Пыхтя и пятясь, она стаскивала старую, еще свою коляску с нескольких ступенек первого этажа и важно прогуливалась перед окнами их «брусчатого» двухэтажного дома с единственным подъездом.
«Мать-то так и лежит?» – шепотом спрашивала какая-нибудь, порой незнакомая, старушка. Светлана коротко кивала и тут же подавала вперед, опасаясь, что потревожат сестру.
«Лучше бы уж так и лежала, как чурка!» – в отчаянии подумала девочка, впервые застав мать пьяной.
Снисходительная жалость мгновенно сменилась молчаливым отвращением. Мать лезла к ней целоваться, хватала малышку, плакала и громко икала. Бросившись к вазочке, где лежало пособие, выплаченное за рождение ребенка, Света с ужасом обнаружила исчезновение части денег. Не дожидаясь пропажи остального, она спрятала деньги к себе в игрушки и на следующий день была впервые избита матерью.
«У родной матери воровать – это ж последнее дело!» – кричала та, тыча девочке кулаком в грудь.
Но неделю после этой дикой сцены за их дверью стояла тишина, прерываемая только требовательным Катиным криком: «Эй!»
«Почему она так зовет? – обижалась Светлана. – Какая я ей “эй”?»
Соседки утешали: «Да что она понимает-то? Три месяца от роду! Что лучше получается, то и кричит. А гляди-ка, ведь осмысленно получается! Видать, башковитая будет».
Но Катя не собиралась оправдывать ничьих ожиданий. Она росла ребенком своенравным и веселым, но особенных талантов не проявляла. О том, что ее младшая сестра – красавица, Светлана узнала, провожая малышку в первый класс. Матери они добудиться не смогли, накануне та получила отцовские алименты. Девочка была обряжена в бывшую Светланину форму, на новую не хватило денег. Светлые кудри сестра собрала на макушке белым бантом, а нижние пряди рассыпались по плечам.
Катя семенила рядом, улыбаясь во весь рот, и уже сменившиеся зубки так и сверкали на загорелом за лето личике. Светлане уже исполнилось шестнадцать, она привыкла управляться и с матерью, которую пристроила дворником, и сама же частенько за нее работала, и с ее дружками, один из которых, самый энергичный, угодил в реанимацию после того, как Света шарахнула его утюгом по носу. После этого мать перестала водить приятелей домой и начала пропадать сама, не удержавшись, правда, от того, чтобы не сказать дочери: «Завидки, что ли, берут? Меня-то мужики вон как любят, а у тебя ни одного кавалера не видать!»
Светлана, давно похоронившая чувство дочерней привязанности, молча проглотила очередную обиду. Наконец она смогла выбелить обе комнатки и перестирать все занавеси. «К первому сентября», – сузив темные глаза и подбоченясь, заявила она возвратившейся матери, а Катя радостно запрыгала, услышав эти слова.
Букет для малышки принесла одна из соседок со своего «мичуринского» и заодно пожаловалась, что сад опять обобрали. Светлана привычно посочувствовала. Она давно взяла за правило откликаться на чужие беды, ведь кроме соседей надеяться сестрам было не на кого. При этом девушка отдавала себе отчет, что душа-то у нее не особенно болит. Ей бы за Катьку всей не изболеться.
А Катя, сияя улыбкой, шла первый раз в школу, и прохожие озадаченно оборачивались им вслед.
«Ах, какое чудо! – воскликнула директор школы, увидев первоклассницу. – Чистый ангел! Это кто ж у вас в роду такой красивый был?»
Вернувшись домой, Светлана долго и придирчиво разглядывала себя в зеркале. Она была до неприятного похожа на мать в ее лучшие времена – темноволосая, невысокая, тонкая в кости. Катя же удалась в отца. В этом был вызов природы – он так не хотел ее рождения! И был поражен, встретив дочерей на улице впервые после долгого перерыва…
С того момента алименты стали поступать регулярно, и отцовские подарки уже не воспринимались как манна небесная. Правда, предназначались они одной Кате. Светлана с горечью признавала, что ради нее он бы так не расстарался. Ее сходство с матерью скорее отпугивало отца, служило постоянным упреком. Катина похожесть была воспринята им как прощение, и он с радостью воспользовался им.
С неодобрительного разрешения старшей дочери отец стал иногда забирать Катю из садика на несколько часов, но ни разу не предложил Светлане к ним присоединиться. Она не могла смириться с этим. Невидяще глядя на учебную доску в разводьях мела и подтеках, Светлана твердила, кусая до крови обветренные губы: «Он же любил меня, я помню, он любил меня!» Прозрачные шарики, замерзшее эскимо, приятный дымок бензина от мотора его лодки – все это сливалось в туманный призрак улетающего детства, имеющий и цвет, и вкус, и запах.
«Он все забыл!» – отчаяние застревало в горле. Светлана упрямо справлялась с тоской: «Он только пытается все забыть. Пытается вытеснить меня Катькой. Он всегда был фантазером». Ей становилось легче.
Самой не верится, но и Льва Бахтина она впервые тоже пожалела. Тогда она уже училась в институте культуры, не оставляя дворницких обязанностей, и позволяла себе заходить за кулисы. Бахтин поразил ее в роли шукшинского героя. В спектакле он был пронзительно несчастен, и Светлана как-то забыла, что это тот самый холеный еврей, с которым она избегала даже здороваться, опасаясь не услышать ответа.
