– Порой подойдешь утром к зеркалу и подумаешь: я это или не я? – не здороваясь, произнес тот, которого она называла Никитой. – Я тоже заметил тебя во время спектакля. Не знал, что ты снова здесь. Чудесно выглядишь.
«Сказал таким тоном, будто сожалеет об этом», – отметил про себя Марк, разглядывая длинное, нездорового цвета горбоносое лицо с огромными, на выкате светлыми глазами. Ермолаев был еще выше Марка, но, несмотря на возраст, по-мальчишески нескладен и худ до неприличия. Марк решил, что в своем показном равнодушии тот слегка перебирает: не могла не взволновать встреча с такой женщиной, как Катя.
– Не ожидала здесь тебя встретить, – между тем весело сказала она, и стало очевидно, что Катя нервничает. – Ты же не признавал традиционного искусства.
– Дурак был, – сознался Ермолаев и настороженно взглянул на Марка.
В серых глазах промелькнуло смятение, почему-то испугавшее Марка.
– Значит, ты вернулась, – после неловкой паузы сказал Никита, с трудом переведя взгляд. – Ты ведь уезжала куда-то за пределы… Полагаю, не в Париж?
Катя изменилась в лице и защелкала застежкой часов.
– Мы несколько лет жили в Германии.
– Понятно. Кусками Берлинской стены не торгуешь?
– Я вообще не торгую.
– Неужели? Теперь ведь все торгуют.
– И ты? – В Катином голосе все громче звенела обида, но кроме племянника этого никто не слышал.
Ермолаев протяжно вздохнул и развел руками, слегка задев Марка:
– Если бы! Все такой же болван – пишу никому не нужные стихи, не сплю ночами… Хочу вот книжку издать.
– Я слышала, с этим сейчас трудно.
– Для таких, как я. Может, конкурс поможет.
– Конкурс?
– Глупейшая затея! Какой среди поэтов может быть конкурс?
– Но ведь уже был когда-то. Северянин стал королем.
– Это я помню, – насмешливо отозвался Никита и махнул рукой. – И бог с ним!
Длинные узловатые пальцы, похожие на паучьи лапки, промелькнули возле самого Катиного горла.
– Ты что?
Катю испугало внезапное порывистое движение племянника: то ли он пытался закрыть ее собой, то ли оттолкнуть…
– Это мой племянник, Марк Бахтин, ты должен его помнить, – торопливо пояснила она.
– Бахтин, – нараспев повторил Никита, цепко шаря взглядом по лицу мальчика.
– Его отец играл в этом театре. А моя сестра была за ним замужем. Он недавно умер.
Она взяла мальчика за руку, пытаясь сгладить беспощадность слов, но это было ни к чему. За полтора года Марк научился жить без той теплой защитной оболочки, которой окружало его одно только существование отца. У Льва Бахтина была привычка делать округлые движения над головой сына, точно одевая его в невидимый кокон. После его смерти Марк еще некоторое время ощущал себя прикрытым от проникающего излучения мира, но с каждым месяцем это чувство слабело и таяло, пока в один прекрасный день Марк не проснулся совершенно обнаженным.
– Марк, – смакуя каждую букву, произнес Ермолаев. – С таким именем становятся продюсерами или банкирами. На худой конец – зубными врачами.
– Отец назвал его в честь Марка Твена, – вступилась Катя, снова принимаясь за браслет. – Он зачитывался его книгами.
– Необязательно всех посвящать в это, – процедил Марк ей на ухо.
– В таком случае имя обязывает, – не унимался Ермолаев. – Можно быть заурядным Петей, но ваше имя предполагает наличие таланта.
– Почему вы решили, что у меня его нет?
– Я имел в виду литературный талант, – терпеливо пояснил поэт, и Марк понял, что производит на него впечатление умственно отсталого.
– Откуда вы знаете, может, я тоже поэт!
– Марк!
От разлившегося упрека Катины глаза потемнели, но его давно не пугала темнота.
– Ах, поэт! – протянул Ермолаев, и было невозможно с ходу расчленить это восклицание на интонации. – Значит, на ловца и зверь бежит… Катя, признайся, это ты делаешь всех вокруг себя поэтами?
– Я даже не знала, что Марк пишет стихи…
Никита с любопытством наклонил голову и одобрительно заморгал:
– А это говорит в его пользу. Графоманы обычно стараются запихать свои вирши в ухо каждому. Марк, а может, вам тоже поучаствовать в конкурсе?
– Вербуешь конкурентов?
– Так вы хотите рискнуть?
«Рискнуть… рискнуть… Чем рискнуть?»
– Конечно. Почему бы и не рискнуть?
Чуть слышно защелкнулся браслет. Катин голос прозвучал так же тихо:
– Малыш, а ты уверен, что стоит выворачивать перед всеми душу?
– Когда? Послезавтра? На вахте университета? Да, я принесу вам рукопись. Катя, я пока сбегаю за одеждой.
– Он похож на тебя тогдашнюю больше, чем ты сама, – удивленно сказал Никита, глядя мальчику вслед. – Ты была такой же стриженой и заносчивой. Сейчас у тебя роскошные волосы… Похоже, мы и в самом деле очень давно не виделись.
Марк сбежал по готовым откликнуться ступеням в гардероб, и насупленная старушка молча сунула ему два оставшихся плаща. «А в чем же пришел этот Ермолаев?» – на миг удивился он и тут же забыл об этом. Обернувшись, он был застигнут врасплох разбросом отражений. Растерянно и удивленно они глядели на него, и в каждом взгляде легко читался вопрос: «Зачем ты наврал, Марк?»
