Вечерами приходили его однокурсники, но Никита был уверен, что они являются не ради него. Они читали стихи, прихлебывая красное густое вино, и незаметно для себя начинали говорить все громче, перебивая и не слушая друг друга.
Никита почти не пил и больше молчал, изредка бормоча что-нибудь вроде: «В бутылках в поздний час душа вина запела…»[5] Было так интересно и весело слушать этих ужасно умных филологов, теперь превратившихся в ларечников или сторожей.
Но иногда Катю охватывала злоба на них: эти студентишки кичатся своей бедностью и независимостью от всего материального, но за спиной любого из них маячит бледная, но явственно различимая фигура Родителя. За Катиными плечами была тьма. В Никите она не чувствовала опоры, он был ее небом, но не землей… И она ненавидела бедность.
Она успела остановиться и спрятать подзорную трубу в сумку, пока Никита не исчез совсем.
– А знаешь, я ведь была во французском Диснейленде, – обратилась Катя к дочери, когда они вышли за ворота городского сада, уставшие от очередей и толчеи.
Аттракционы работали последнюю неделю, и все спешили проститься с летом, ухватить еще чуть-чуть радости.
– Да? – без особого интереса произнесла Анюта. – Когда это?
– До твоего рождения. Ты была тогда во мне. – Катя выразительно похлопала себя по животу.
– Значит, я тоже там была?
– Конечно. Ты смотрела на все моими глазами.
– Что-то я ничего не помню, – недоверчиво протянула девочка и, вырвав руку, перепрыгнула через лужу. – Ну-ка, расскажи!
– Что еще за «ну-ка»? – возмутилась Катя.
– Ну, пожалуйста!
Она сунула матери ладошку, разгоряченную беготней по саду, и улыбнулась с нахальным лукавством обожаемого ребенка. От встречного ветра ее светлая челка трепетала надо лбом, как крылышко гигантского мотылька, и Кате подумалось, что однажды примчится такой ураган, который в мгновение ока околдует ее дочь и унесет на такую высоту, откуда не разглядишь мать. И будет совершенно неважно, есть ли у нее крылья…
– Там очень много цветов, – заговорила Катя, торопясь избавиться от тягостного предчувствия. – Они высажены так, что получается мордашка какого-нибудь сказочного героя. Микки-Мауса например.
– А кроме цветов? – Анюта нетерпеливо дергала мать за руку.
– Еще там есть подземные городки, где живут своей жизнью большие игрушки. Они делают там что хотят! Играют, работают, даже войны устраивают. Когда возле нас упал в игрушечное море выпущенный пиратами снаряд, я даже шарахнулась, честное слово! И ты сразу пнула меня под ребра… Дети плакали, когда их увозили оттуда, – добавила она безо всякой связи.
– Вот бы пожить в таком игрушечном городке, – мечтательно протянула Аня и громко шмыгнула. – Там, наверное, всегда лето.
Катя спохватилась:
– Ты замерзла? Давай зайдем к Бахтиным. Тетя Света напоит нас чаем. Куда нам торопиться? Папы все равно нет.
Ей вдруг стало ясно, что весь день она хотела увидеть сестру, потому что больше не на кого было свалить ту холодную тяжесть, которая сдавливала сердце. Светлана осилит новую ношу без труда, ей не привыкать. Катя почти волоком затащила дочь в знакомый подъезд с широкими чистыми лестницами и, очутившись в теплой, немного сумрачной квартире Бахтиных, без сил опустилась на коротконогий стульчик в прихожей.
– Дай Анютке чаю, – попросила она сестру и с облегчением стянула сапоги. В их городе невозможно было ходить босиком.
– Что с тобой? Володя звонил? – Светлана жгла ее встревоженным взглядом.
Катя только махнула рукой. Нехотя поднявшись, она поплелась за Светланой на кухню и привалилась к устойчивому боку задыхающегося холодильника. Когда сына не было дома, Светлана смягчала правила этикета и не тащила чашки в столовую. И эта кухня когда-то казалась сестрам сказочно роскошной.
Анютка уже забралась на высокий табурет и положила светлую голову на кремовую гладь овального столика.
– Она опять приходила на прошлой неделе, – хмуро сообщила Светлана, не поясняя, о ком идет речь.
– Денег просила? – машинально сказала Катя, думая о своем.
– Она собирается продать квартиру, – продолжала старшая сестра дрожащим голосом. – Я сказала, что может и не надеяться, что я пущу ее к нам. И за тебя пообещала то же самое.
– Да…
– Что – да?
– Конечно, ты права, – растерянно заморгала Катя, пытаясь сообразить, о чем идет разговор.
Светлана сердито хмыкнула:
– Еще бы не права! Ты можешь себе представить? Продать квартиру!
– Квартиру? – очнулась Катя. – Чью квартиру?
– Да что с тобой? Ты меня слушаешь или нет?
– Нет, – сокрушенно призналась Катя и, шагнув к сестре, порывисто обняла ее. – Светка, я, кажется, схожу с ума…
Он возвращался затемно, переполненный восторгом от того, что напился с настоящим поэтом. Вино, разлившееся по телу, подначивало, как в детстве, шлепать по лужам и ударять ребром ладони по водосточным трубам, вызывая удивленный гул. Было удивительно тепло, хотя Марк помнил, как замерз, добираясь до университета, и даже решил, что не станет поступать туда, чтобы не таскаться каждое утро через продуваемый пустырь.
