Проснувшись, Марк лениво размышлял обо всем этом, но только мысль о предстоящем походе в театр вместе с Катей сумела пробудить его к жизни. Запахнув полу длинного отцовского халата, в который всегда обряжался по утрам, и расправив обтекаемый скользкий ворот, Марк отдернул расшитую золотой нитью портьеру и едва снова не закрыл окно: тягостное дождливое утро, осеннее до предела, не оставляющее надежды на приход бабьего лета…
– Черт бы побрал эту осень, – в сердцах произнес он, отворачиваясь. – И как это Пушкин ухитрялся испытывать вдохновение от этой жути?
Навалившись грудью на письменный стол, он пристально вгляделся в отцовскую фотографию: точеный нос, насмешливый взгляд под красивым разлетом бровей, большой, чуть искривленный улыбкой рот.
Снимок был старым, но Марк еще помнил отца таким. Возвращаясь с дневных репетиций, Бахтин брал пятилетнего сына за руку, и они прогуливались по зыбкой от дрожащих теней аллее, ведущей к театру. Медово пахло от крошечных белоголовых цветков, снежными островками вкрапленных на багряных клумбах, а впереди, в холодных струях фонтана, колыхалась радуга. Марк, замирая от восторга, перекрывал одну из струй пальцем и слушал, как она упрямо толкается, вырываясь на свободу. Вскидывая голову, он во весь рот улыбался отцу, который был так высок, что голова его покоилась где-то на уровне облаков. Там мог быть только Бог, и старший Бахтин находился очень близко от него…
– Привет, Великий Артист. – Марк выдохнул на стекло и потер его краешком халата. – Сегодня ты не играешь.
Он оставил фотографию в покое, чуть подняв подбородок, мягко прошелся по ковру и вдруг, отскочив в сторону, схватил себя, воображаемого, за рукав.
– О, Марк, простите! «Вашингтон Пост». Всего пару вопросов, вы позволите?
– О’кей, – кивнул Марк забавному репортеру. – Что вас интересует?
– Марк, ваша головокружительная карьера потрясла весь мир. Голливудские продюсеры дерутся возле вашего дома, вы играете в лучших театрах, о вас ходят легенды и пишутся романы. Скажите, то, что ваш отец был актером, сыграло свою роль в вашем становлении?
Он снисходительно усмехнулся:
– Я потерял отца, когда мне было всего пятнадцать. Тогда я даже не представлял, что могу стать актером. В детстве я писал стихи… Отец же казался мне недосягаем, как звезда. Да он и был звездой!
Внезапно Марк обернулся и прищурился на фотографию на столе.
– Он погас так внезапно, что я даже не успел заплакать. Нашей фамилии угрожало забвение. Знаете, когда звезды гаснут, их имена становятся неразличимы в темноте.
– Ну вы-то, Марк, настоящая звезда! – восхищенно затряс головою репортер. – Вы затмили всех на актерском небосклоне. Вас не забудут…
– Вы явно преувеличиваете, – скромно улыбнулся Марк. – Я еще только начинаю.
– Мы с нетерпением ждем ваших новых фильмов. Какие у вас планы, Марк?
– Я… – Марк искусно запнулся и замешкался с ответом. – Я бы хотел снять фильм о своем отце. Безвестном русском актере, погибшем от утраты зрительской любви.
– Это будет драма?
– Нет, – выдохнул Марк прямо в потное восторженное лицо. – Это будет фарс!
И оставив обескураженного интервьюера, Марк так стремительно бросился к выходу, что не сразу понял, как очутился в столовой старой отцовской квартиры. Затравленно оглядевшись, он медленно опустился на вытершийся с годами ковер.
– Нет, – простонал он, сильно вжимая ладони в тусклый от пыли ворс. – Нет… нет… нет!
– Марк!
Мать вбежала в комнату и замерла, схватившись за сердце:
– Как ты напугал меня… Почему ты кричал?
– Мне стало больно, – ответил он, поднимая правдивые серые глаза.
– Где, Марик? Что у тебя болит?
Он успокаивающе покачал головой:
– Ничего, мам. Уже ничего. Дернуло в зубе, но сейчас все прошло.
– Надо показаться врачу. – Она расположилась в кресле и взяла со стола сигареты. – У тебя всегда были прекрасные зубы, но мало ли что… Ты не начал курить? Это их здорово портит. Взгляни на меня – одни протезы. Слава богу, успела вставить, пока твой отец был жив. Теперь, главное, сберечь до конца жизни.
Марк присел возле матери и положил голову ей на колено.
– Нам не хватает денег? Да, мам?
– Не говори глупостей! – Она махнула сигаретой у него перед лицом. – Нам опять сулят повысить зарплату. А к концу года мне должны дать доцента. В субботу вот опять свадьбу пригласили провести. Мы да не выживем? Что ты!
– Может, мне начать подрабатывать? – задумчиво предложил Марк, краем глаза следя за матерью. – У нас кое-кто из ребят торгует в ларьках по ночам.
Теплое колено дернулось под его щекой.
– С ума сошел?!
– Почему? Разве зарабатывать стыдно? – Он повернулся и лукаво посмотрел ей в глаза.
– Не разводи демагогию, – строго сказала мать и с наслаждением затянулась. – Загонит меня в гроб эта зараза… Если мы будем умирать с голоду, я лучше пойду на панель, но ты никогда не станешь торгашом.
