Оглядевшись, Марк приподнял чугунную крышку канализационного люка. Пахнуло теплой гнилью, и Марк отшатнулся, однако крышку не бросил. Со зловещим скрежетом он подтащил ее поближе к витрине и, не разгибаясь, взглянул на беспечного мальчика, укравшего его одежду.
– Сейчас ты перестанешь сиять, – сквозь зубы пообещал Марк и, собравшись с силами, поднял крышку над головой.
И без того непрочная в этот вечер реальность разлетелась с грозящим контузией звоном. Марк не мог припомнить: думал ли он о чем-нибудь в тот момент. Ноги его оттолкнулись от земли и перенесли тело в зияющее чрево витрины. Руки сорвали с манекена одежду. Пришлось отломить манекену ноги, широко расставленные в позе победителя. С плеча соседнего манекена-спортсмена Марк сорвал большую сумку и запихал одежду туда. Приметил ли он эту сумку заранее, или она чудом подвернулась под руку, Марк позднее уже не мог сообразить.
Проделано все было за пару минут с неожиданной для него самого безупречностью. Впервые Марк разыграл детективный сюжет и теперь, сжимаясь под одеялами, которые все еще не могли согреть, он с некоторым недоумением признавал, что все удалось на славу. Рев сигнализации так и не сменился воем милицейской сирены, хотя на всякий случай Марк все же побежал. В школе он считался одним из лучших бегунов, но еще ни одна дистанция не наполняла его ноги такой пружинящей легкостью.
Он понесся через слякотные дворики, не встретив на пути даже собаки, свернул к городскому саду и пересек облегченные осенью аллеи, только раз поскользнувшись на раскисшей листве. Очутившись в переулке, где жил старый учитель, Марк обнаружил, что даже не запыхался, будто и сам был не способным на усталость манекеном.
Но тут его настигла тревога. Озираясь, Марк опять бросился к ограде сада и нырнул в знакомую щель между прутьями. Выбрав укрытую еще не облетевшими карагачами скамью, он водрузил на нее сумку и вытащил короткую дубленку. Приложив ее к себе, Марк решил, что парнишке она придется в самый раз. Придирчиво осмотрев ее, он решительно надорвал карман по шву, потому что с его вещами обычно случалось именно это, и вырвал с мясом петлю. Мазнул палец грязью и потер меховой обшлаг. Теперь невозможно было доказать, что вещь взята с витрины. Подобную операцию Марк провернул и с брюками. Сложнее было с утепленными ботинками – стереть подошву за один вечер ему бы не удалось. Марк решил сказать, что ботинки сразу оказались малы, и он надел их всего пару раз.
– Дареному коню в зубы не смотрят.
Он затолкал все вещи обратно и пожалел, что манекен, как последний пижон, обходился без шапки. Хотя, с другой стороны, это как раз выглядело правдоподобно – не могла же за год настолько вырасти голова!
Возле низкой двери подъезда Марк глубоко вздохнул и прислушался к ритму сердца. Билось оно с замиранием, но не сбивало дыхания. Марк суеверно переплюнул через левое плечо и, не останавливаясь, поднялся на четвертый этаж. Не давая себе шанса передумать, он сразу нажал на звонок и только тогда испугался.
«Убежать, утопить сумку, спрятаться!» – он вцепился в холодную дверную ручку и уставился в круглую бляху “глазка”. Кто-то взглянул на него с другой стороны, и Марк почувствовал неожиданное облегчение: теперь уже ничего нельзя изменить.
Звякнув цепочкой, дверь распахнулась, и Марк увидел мальчика чуть младше себя. По всему было ясно, что это и есть старший внук Ильи Семеновича. Марк глядел на него с некоторым замешательством: так это ради него… До этого момента он почти не думал об этом мальчике как о живом человеке, и казалось совершенно неважным, какого цвета у него глаза и торчат ли уши. Но теперь, когда они столкнулись лицом к лицу, Марк не мог подавить разочарования. Оказывается, он знал внука своего учителя и раньше. Каждый день, подходя к школьному крыльцу, Марк видел его в толпе других лоботрясов, швыряющих окурки девчонкам под ноги. Их очень забавляло, если удавалось прожечь чей-нибудь прозрачный чулочек…
– Я к Илье Семеновичу, – наконец сказал Марк.
Мальчишка загадочно ухмыльнулся и отступил в узенькое пространство коридорчика. Марк втиснулся следом. Чтобы закрыть за собой дверь, ему пришлось чуть ли не вжаться в темную груду плащей и курток, открыто висевших на крючках слева. От одежды пахнуло чем-то кислым, и Марк вспомнил, что всегда улавливал этот странный душок, наклоняясь к учителю.
– Дед, тебя! – крикнул мальчик и, видимо, считая свой долг гостеприимства исполненным, лениво побрел на кухню.
Она была так близко от входной двери, что Марк услышал, как закипает чайник. Ему хотелось заглянуть в комнату, но он только крепче вжался спиной в дверь. Его вдруг снова охватил страх. Это была не боязнь разоблачения, ее время еще не настало. Понять причину внезапной слабости Марку не удавалось, но он твердо знал одно: здесь и сейчас можно увидеть то, чего видеть не следует. Вспомнилась отрубленная собачья голова на детских руках…
«Я бы не сделал такого, даже умирая с голоду», – как заклятие прошептал Марк и повторил еще раз, чтобы поверить себе.