Пряча глаза, он побежал наверх, где Катя вполголоса разговаривала со своим странным знакомым, но не решился подойти, остановленный особым напряжением воздуха. Боясь привлечь внимание, Марк отвернулся и чуть не ахнул, встретив взгляд отца, глядевшего на него с портрета с черной оторочкой. Как всегда – сверху вниз.
«Я так и не дорос до него», – подумал Марк, со страхом ощущая знакомое стеснение в груди, от которого тело начинало корежить, словно в падучей, и невозможно было унять его иначе, чем слезами.
Он мельком взглянул на Ермолаева и подумал, что тот так же высок, как Лев Бахтин, и, может быть, если он гладит кого-то по голове, его ладонь осеняет той же небесной благодатью… Устыдившись легкости допущенной подмены, Марк виновато взглянул в блестящие выразительные глаза отца, и вдруг из едва заметной тьмы зрачков безумным метеором вырвалась и распахнулась озарением подсказка, ожидаемая Марком. Его слегка качнуло, но он устоял, подхваченный идеей, которую только что подкинул отец.
– Катя! – крикнул он, дрожа от лихорадки нетерпения. – Ты собираешься идти или нет?!
Его обжег взгляд, способный составить конкуренцию лучу Гарина.
– Может, тебе оставить плащ? Я не знаю, может, у тебя другие планы? – испуганно забормотал Марк. – Я не тороплю, просто спрашиваю…
– Я уже иду, мы просто заболтались. – Ее голос прозвучал до того беспечно, что Марк даже усомнился: а не почудился ли ему тот взгляд? Разве Катя способна ненавидеть его до такой степени?
– Так я жду тебя, Марк! – окликнул Никита, поднимая в прощальном взмахе длинную руку.
– Как же, как же, непременно! – Ему доставило удовольствие то, как у поэта недоуменно вытянулось лицо.
– Пошли, Марик.
Катя решительно взяла его под руку и вывела на воздух. Сырой вечер дохнул ознобом, и Марк попытался теснее прижаться к тетке. Но она сердито и больно ткнула его в бок:
– Глупый мальчишка! Я не видела его больше десяти лет, а ты даже не дал нам поговорить.
– Я же не знал, что этот Ермолаев для тебя что-то значит, – соврал Марк, сделав виноватые глаза. – Надо было подать мне какой-нибудь знак.
– Какой? Заорать в ухо: «Пошел вон, идиот»?
– Ну, спасибо!
– На здоровье! – Она резко отбросила его руку. – Иди домой, я без тебя доберусь.
– Да что с тобой? – взмолился Марк. – Неужели ты думаешь, я нарочно помешал вам? Мне просто в голову не могло прийти…
– Что я такая испорченная?
– Нет, что ты! Просто мне казалось, что он… Ну, не в твоем вкусе.
– А что ты знаешь о моем вкусе?
– Ты что… Он нравился тебе тогда, десять лет назад? Но ведь это когда было!
– Болван, – простонала Катя и рассмеялась, взмахом сумки спугнув задремавшего голубя. Тот бросился бежать, возмущенно тряся головой. – Я кажусь тебе древним ископаемым, да? Может, ты и прав. Глупо ворошить все это…
– А есть что ворошить? – Марк опять осторожно взял ее за локоть, и на этот раз она не оттолкнула его.
– Есть ли что ворошить?
Улыбаясь одним уголком рта, Катя подняла лицо, будто пытаясь разглядеть звезды сквозь тяжелые осенние тучи. Как же говорить о любви, когда не видно звезд? Но небу было не до любви, оно готовилось расплакаться долгим тихим дождем, и надо было спешить домой, чтобы опять, в который раз, слушать его шепот через открытую форточку.
– Десять лет назад мы жили с ним вместе. Целый год. Тайком от коменданта в ужасном студенческом общежитии…
«Он ушел с Катей, что может случиться? – в сотый раз повторила Светлана Сергеевна и опять протяжно вздохнула. – Да что угодно может случиться!»
Считать младшую сестру взрослой она так и не научилась, слишком уж была велика между ними разница в возрасте. Годы их детства разнились еще сильнее, словно девочки росли в разных семьях. Светлане досталась солнечная пора, забитая воздушными шариками, ускользающими из чересчур больших отцовских пальцев; эскимо на шершавой теплой палочке, узкими, как ракеты, уносящие на вершину блаженства; высоким смехом матери, просыпающейся раньше будильника…
К моменту рождения Кати вся эта радость скукожилась, потухла. Мать донашивала огромный живот, не обращая на него внимания, занятая лишь тем, что с утра до ночи открывала и закрывала громоздкий платяной шкаф: из него исчезли отцовские вещи. Шкаф и прежде занимал четверть комнаты, теперь же он претендовал на роль центра мироздания. Светлане к тому времени исполнилось девять лет, и у нее было достаточно ума, чтобы ни о чем не спрашивать.
И оказалось достаточно сил, чтобы не дать пропасть новорожденной сестре. Она придумала ей имя – мать безразлично пожала плечами. Ночами Света поднималась первой и подкладывала ненасытную сестру под материнский бок.
«Слава богу, молоко-то не пропало!» – вздыхала девочка в разговорах с соседками.