– Мам, – Марк захлебнулся смехом, – ты только не обижайся, но тебе скоро сорок лет…
– Ах ты, мерзавец маленький! Думаешь, на меня охотников не найдется? – Светлана Сергеевна не больно ухватила его жесткие вьющиеся волосы. – Да у меня полно поклонников, если хочешь знать!
– Тогда какие проблемы? Заведи себе богатого любовника, я не возражаю.
Он увернулся от оплеухи и вскочил на ноги. Погасив сигарету, мать протянула ему руку.
– Мели Емеля, – добродушно проворчала она, обнимая сына и незаметно втягивая его запах. – Пошли завтракать, я и так уже накурилась натощак, как студентка. Кстати, через полтора часа у меня лекция, надо поторапливаться.
– Какой идиот придумал занятия по субботам? – сочувственно подхватил Марк. – Слава богу, наша гимназия пока на пятидневке.
– Последний год пошел, – ехидно отозвалась Светлана Сергеевна. – Сколько тебе сосисок? Да ты хоть умылся, чудовище?!
Проводив мать и ребячески подставив ей щеку для поцелуя, Марк, охваченный знакомым возбуждением (непременным спутником одиночества), подпрыгивая, промчался по квартире и метким тычком включил магнитофон. При матери он почти не слушал его, потому что любимая им музыка приводила Светлану Сергеевну в полушоковое состояние.
– Господи! – с отвращением сказала она, послушав записи только одного из альбомов «Агаты Кристи». – Это же просто клиника! Злобный садомазохизм. И ты собираешься это слушать?
– Не собираюсь, – заверил Марк и ласково ткнулся матери в плечо. – Я перепишу эту кассету.
– Да уж, сделай милость, – строго произнесла мать, но не выдержала и прижала голову сына. – Ты ведь такой добрый мальчик…
Когда она вышла, Марк вытащил бумажку с обозначением сделанной записи и вставил другую с пометкой – «Майкл Джексон». Против его песен мать ничего не имела, единственно по незнанию языка.
Теперь же, оставшись один, Марк, дрожа от нетерпения, как заждавшийся морфинист, окунулся в завораживающую страстность песен «Агаты». Прибавив звук, он поплыл по комнате, расставив руки и прикрыв глаза, как это делал младший из братьев Самойловых – падших ангелов его души. Марк восторгался ими и жалел, растворяясь в магическом заклинании и вторя ему:
«ХалиГалиКришна ХалиГалиРама…»
Музыка растекалась по квартире, становившейся бездонной, вмещавшей в себя и цирковую арену, где Марк корчился от впивавшихся в мозг аплодисментов; и экипаж, с раскинувшейся в мерзкой неге маркизой, на лице которой темнели кривые полоски стертой им пудры; и пещеру, терпеливо отдавшую его медленной смерти: «До свиданья, милый, милый!» Проскользнув в комнату матери, Марк схватил брошенный на туалетном столике черный косметический карандаш и, послюнив тупое жало, больно вдавливая, намазал губы. Вообще-то, пелось о гуталине, но на это Марк не мог решиться даже при всей своей любви к группе. Он рассудил, что черный цвет остается черным независимо от его природы.
Теперь оставалось задернуть шторы и попытаться взлететь на плотных волнах музыки. Его сердце колотилось, как всегда перед взлетом, но это не пугало Марка – бушевавшая кровь пьянила, как стакан коньяка. Правда, он никогда не пробовал выпить стакан коньяка, но зачем он нужен, когда есть такая волшебная штука – воображение?!
Он кружился все быстрее, теряя в пульсации музыки свое дыхание. Уже подошвы его отделились от земли, уже лопатки закололо от выпирающих, готовых прорваться наружу крыльев, и крик неземного экстаза уже закипал в горле, как вдруг унылый звонок пронзил веселую струю свободы, готовую унести Марка, и она распалась, оставив его в безвоздушном разломе.
Он рухнул, придавленный собственной тяжестью, и не соображая пополз к двери. Ступив ладонями на прохладную шершавую поверхность линолеума, Марк замер и тряхнул головой, приходя в себя. Стертые пупырышки невозмутимо глядели на него кое-где уцелевшими глазками краски. Оттолкнув их, Марк вскочил и пошел к двери.
– Ненавижу, – спокойно сказал он, поворачивая замок, и широко распахнул дверь.
Кажется, Костя и Мила уже собирались уходить. Если бы эти чертовы пупырышки не впились ему в ладони с готовностью голодных блох…
– Что это с тобой? – удивился Костя, запирая за собой дверь, но Марк и не подумал отереть губы. Он никого не звал. Им хотелось его видеть? К вашим услугам!
– Проходите, – вежливо предложил Марк, не понимая, отчего они в нерешительности переглядываются.
– Мы тут случайно столкнулись у твоего дома, решили зайти, – стал оправдываться Костя, виновато хлопая ресницами.
– Ну, ясное дело! Где же еще встречаться, как не у моего дома?
– Нет, я действительно оказалась здесь совершенно случайно. – Мила Гуревич хмуро смотрела на его черные губы.
Марк подтолкнул их к столовой:
– Может, хватит? Разве я требовал у вас объяснений?
– У тебя так музыка гремит, странно, что ты вообще нас услышал.
– Ты имеешь что-то против «Агаты Кристи»? – Марк выжидающе прищурился, наслаждаясь ее замешательством.
В классе Мила слыла правдолюбкой, но и у нее должны были иметься какие-то представления об этикете. Ее толстые блестящие губы раскрылись, но слов не последовало, и Марку внезапно захотелось укусить эту сочную мякоть, втянуть их с такой силой, чтобы лопнула обветренная кромка.