нескрываемой укоризной.
Засыпая, она все еще слышала его голос: «На тебя ни в чем нельзя положиться! Ты так и осталась бесхитростной девчонкой с “брусчатых”. Как ты сможешь воспитать нашего сына, ума не приложу…»
«Я должен сделать это ради Кати, отомстить за нее», – подумал Марк, запираясь в отцовском кабинете, но его тут же настиг легкий приступ тошноты, как бывало всякий раз, когда он пытался солгать себе. Только половина мысленно произнесенной фразы имела вес правды: «Я должен сделать это…»
– Ёлы-палы, Киска, все такая ерунда, – пропел он, цепляясь, как за соломинку, за спасительный цинизм «Агаты», но тут же оборвал себя, решив, что у матери достанет ума подслушать под дверью.
Он никогда не знал, чего ожидать от нее: плебейские корни могли заявить о себе в самый неподходящий момент. Не раз, повзрослев, Марк замечал, что стоило к ним в дом прийти знакомым отца, тот начинал следить за женой каким-то испуганным и настороженным взглядом, при этом ласково ей улыбаясь. Так смотрят несчастные родители на умственно отсталых детей.
Однажды в Крыму Марк видел такую семью. Он катался с родителями на катере и, задыхаясь от восторга и солоноватого ветра, кричал что-то чайкам и бросал им с кормы кусочки мягкого батона. Когда лакомство кончилось, они прошли к ярко-голубым сиденьям, и тут Марк заметил тех людей. Сначала необыкновенно красивую женщину, с горделивой шеей и тревожными черными глазами. Он даже подумал: «Она так боится моря?» Но тут его взгляд скользнул по лицам ее детей, и, не удержавшись, Марк вскрикнул. Чуть слышно, но отец тут же встал и снова увел его на корму. И все же Марк успел оглянуться, чтобы навсегда запомнить увиденное.
Оба ребенка, брат и сестра, страдали болезнью Дауна. Тогда Марк не знал названия этого заболевания, он вообще не понял, что это – болезнь. Его охватил ужас, названия которому он не знал. Сын этой женщины, который по росту казался ровесником Марка, был одет в нарядную детскую матроску и белые гольфы.
«Разве одежда может его украсить?» – размышлял потрясенный Марк, вцепившись в горячие от солнца перила кормы.
В лице мальчика он не заметил и проблеска мысли. Тот вертел уродливой головой, не реагируя на голос матери, лишь изредка издавая низкие, похожие на мычание звуки. И все же Марка привел в ужас не он, а его хорошенькая кудрявая сестра, потому что ее безумие было незаметно на первый взгляд. Она показалась ему обычной непоседливой девчонкой, то жмущейся к матери, рука которой то и дело скользила по ее волосам, то соскакивающей с сиденья. Но уже в следующий миг все сомнения рассыпались обманной пыльцой, и эта скоротечность очарования ранила Марка куда больше, чем откровенное уродство ее брата.
– Не надо смотреть на них, – сказал отец, сжав его щуплое плечо. – Ей и без того больно, ведь она любит их.
«Любит? – хотел спросить Марк, но не решился. – Как можно любить их?»
Отец наверняка знал ответ, но мальчику вдруг стало страшно показаться ему слабоумным. С тех пор он старался задавать отцу как можно меньше вопросов. Пусть думает, что ум сына силен настолько, что не нуждается в чужой помощи…
Усевшись за массивный отцовский стол, Марк попытался сосредоточиться на воспоминании о другом дне, чтобы облегчить себе поиски. Тогда ему было лет тринадцать. Кажется, у него не оказалось бумаги, чтобы написать реферат по биологии, и он решил посмотреть у отца в столе.
Но забравшись в нижний ящик, Марк на время забыл, что же, собственно, ищет. Неведомый мир театральных программок незапамятных лет, сценариев «капустников», забавных фотографий без усилия затянул его, оставив за кулисами и время, и домашнее задание, и новый фильм, который он собирался посмотреть. Как невероятно везучий путешественник, делая одно открытие за другим, мальчик добрался до синей общей тетради, завернутой в старую, в несколько раз сложенную афишу. Марк открыл ее, ни на секунду не усомнившись в своем праве на это.
В тетради были стихи. Марк прочитал несколько, легко разбирая четкий отцовский почерк, и они понравились ему. Увлекшись, он не услышал шагов за спиной и вскрикнул, когда тетрадь вырвали у него из рук.
– Не смей шарить в моем столе, – прошипел отец и вышвырнул сына из кабинета, не добавив больше ни слова.
Марк помнил, что был оскорблен и обескуражен: в стихах не было ничего непристойного, почему же нельзя их читать? Это было странно, ведь в их доме всегда царила свобода чтения, и мальчик беспрепятственно брал и Мопассана, и Бунина. Впервые на чтение был наложен запрет… И кем? Отцом, который так стремился поговорить с ним на щекотливую тему!
