– Не такие уж и добрые… – проворчал Ермолаев, не трогаясь с места. – И, глядя на тебя, не посмею сказать: старые. Ты такая эффектная дама!
– Тебя это раздражает?
– Мне больше нравилось, когда ты была стриженой, тощей и вредной, как сто чертей. Хорошо иметь под рукой такого бесенка.
– Ах вот как?! – воскликнула Катя и подумала: «А я еще приготовила “Шампанское” для этого идиота!»
– Конкурс в субботу в пять часов, – как ни в чем не бывало сказал Ермолаев, быстро помаргивая. – Передай, пожалуйста, Марку, если мы не увидимся с ним.
– А вы часто видитесь?
– Я сделал в рукописи свои пометки, правда, он может смело на них наплевать. Его стихи еще любительские, но уже достаточно крепкие. Хотя есть в них что-то…
– Тебе-то самому они понравились?
Худое и заостренное книзу лицо откровенно сморщилось:
– Ты рассуждаешь по-дилетантски. Понравилось – не понравилось, разве это важно?
– А что же? – искренне удивилась Катя.
– У него свой взгляд на мир. Несколько болезненный взгляд. Он считает свои чувства преступными, почему?
– Я не знаю, – растерянно призналась Катя. – Честно говоря, я почти ничего не знаю о его чувствах. Для меня он всегда был малышом.
– Ты и с ним пытаешься нянчиться, как со мной?
– Разве я нянчилась с тобой?
– Еще как! Ты считала меня сумасшедшим и все время пыталась опекать меня, как мамочка. Это и впрямь способно довести до сумасшествия.
Катя подняла папку с рукописью Марка и со всей силы шмякнула ею об стол.
– Мне хотелось, чтобы кто-нибудь понянчился со мной! – закричала она в недоуменно вытянувшееся некрасивое лицо. – А ты вечно возился с самим собой, тебе ни до кого не было дела! Тебе и сейчас нет никакого дела ни до меня, ни до Марка. Ты, только ты, и никого вокруг.
Он поднялся и сдержанно покачал головой:
– Ты ошибаешься. Да ты и сама это знаешь…
В серых глазах Марка затаилась тревога.
– Ты прочитала? – спросил он небрежно, дергая завязки на папке.
– Нет еще, – созналась Катя. – Мне хотелось услышать их от тебя. Может, это неправильно. Может, надо наоборот. Но мне хочется в таком порядке.
– Ты хочешь, чтобы я прочитал их прямо сейчас? – встревожился он, и Кате пришлось улыбнуться, чтобы развеять все опасения.
– Да нет же! Я пойду с тобой на конкурс, там и послушаю. На общих основаниях.
Но облегчения на лице племянника она не заметила. Сегодня Марк был словно кошка на охоте, и приставать с расспросами Катя не решилась.
– Значит, ты решила прийти на конкурс? – уныло произнес он. – Знаешь, я уже покаялся, что вообще влез в это дело. Не ходи, а? Мне еще хуже будет, если ты придешь.
– Да чем же хуже? – простодушно спросила Катя и тут же пожалела об этом.
Марк дернул завязку так, что она осталась у него в пальцах. Приложив ее к папке и тщательно разгладив, словно завязка могла прирасти, он спокойно сказал:
– Хорошо, приходи. Ничего в этом особенного. Может, даже так лучше.
Возвращаясь домой, Марк казнился, что чуть не выдал себя, всполошившись. Чего ему бояться Кати? Если б отцу и вздумалось почитать кому-нибудь свои стихи, сестра жены – не лучший советчик.
Он прислушался к дыханию засыпающего города и подумал, что никогда еще не выбирался из дома по вечерам так часто, как за последнюю неделю. Их город не пробуждал фантазий, и трудно было понять, за что Катя так любит его. Среди пятиэтажных коробушек, прореженных унылыми высотными пеналами, Марк всегда оставался тем, кем был на самом деле, а это было ужасно скучно. Его тянуло примерять на себя чужие жизни, и четыре стены собственной квартиры давали больше простора для фантазий, чем прямые незамысловатые улицы.
Если б он жил в Париже! Тогда с замиранием сердца он искал бы для себя по вечерам, прихватывая кусочек мягкой ночи, новые маски, развешанные на старых фонарях и витиеватых оградах. Другие не замечают их, и слава богу! Он собрал бы все личины до единой, пусть бы даже на это ушла вся жизнь… А зачем она, жизнь, если ты все время остаешься самим собой?
«Она так и не сказала, как отозвался обо мне Ермолаев, – угрюмо размышлял Марк, гася подошвами влажные искры асфальта. – Не обо мне, а о стихах. Тогда он был пьян и хвалил… К ней-то он наверняка приходил трезвым. А что, если пойти и спросить его?»
Остановившись, он с трудом перевел дыхание. И до общежития, и до его собственного дома оставалось одинаковое расстояние. Марк топтался на распутье, не зная, на что решиться. Лучше было вернуться в холеное тепло отцовского кабинета, где можно уткнуться в томик Маркеса и забыть обо всех стихах на свете. Но его необъяснимо тянуло в убогость ермолаевской комнатушки…
«К себе я всегда успею вернуться», – рассудил Марк, поворачивая к общежитию. Ермолаев приглашал его. Он хотел, чтобы Марк пришел. Не отдавая себе отчета, он ускорял шаг, и отсыревшие стволы тополей неслись ему навстречу, грозя общипанными ветром ветвями.