«Еще ограбят в такое время!» – весело подумал Марк озираясь, но в переулке, которым он шел, были только трое мальчишек, суматошно гоняющихся за собакой. Дурашливый молодой ньюфаундленд игриво взбрыкивал, увертываясь, и Марк остановился, залюбовавшись псом. Мальчишкам никак не удавалось ухватиться за скользкую шерсть, они громко чертыхались и пронзительно осыпали друг друга ругательствами.
– Эй, вам помочь? – крикнул Марк. Хотя ему никто не ответил, бросился собаке наперерез.
Пес метнулся к дому и, шарахнувшись от Марка, заскочил в открытый подъезд.
– Готово! – Марк захлопнул дверь и снисходительно оглядел ребят. – На поводке водить надо, раз такой непослушный.
За дверью обиженно заскулил пес.
– Ладно, иди, – буркнул старший, который был примерно одного возраста с Марком. – Пусти, говорю!
– Опять же удерет, – с сомнением произнес Марк, но они уже отпихнули его и один за другим протиснулись в подъезд.
– Ну и пожалуйста, – обиженно бросил Марк и поправил выбившийся шарф.
В конце концов, не все события должны происходить с его участием. Да он к этому никогда и не стремился! Зря он вообще взялся кому-то помогать…
Однако не успел Марк отойти от подъезда, как звуки затеянной там возни сменились пронзительным коротким собачьим визгом и глухими ударами. Он застыл, не понимая значения этих звуков, сменившихся одним сильным ударом железа о камень.
Медленно, еще не догадываясь, чего же боится, Марк потянул на себя ледяную ручку двери, и в открывшемся проеме, освещенном с площадки тусклой лампой, возник малыш лет восьми, крепко прижимавший косматую собачью голову. По рукаву его густо стекала кровь. Двое других волокли за длинные лапы обезглавленное тело.
– Чего ты? – Мальчик отступил и боязливо оглянулся на старших. – Лешка, тут этот опять…
Старший выпрямился, бросив собаку, и угрожающе двинулся на Марка. Из его распухших обветренных губ вырывались угрозы:
– А ну пошел вон! Тоже топором по башке захотел? Гляди, мы и тебя враз на пельмени пустим.
Так и не выдавив ни слова, Марк попятился, и дверь захлопнулась, не удерживаемая никем, вновь разделив происходящее на два мира.
Теперь Марк почти бежал, снова попадая в лужи, но это уже не забавляло. От промокших ботинок ломило кости. Дома ждала белоснежная ванна, которую мать по первой же просьбе наполнит горячей водой, и нет там никаких собак, топоров и темных маслянистых лужиц на цементном полу.
Возле своего дома он остановился и забрался на качели, встретившие неуютностью мокрой доски. Холод не мучил его и от увиденной крови не тошнило. У него и раньше вызывали сомнение сцены, когда героев рвет у трупа жертвы. Просто не мог он сейчас идти домой и не хотел задумываться – почему? С качелей были хорошо видны их окна, и смутная тень то и дело проплывала по пелене портьер. Марку хотелось, чтобы она оказалась тенью отца, но, увы, он сам не был принцем.
Он ошибся насчет принадлежности тени. Марк понял это, как только отпер входную дверь, потому что до него сразу донеслись Катины слова:
– Это совершенно ничего для меня не значит!
Последнее слово было произнесено уже не так уверенно, будто зависло в воздухе – она услышала Марка и выглянула в прихожую.
– Привет, красавчик! – сделала Катя попытку вернуться в то, доермолаевское, позавчера.
Она не могла знать, что сегодня Марк уже был другим. Неуверенно улыбнувшись, Катя коснулась губами холодной щеки племянника и заговорила о мерзкой погоде. Из комнаты Марка донесся приглушенный детский голос.
– Она опять роется в моих вещах? – грозно спросил Марк, зная, что если эти слова не прозвучат, то мать тут же поймет, что он не в своей тарелке.
Катя по-детски надула губы и протянула:
– Ну, Марик, она же ничего не сломает. Просто посмотрит.
«Я слышал это тысячу раз!»
– Мам, я в ванную! – крикнул он, скрываясь за дверью. – Замерз как собака.
Расхожее выражение отдалось в нем пронзительной болью. Марк передернулся и рывком открыл оба крана. Едва не обрывая пуговицы, он снял с себя одежду и вытер ноги о скомканное белье. Вода окатила его волной озноба, и Марк нырнул с головой, чтобы согреться целиком. Но при его росте это никак не удавалось – колени упрямо вылезали наружу, как крымские Адалары.
– Тебе принести книгу? – спросила из-за двери мать.
«Нет!» – едва не вырвалось у него, но он ответил ровным голосом.
– Да. У меня на столе.
Он спохватился: хорошо ли спрятал отцовскую тетрадь? И решил, что не мог оставить ее на видном месте.
Мать просунула книгу в едва заметную щель. Уже года три она тактично не заглядывала в ванную, когда там был сын, и это всегда смешило его. Женская стыдливость, как и бесстыдство, полагал Марк, может принимать самые уродливые формы. Теперь ему не у кого было узнать: хорошо ли сложено его тело.