Табу настораживало и внушало странные мысли, пугавшие самого Марка. Только позднее он понял, что стихи эти были написаны самим отцом и посвящались они не матери…
Тетрадь Марк нашел без усилий. Отец даже не удосужился ее перепрятать. Был так уверен в послушании сына? Прихватив стихи с собой, Марк вернулся в свою комнату и забрался в постель. Так у матери не возникнет вопроса: что он так долго искал в кабинете? На этот раз, открыв тетрадь, он внезапно ощутил неловкость, и в этом ему почудился признак того, что детская невинность утрачена им окончательно…
Прочитав стихи, Марк швырнул их на пол и с головой укрылся одеялом. Хотелось плакать, но он уже давно не позволял себе этого. Он мечтал взобраться на вершину и низвергнуть Ермолаева, но взял чересчур толстый канат. Не рассчитал собственной величины. Это были слишком сильные и талантливые стихи, чтобы хоть кто-то поверил в их авторство. Ермолаев первый учует запашок серы…
Только как он сможет это доказать?
Во сне Марк почему-то увидел Окуджаву, старенького и больного, неловко топчущегося на сцене. Рядом не было никого, кто подставил бы ему стул, подал бы гитару, опустил микрофон. Он все сделал сам, неспешно обустроил концертный мирок и, часто моргая, устремил взгляд в зал. Марку казалось, он смотрит прямо на него, не упрекая, но спрашивая с недоумением: почему ты не помог мне?
Он проснулся с пронзительным желанием увидеть отца таким вот беспомощным, ослабевшим, нуждающимся в его плече. Им не досталось подобного часа…
За окнами было еще темно, а стрелки настенных часов соединились возле шестерки.
– Ничтожество, – сказал Марк и, откинувшись на подушку, уставился в разбежавшийся трещинами потолок. – Неужели я и на это не решусь?
Издав короткий звук, похожий не то на стон, не то на рык, Марк перевернулся лицом в подушку. Надо было встать и перепечатать стихи на отцовской машинке «Москва». Если, конечно, она еще способна на это. Но Марк чувствовал, что главное препятствие не в машинке.
«Что я делаю?» – мелькнуло панически, но на выручку тут же пришла неизменная «Агата Кристи»: «Давайте все сойдем с ума…»
– Давайте, – завороженно согласился Марк.
Стараясь не спугнуть рассветную тишину, он снова пробрался в кабинет и принялся искать машинку. Никогда прежде Марку не приходилось бывать в отцовской «берлоге» в такой час, и все вокруг казалось зыбким и полуреальным оттого лишь, что свет еще не набрал уверенности настоящего утра. Книги скрывали под вуалью полумрака свои имена, и постороннему было бы не под силу угадать сейчас, кем был хозяин этой библиотеки – доктором технических наук или путешественником. Развешанные в старомодно огромном количестве фотографии сливались в темные негативные пятна, и глаз уставал проявлять их.
Только один снимок угадывался без труда – две сестры в светлых платьях. Слившиеся волосы и прижатые тела делали их похожими на сиамских близнецов, хотя солнце мгновенно бы выявило, насколько они разнятся. Артисты говорили Кате, будто она вышла здесь похожей на Николь Кидман, что ей вовсе не льстило. Она не собиралась быть ни на кого похожей. Со старшей сестрой в этом плане у Кати проблем не возникало. Вопреки имени, Светлана была темноволосой, миниатюрной, с мелкими правильными чертами лица. Старший Бахтин любил шутить, что выбрал Светлану, чтобы было легче носить жену на руках. С Катей мужу приходилось труднее…
Оторвавшись от созерцания самых любимых им женщин, Марк взялся за поиски, то и дело подхватывая на лету вываливающиеся из стенных шкафов предметы. Когда машинка была наконец обнаружена под свернутыми надувными матрацами, он обтер пыль валявшейся в шкафу отцовской лыжной шапочкой и унес добычу в свою комнату. Из спальни матери не доносилось ни звука, словно душа ее, унесенная неведомым сном, прихватила и жизненные силы тела.
Когда-то отец научил Марка бегло читать благодаря тому, что предоставил ту же «Москву» в его полное распоряжение. Создавать слова самому оказалось куда увлекательнее, чем прочитывать их в азбуке. Огромная квартира поглощала слабые неровные удары по клавишам, и Марк никому не мешал, даже если сидел за машинкой часами.
Теперь ему предстояло возобновить старое знакомство, и это оказалось не так сложно, как опасался Марк. К моменту, когда мать заглянула в комнату, он уже стучал двумя пальцами обеих рук… стиснув зубами трубку и щурясь от дыма. Под окном удивленно шумело море, тщетно пытаясь угадать – что же в нем вдохновляет которое поколение поэтов? Отец перестал читать Нагибина, обнаружив у него презрительный отзыв об этом беспокойном божестве, своенравные волны которого уносили сейчас Марка в мир фантазий. Отец там был рыбаком, лучшим на побережье… Как-то раз он не вернулся после шторма. Это было давно… Все, что осталось после него, – эта тетрадка с песнями. Все до единой были посвящены матери…
– Чем это ты занимаешься с утра пораньше?
Марк, кряхтя, потянулся, но остался сидеть и не закрыл тетради. Вряд ли мать решилась бы открыто заглянуть через плечо.
– Я подумала, может, нам сходить куда-нибудь вместе?
Когда эти слова произносил отец, сердце Марка от радости сбивалось с ритма, и он мчался одеваться прежде, чем тот успевал договорить.
– Мам, – жалобно протянул Марк, кивая на окно, – ты только взгляни туда. По-твоему, это подходящая погода для прогулок? Я-то считал, что ты ненавидишь холод и сырость.