«Я только спрошу: не обманывает ли он меня? Может, хочет, чтобы на конкурсе я выглядел дураком?» – Марк отдышался перед знакомой дверью и, не постучавшись, вошел.
Освещенная лишь крошечным фонариком-ночником, комната выглядела потайной берлогой. На спинках стульев темнели груды одежды, замерзшей лужицей поблескивала на полу пепельница. Ермолаев сидел за столом и спал, положив голову на скрещенные руки.
«Опять напился», – с сожалением подумал Марк, но не ушел, решив продолжить тайный осмотр. Под самым ночником мясисто розовели раковины, и Марк опять удивился – зачем их столько? Приложив к уху самую большую, он старательно вслушался в ее взволнованное дыхание, и его отчего-то охватила тревога. Раковина пыталась сказать ему нечто важное, но Марк не понимал ее языка.
Виновато вздохнув, он вернул ее на место и наклонился над Ермолаевым.
– Эй, – осторожно позвал Марк, мягко тронув костлявое плечо. – Вы спите?
Никита издал не то стон, не то ворчание, но все же повернул голову и разлепил блуждающие глаза. Остановив взгляд на склонившемся над ним лице, он как-то жалобно, испуганно вскрикнул и отшатнулся. Марк в замешательстве отступил. Не произнося ни слова, Ермолаев поднялся и через стол наклонился к мальчику, которому потребовалось напрячь все мускулы, чтобы не попятиться.
– А я сейчас видел тебя во сне, – сипло сказал Никита и с досадой откашлялся. – Странно, правда?
– Даже очень, – решительно ответил Марк, заставляя себя смотреть в выпуклые мутные глаза.
– Я тоже думаю, что очень. Рассказать, что мне снилось?
– Не надо! – поспешно остановил Марк.
Его опять начинало знобить, как после недавней встречи с маленькими любителями пельменей.
– Почему? Ты думаешь, мне снятся всякие пакости?
– Я не знаю. Не знаю!
– Так почему ты не хочешь узнать? Мы приходим в этот мир, чтобы узнавать.
– Мы приходим в этот мир, чтобы стать лучше, чем были.
– А ты становишься лучше, Марк?
Марк судорожно вздохнул:
– Я пытаюсь.
– Пытаешься, – задумчиво произнес Ермолаев и, не спеша обогнув стол, приблизился к мальчику. – И что же ты для этого делаешь?
– Послушайте, – перебил его Марк. – Я зашел узнать о стихах. Они… Как вы к ним относитесь?
– Ты видел мои пометки?
– Еще нет.
– Если бы ты посмотрел, то все понял бы сам. Значит, ты пришел не за этим. Тебе одиноко, Марк?
– Нет! – испуганно выкрикнул он и бросился к двери так стремительно, что Ермолаев не успел удержать его.
На пороге Марк оглянулся, неуверенно взмахнул рукой и, выскочив за дверь, почти побежал по длинному коридору, едва не наступая в полутьме на возившихся на полу детей. Оказавшись на улице, он пустился бегом. Зачем это делает, Марк не смог бы объяснить, но что-то нарастающее в нем и вокруг него гнало вперед, холодом толкая в спину.
Он вылетел к реке и остановился в замешательстве. Внизу, по хрустящему берегу, бегали собаки, время от времени бросая тревожные взгляды на мигающие огоньки хозяйских сигарет. Марк оперся о парапет, ощущая ладонями пыльную шершавость, и с пустой головой следил за собаками. Незадолго до смерти отец собирался завести породистого кобеля, но мать была против: собака изгадит линолеум. Ее благоговение перед хоромами Бахтиных никак не перерастало в спокойную бережливость. Порой Марку казалось, что, когда его не бывает, мать кружится по комнатам, подцепив пальчиками подол платья, и напевает от восторга.
Собаку они так и не купили… От отца Марку достались старый халат и украденные стихи. Если бы Лев Бахтин умирал медленно, то непременно уничтожил бы и эту тетрадь. Но смерть обрушилась на него обширным инсультом, не позволив даже дать последние наставления сыну. Умирая, он только вяло мычал и шарил по лицам пустым взглядом.
Марк с шумом втянул воздух и затаил дыхание. Он не мог позволить себе заплакать. Он собирался доказать всему миру, что Марк Бахтин – настоящий мужчина…
Зайдя в телефонную будку на набережной, он позвонил матери. Ее голос звучал встревоженно:
– Марик, что-то случилось, да? Не скрывай от меня, пожалуйста!
– С чего ты взяла, мам? Все в порядке.
Она выдержала паузу, потом тяжело вздохнула:
– Только что звонил Илья Семенович и просил меня завтра с утра зайти в школу. Его что-то беспокоит, и это касается тебя. Он просил не говорить тебе о нашем разговоре.
– Зачем же ты говоришь? – не скрывая раздражения, спросил Марк. – Почему людям так трудно выполнить то, о чем их просят?
– Что ты кричишь? Марк, если ты что-то натворил, я хочу узнать об этом от тебя. Что он собирается мне сообщить?
Марк собирался с мыслями всего несколько секунд.
– Я получил двойку за сочинение, – виновато произнес он. – Просто ничего не смог написать. Я не хотел тебя расстраивать.
– И всего-то? – с облегчением выдохнула Светлана Сергеевна. – А почему ты не смог? Что за тема была?
– «Отцы и дети в современной литературе».
– О, бедный мой мальчик, – простонала мать. – Ну, конечно же… И этот старый болван еще имеет наглость звонить мне.