Он наведывался и к Кате – щедрый, веселый, разговорчивый, совсем как Володя. И все же девочка так и не смогла побороть неловкости, охватывающей ее каждый раз, когда они прогуливались вдвоем. Обычно отец рассказывал что-нибудь о своей молодости, откровенно преувеличивая, а она делала вид, будто верит, и вежливо улыбалась, молясь в душе, чтобы он только не задавал вопросов, ведь рядом с ним будет выглядеть полной дурой. Их встречи обдавали ее радостью, но, когда отец возвращался в свой мир, Катя испытывала невольное облегчение.
Им так и не удалось по-настоящему сродниться, и когда Шестаковы вернулись в Кемерово, Катя решила не сообщать об этом отцу. После замужества сестры в ее душе встрепенулась робкая надежда, что Лев Бахтин с радостью займет то наполовину пустующее место в жизни, на котором ей виделся взрослый любящий человек. Его не придется ни стесняться, ни стыдиться… Но этого не случилось, и Катя до сих пор чувствовала себя сиротой. Когда свекровь начинала при ней ласкать сына и заботливо расспрашивать о здоровье, у Кати наворачивались слезы – ее-то самочувствием никто не интересовался. Была, конечно, сестра. Но у той родился Марк…
Катя поправила дочке одеяло и убрала с ее лица легкие светлые пряди. Ей было приятно, что Анюта похожа на нее, хотя это считалось несчастливой приметой. Но Катя не была фаталисткой. Сколько она себя помнила, ее жизнь круто менялась лишь в тех случаях, когда она сама этого хотела. Она решила остаться у Никиты, она решила выйти с Володей из трамвая, она решила навсегда проститься с Парижем…
И вот сейчас Катя чувствовала, что в ней опять назревает решение. Оно распирало изнутри, толкая в сердце как готовый к рождению ребенок. Неясные мысли без начала и конца возникали и обрывались, едва она успевала ухватиться за них. Катя вдруг поймала себя на том, что мечется по комнате, как обезумевшая муха, и то и дело тычется взглядом в телефон. Второй вечер Катя ждала звонка и норовила опередить дочь, если сигнал наконец раздавался. Но все это были ненужные и раздражающие ее звонки. Она даже не пыталась убедить себя, что волнуется из-за рукописи Марка, кого уж обманывать…
«Прости, малыш!» – мысленно взывала Катя к племяннику и тут же забывала о нем.
«Он просто-напросто не хочет меня видеть. Он пригласил зайти Марка, но не меня. Почему он сказал это?» Пришедшая мысль до того огорчила Катю, что она не удержалась и заплакала. Чтобы не разбудить дочь, она заперлась в ванной и, закрыв сливное отверстие, обрамленное размытым ржавым ореолом, включила воду. Присев на холодный бортик ванны, Катя сдернула радужное полотенце и вытерла им лицо. Но слезы тут же потекли снова, и она прижала полотенце к щекам, чтобы капли не упали на халат. Даже раздевшись и погрузившись в теплую, потрескивающую пену, Катя продолжала чувствовать, как пощипывает лицо солоноватая влага.
Но когда она согрелась, ей неожиданно стало смешно: плакать-то было не о чем! Крепко зажмурившись, Катя опустилась с головой под воду, а вынырнув, услышала телефонный звонок.
– Черт бы тебя побрал! – выругалась она в полный голос и поняла, что ей и вправду не хочется выскакивать из ванны, накидывать на мокрое тело халат и мчаться в комнату, оставляя следы, которые после самой же придется затирать.
Спокойно выслушав, как телефон четырежды позвал и утих, Катя довольно улыбнулась и расслабилась. Ее переполняло тихое ликование, словно неожиданно для себя она победила коварного внутреннего врага.
Но до полной и окончательной победы, как всегда, было еще далеко, и это Катя тоже понимала.
«Он обязательно проболтается…»
Было ощущение, что эта мысль преследовала его всю ночь. Открыв глаза, Марк почувствовал себя утомленным, как после тяжких безрезультатных раздумий. Справа ломило голову, подташнивало, будто он на ночь объелся жирного.
То, чем он собирался гордиться всю жизнь, что должно было поставить его на высшую ступень, где располагалась русская интеллигенция, при утреннем свете выглядело еще более мерзко, чем с вечера. Досаждало еще и то, что невозможно было поручиться за болтливого старика, от которого Марк ждал отцовской всепрощающей любви, а получил порцию суетливой благодарности.
«А еще этот идиотский конкурс!» – Он сжался от очередного приступа тошноты и отогнал эту мысль. Об этом еще будет время подумать – болото засасывает медленно. Пока же надо было что-то решать со стариком, который непременно забудет о предупреждении Марка и начнет рассыпаться в любезностях перед его матерью. Она станет отпираться, и вместе они, глядишь, докопаются до сути.
Прислушавшись, Марк с облегчением понял, что сегодня дождь не караулит его у порога. Пытаясь сообразить, почему это так обрадовало его, он наспех оделся и, совсем чуть-чуть замешкавшись у двери, вышел к матери. Она накрывала в столовой к завтраку, неслышно скользя в мягких тряпичных «лодочках». С утра у нее не было лекций, но Светлана Сергеевна и думать не могла, чтобы поспать подольше и позволить сыну самому обслужить себя перед школой.
Марк обнял ее сзади, для чего ему каждый раз приходилось наклоняться, и взял у нее из рук вилки.