Торопливые шаркающие шаги прервали его размышления.
– Кто это?
Илья Семенович осторожно выглянул в коридор и тотчас смущенно отступил. Его наряд составляли спортивное трико, времен незабвенного Валерия Харламова, и застиранная футболка с болтающимися на худых руках короткими крылышками.
– Это вы, Марк, – заставил себя признать учитель. – Как неожиданно… Что-то случилось?
– Ничего, – сурово ответил Марк, чувствуя, как щеки начинают неудержимо пылать. – Я обещал вам одежду для внука. Я ее принес.
– О! – Илья Семенович снова попятился, будто надеялся укрыться за невидимой ширмой достоинства. – Это так… великодушно с вашей стороны. Тысяча благодарностей вашей матушке! Впрочем, я сам поговорю с ней при встрече.
– Нет!
Марк испуганно шагнул вперед, и учитель застыл, нервно вскинув жалкие руки и выпучив черные маленькие глаза.
– Ничего не говорите маме, – понизив голос, предупредил Марк. – Больше всего она боится, что вы будете благодарить ее. Ей и так ужасно неловко. Я прошу вас: если встретитесь с мамой, не упоминайте… этот подарок.
Учитель важно кивнул, и тут только Марк заметил, что он слегка пьян. Это было так же неожиданно для него, как и возможность тесного соседства кухни с коридором. Пьяненький старик мог вполне забыть наутро об их разговоре.
«Придется напомнить». – Марк отстраненно смерил взглядом маленькую фигурку и протянул сумку.
– Только сумку я заберу, – предупредил Марк, вспомнив, что ничего не сделал, чтобы «состарить» ее.
– Конечно, Марк, что вы!
Илья Семенович засуетился, вытаскивая вещи прямо на стоявший у окна стол-тумбу, наполовину разложенный. Он вздыхал и прищелкивал языком, то и дело что-то восторженно бормоча себе под нос. Испугавшись, что церемония принятия даров может затянуться, Марк кашлянул и взглянул на часы. Заметив его движение, Илья Семенович одним махом вывалил оставшиеся вещи на стол и всплеснул руками.
– Боже ж ты мой! Целое богатство! Кто бы мог подумать? Мой внучек теперь будет одет как король!
«Король идиотов!»
– Там кое-какие дефекты, – хмуро заметил Марк. – Надо подшить, подчистить… Все-таки вещи не новые.
– Что вы, что вы, Марк! Моей супруге будет в радость чинить такие шикарные вещи.
– Ну, я пошел…
Подхватив сумку, Марк наспех попрощался и выскочил за дверь, стремясь укрыться от бурного потока благодарностей. Но они неслись ему вслед, шлепая по немытым ступеням, и только захлопнув дверь подъезда, он смог удержать эту лавину.
Переведя дыхание, Марк поспешил к реке. Нужно было избавиться от сумки.
В доме, где они когда-то жили с матерью, капризом скучающего архитектора были сделаны высокие окна-арки, по типу «французских», но все же не доходящих до пола. Зимой через них безбожно дуло, но летом, когда зацветали кусты сирени, эти окна превращали лачугу в дворец.
Если старшая сестра уходила, а мать, как обычно, отсыпалась, Катя распускала тонкие, как солнечная паутинка, волосы и воображала себя маленькой княжной, поджидающей у окна… Кого – она еще не решила. То ли отца, то ли… Надо было только не оглядываться, чтобы не видеть облупленных голых половиц, и давно не беленных стен, в кровоподтеках красного вина из в сердцах разбитой Светланой бутылки, и огромного продавленного дивана, с которого однажды исчез пушистый плед, обнажив серую бугристую поверхность. В Катиных играх дивану отводилась роль болота. По нему пробирались бесстрашные партизаны, среди которых непременно находилась юная светловолосая радистка. Она придумывала звуковую азбуку и упорно посылала отрывистые сигналы в то сиреневое пространство, с которым ее связывали огромные окна.
Единственная работа, которую Катя охотно выполняла по дому, была протирка стекол. Тут уж она выкладывалась, свирепо шурша старыми газетами, которые выпрашивала у соседей, и бесстрашно забираясь на пирамиду из табуретов.
Сестра не разделяла ее симпатии к окнам. Ей не хватало тепла, и каждую осень Светлана грозилась приколотить к рамам матрасы. Эти обещания Катя всерьез не воспринимала, но все же считала нужным на всякий случай закатить истерику. Отступая, Светлана чертыхалась и после дулась несколько часов. Дольше их ссоры не затягивались. Им обеим было слишком пусто друг без друга.
Теперь Катя не понимала: как ей удавалось в детстве до такой степени не замечать матери? Девочка относилась к ней как к старому телевизору, который то и дело выходит из строя и начинает или бубнить нечто невразумительное, или искаженным голосом орать песню. Но приходилось мириться с этими неудобствами, потому что на покупку нового денег все равно не было. С деньгами вообще было связано много неприятного. Светлане приходилось караулить мать возле почты, когда та получала отцовские алименты, и отбирать их силой. Были случаи, когда они даже дрались на глазах у прохожих, а Катя стояла поодаль и заставляла себя не смотреть в их сторону. Светлана никогда не вспоминала об этом, а Кате не удавалось забыть. И еще она всегда помнила, что старшей сестре довелось расти при отце…