Зайдя в его гримерную, она обнаружила: Бахтин сидит на полу, откинув голову на чуть теплую батарею. Тогда ей было неизвестно, что он любил так сидеть во время отдыха. «Если в театре начнут сильнее топить, пропадет моя головушка», – шутил он. Светлана приблизилась на цыпочках, воровски втягивая аромат его гримерной. Кажется, она что-то задела… Бахтин распахнул огромные серые глаза, и Светлана упала в них, как в светлую бездну.
«Он старше тебя на тысячу лет», – удивленно протянула Катя, когда они впервые побывали у Льва Борисовича в гостях. И прибавила со вздохом: «Но я тебя, конечно, понимаю, такая роскошь!»
Размеры комнат и их убранство произвели на тринадцатилетнюю Катю большее впечатление, чем сам артист, который в тот вечер выкладывался вовсю: острил, музицировал, даже ухитрился показать фокус. Но за Катю говорила их нищета. Сильнее всего ее поразило, что на роскошные кресла не надеты чехлы, и обедают Бахтины не на кухне, а в столовой.
«И так каждый день?» – жалобно спросила она, и старушка Бахтина с недоумением захлопала короткими выцветшими ресницами: «А как же иначе, девочка моя?!»
– А как же иначе? – яростно повторяла Катя, взбивая кулаками жидкую подушку. – Ты понимаешь, Светка? Как же иначе?
Она уговаривала сестру выйти за Бахтина так усердно, словно это было ее собственное замужество. Между тем всем с самого начала было ясно: о том, чтобы Катя тоже перебралась к Бахтиным, не может быть и речи. Это охлаждало решимость старшей сестры, но Катю только распаляло. Поборов недоумение, Светлана поняла: сестре не терпится проверить свою взрослость. Ей надоело быть малышкой и слушать бесконечные рассказы о том, как Света в девять лет стала ей нянькой. Катя уже без труда справлялась с дворницкими обязанностями, благо участок был небольшой – вокруг их «брусчатых» – и чистый.
К матери девочка всегда относилась как к тяжелобольному чужому человеку, о котором необходимо заботиться, потому что чем-то ему обязан. Иногда она задумывалась: «А чем?» Тогда становилось тошно и хотелось убежать из дома к черту на кулички.
Но Катя не убегала и даже не уходила к Бахтиным. Там она старалась появляться пореже, хотя порой забредала в их двор. Но чаще Катя брала книгу и пряталась от всех за толстым переплетом. Когда Лев Борисович допустил ее к своим книжным шкафам, девочке не сразу удалось отодвинуть до блеска натертое стекло – так дрожали руки. Сестра считала Катю чересчур книжным ребенком, и все случившееся впоследствии только подтвердило ее опасения. Правда, в результате, по мнению Светланы, все сложилось как нельзя лучше…
Когда Шестаковы вернулись в Кемерово, Светлана Сергеевна сокрушенно заметила, что годы не слишком изменили сестру. В свое время Бахтины радовались тому, что Володя увозит ее в Европу, полагая, что там она обретет манеры и остепенится. Манеры Катя обрела, но ее сущность не изменилась. По-прежнему каждый шаг сестры внушал Светлане Сергеевне опасения, хотя «ничего такого» Катя не выкидывала уже лет десять. Но каждый раз, поджидая их с Марком возвращения, Светлана чувствовала, что начинает паниковать.
Ничего более драгоценного, желанного и жизненно необходимого, чем Марк, у нее никогда не было. Порой сын казался ей экзотическим цветком – сама Светлана выросла на другой почве. Кажется, этот мальчик даже не подозревал, что можно обедать на кухне… Она не уставала благодарить судьбу, что ей довелось вырваться из нищеты, сын же ее и не жил иначе.
Но умер муж, казавшийся сгустком энергии и силы, и бедность вновь начала скалить издали гнилые зубы. Светлана Сергеевна до боли стискивала маленькие кулаки, пытаясь найти выход. Марку на зиму нужны меховые ботинки. На днях он как бы между прочим указал в каталоге, какие хотел бы. Она испуганно ахнула. Но про себя… Марку не было позволено увидеть и тени сомнения на лице матери.
Над могилой мужа Светлана Сергеевна поклялась: пока она жива, их мальчик останется в неведении насчет самого страшного, отчаянно ненавидимого ею порока – нищеты.
Выяснилось, что он ни черта не смыслит в движениях людских душ. Даже теперь, зная все от самой Кати, он никак не мог представить ее вместе с Ермолаевым.
Марк привык думать, что единственный достойный Кати мужчина – это ее муж. Неутомимый и остроумный Шестаков заставлял его испытывать восхищение и одновременно необъяснимый страх. Иногда Марк ловил на себе его взгляд, в котором густо колыхалось отвращение. Марк неловко отводил глаза, не находя объяснений. Только однажды, на похоронах Бахтина, этот взгляд смягчился, и сердце Марка встрепенулось надеждой: теперь Володя обязательно полюбит его, ведь с этого дня он – его единственный родственник-мужчина. Они плохо знали друг друга и не были особенно близки, но ведь все можно наверстать! Однако прямо с похорон Володя уехал по делам, а когда они встретились вновь, Марк увидел в глазах дяди ту же черную неприязнь.