– Однажды меня затащили перекусить в школьную столовую, – признался он, покалывая подушечки пальцев. – Ты себе просто не представляешь! Я так и не смог взять в руки их приборы. Все они были мокрыми и жирными, а кое-где между зубчиками застряли остатки пищи.
– В детстве мне тоже приходилось обедать в школьной столовой, – виновато сказала Светлана Сергеевна и дважды нервно шмыгнула носом. Была у нее такая привычка, за которую она частенько получала замечания от мужа.
– Ну… – нерешительно протянул Марк. – Тогда ведь были другие времена.
– Какие – другие? Садись за стол.
– Социализм, голод…
– Дурак ты, мой дорогой, – добродушно отозвалась мать, раскладывая пышный омлет. – Какой голод? Это были семидесятые годы. Или ты думаешь, что твоя мать – ровесница революции?
– Нет, но… Мам, ты же знаешь, я не люблю историю! Там куда ни ткни – то борьба с космополитизмом, то дело врачей, то жидомасонский заговор…
– Ну и? – не поняла Светлана Сергеевна. – Что было, то было, куда от этого денешься?
Марк упрямо наклонил голову:
– А я не желаю ничего об этом знать! И не хочу, чтобы весь класс косился на нас с Милкой Гуревич…
– О боже! – простонала мать, откинувшись на высокую спинку стула. – И ты еще мучаешься из-за такой глупости?
– Я не мучаюсь!
– Мучаешься, ты это ясно дал понять. Но, Марик, какой же ты еврей? Так только, одним боком.
– И одного достаточно.
– Достаточно для чего?
– Чтобы все меня ненавидели. Они говорят, что Илья Семенович не имеет права преподавать русскую литературу.
– Да ну? Когда мы познакомились с твоим отцом, он играл шукшинского мужика, и ничего.
– Может, это тебе казалось, что ничего?
– Давай не будем вести такие разговоры с утра пораньше? – миролюбиво предложила мать. – Ты говорил, что у вас сегодня контрольная по информатике? Ты так настраиваешься на победу?
Марк вяло поковырял яичную массу.
– Да разве непременно нужна победа?
– А тебя устроило бы поражение?
– А что в этом страшного? Разве ты вышла за отца лишь потому, что он был самым талантливым и удачливым? А если бы его держали на вторых ролях?
Ему давно хотелось задать этот вопрос, хотя Марк не особенно рассчитывал услышать правду.
– Если б Лева был вечно вторым, я могла бы просто не обратить на него внимания. Он-то меня не заметил…
– Прости, мам. – Он вскочил и виновато уткнулся ей в шею.
– Ну что ты! Запомни, в нашей с отцом жизни не было ничего такого, что я считала бы нужным скрывать от тебя.
«Она не знает о его стихах». – У Марка кольнуло в груди, и, наспех поблагодарив мать, он бросился к себе в комнату, нашел отцовский черновик и спрятал его в сумку, заложив учебниками.
По дороге в школу Марк заметил, что в одном из дворов уже жгут опавшие листья, и, подбежав к костру, быстро сунул тетрадку в огонь.
– Все, мой Великий Артист, – выдохнул он, зябко пряча подбородок в теплый шарф. – Догорает твоя тайная любовь. Теперь никто не узнает…
Он внезапно почувствовал себя добрым покровителем несчастной, заблудшей и все еще прекрасной дамы. По глупости она совершила грех, но кого бес не путает? Марк был уверен, что больше его мать и думать не посмеет о какой бы то ни было торговле.
Недолгое облегчение вновь налилось свинцовой тяжестью, когда в школьном коридоре Марк столкнулся со старым учителем, и тот, обрадовавшись, едва не раскланялся. Марк стремительно отвернулся и поспешил укрыться в классе. Едва не сбитая им с ног Мила Гуревич смерила его внимательным взглядом, но ничего не сказала.
«Чертов старик!»
С трудом Марк дотянул контрольную до конца. Компьютеры он знал плохо и не любил их, даже играл не часто, когда уж совсем некуда было себя деть. Однако удача не покидала его все годы, пока Марк учился, с чего бы ей исчезнуть сейчас? Он спокойно сдал тетрадь, но, выйдя в коридор, оказался в полной растерянности. Что-то нужно было предпринять, по крайней мере, увидеться с учителем, а Марк никак не мог сообразить, что же сказать при встрече…
Поднявшись на четвертый этаж, Марк осторожно заглянул в приоткрытую дверь. Уже начался шестой урок, и в коридоре не у кого оказалось спросить: занят ли кабинет литературы? В классе было тихо. Он смело распахнул дверь и замер, пораженный тем, что старый учитель стоит на подоконнике, и окно открыто нараспашку.
– А, Марк, это вы! – обрадовался он. – Очень кстати… Мне опять нужна ваша помощь. Вы становитесь для меня просто незаменимы! Какой-то глупый ребенок с пятого этажа бросил наполненный чернилами шарик, и тот угодил прямиком в нашу фрамугу. Конечно, разве он мог попасть в другое окно? Это исключено. А фрамуга, как и положено, заколочена намертво, чтобы, не дай бог, не просочился свежий воздух. Это все ничего… Интересно другое. Вглядитесь, Марк. Это ужасно неприлично, и все же вы уже взрослый человек. Что напоминает вам это пятно, расползшееся по стеклу? Не знаю, была ли на то воля Всевышнего, но эта клякса в точности повторяет фаллос. Видите, Марк, видите? Дети весь урок глазеют на это художество и хихикают как идиотики. Я мужественно вытерпел пять уроков, но до начала второй смены мы просто обязаны справиться с этой нечистью.