегнуло пополам, вырвало протяжный стон, который услышала прохожая. Даже остановилась.
– Что с вами? Вам плохо?
– Нет-нет, ничего, – отозвалась Лида, мгновенно придя в себя.
Она не привыкла жаловаться. Тем более посторонним. Даже если очень хотелось… Ее муж был человеком публичным, и любая подробность их жизни могла просочиться в прессу. Лида не могла подвести его.
Желтые пятна от фонарей никак не желали угомониться, скользили у нее перед глазами. Крепко держась за итальянскую сумочку, которая, раззадоривая злость, должна была вытянуть ее из неожиданно подкравшегося тумана, что застил глаза, Лида осторожно перебиралась от одного столба до другого, готовая схватиться, если ноги опять ослабеют.
Добравшись до метро, она спустилась под землю и впервые подумала: «А ведь ему сейчас хотелось бы, чтобы я здесь и осталась…» Тогда Ульяна, возможно, перестала бы сопротивляться, сжалилась бы, и маленькая девочка научилась бы с придыханием, как когда-то Ксюшка, выговаривать: «Па-па!» И началась бы новая жизнь, которая уже тем хороша, что в ней не случилось ничего плохого…
Она села на скамью, мимо которой несколько секунд спустя пролетел поезд и замер предпоследний вагон. Один шаг вниз, и Егор опять будет счастлив. Спокоен. Ощутит полноту жизни и сможет работать, не отвлекаясь на угрызения совести, и дарить радость тысячам людей. Разве это не стоит ее жизни? Кто о ней пожалеет? Мать, которой уже под восемьдесят? Ей недолго страдать, если что… Сестра? Потому что некому будет поплакаться? Дочь? Да Ксюша ненавидит все, что представляет собой ее мать: покладистость, мягкость, преданность другому человеку. Все журналы теперь учат девушек быть стервами и любить только себя. Может, так и надо, робко усомнилась Лида. Может, и Ульяна такая? И как раз поэтому Егор не в состоянии выбросить ее из головы? Из сердца. Ведь пренебрегла им. Обошлась без него. А вот Лида не может, и это его раздражает.
Вздохнув, она поднялась, заслышав звук очередного приближающегося поезда, дождалась, пока он поравняется с нею, и вошла в вагон, куда никто не сел кроме нее.
Егор и не надеялся, что дочь примостится с ним рядышком на кожаном, кофейного оттенка диване в гостиной – в цвет до страсти любимого всей семьей напитка, и они обсудят все как взрослые люди, способные не только понимать, но и сочувствовать. И все же сделал попытку достучаться: сперва просто в дверь, которую Ксюша заперла изнутри. Потом, если бы повезло, попробовал бы и до сердца.
Но она не открыла ему. Вернее, не сразу. Егор уже спросил, не зная, слышит ли дочь:
– Ты собираешься ненавидеть меня всю жизнь?
Прислушался: может, спит? И произнес, понизив голос:
– Ты ведь понимаешь, такие вещи случаются в жизни взрослых людей… И твоя мама вправе на меня сердиться. Но тебя-то я не предавал! Я ни на секунду не переставал любить тебя.
И вот тогда дверь распахнулась, и всклокоченная, опухшая от слез Ксюшка проорала ему в лицо, даже слюной брызнув:
– А на фига тебе тогда видеть эту девчонку?! Любит он меня! А сам этой бабе только и названивает!
Схватив за руки, Егор потащил дочь в гостиную, все еще одержимый идеей усесться с ней рядышком на диване, но Ксения извивалась и рвалась прочь с такой яростью, будто он вел ее на костер.
И он отпустил ее. Никогда и никого не заставлял Егор любить себя силой, ему приходилось выкладываться в каждом спектакле, чтобы изменчивая зрительская любовь по-прежнему окружала его защитной аурой, без которой он и дышать-то не умел.
Освободившись, Ксюша отпрыгнула к окну и как-то собралась, напряглась, будто готовилась зубами впиться, если отец сделает хоть шаг. Демонстративно сунув большие пальцы в карманы джинсов, чтобы она хоть немного расслабилась, Егор сделал еще одну попытку:
– Помнишь, мы как-то говорили с тобой, что человек должен отвечать за последствия своих поступков. Эта девочка – как раз такое вот последствие… И я обязан участвовать в ее жизни, если хочу и дальше уважать себя.