– Я даже не знал, что у него есть телефон. Он ведь живет где-то у черта на куличках.
– Кажется, он звонил из школы. Да, точно. Он говорил, что сторожит пятиклассников, у них там дискотека.
– Вот как? – медленно переспросил Марк. – Ладно, черт с ним, мам! Не волнуйся, я скоро буду. Пройдусь немного…
Повесив трубку, он повторил, все больше волнуясь: «Он еще в школе».
– Да что это я? – пробормотал Марк, задыхаясь. – Он в школе, и что с того?
Его отвлек детский голос, неожиданно показавшийся знакомым: «Дохлый номер! Я ж говорил, тут все с хозяевами». Заглянув за угол, Марк увидел ту же компанию охотников за собаками. Они курили, длинно сплевывая сквозь зубы, и отрывисто поругивались. Заметив Марка, старший из них швырнул в сторону окурок и угрожающе двинулся вперед. Марк вышел из-за угла и спокойно ждал, пока тот приблизится.
– Тихо, – сказал он, внимательно вглядываясь в прищуренные мальчишечьи глазки. – Не дергайся. У меня к тебе дело…
Костя переминался возле умолкнувшего на зиму фонтана и сердито ежился, озираясь. Но Марку удалось подойти неслышно. Замерев за спиной друга, он коротко хлопнул его по плечу и отскочил. Костя вскрикнул и, прежде чем обернуться, испуганно втянул голову.
«Так делают во всех фильмах ужасов, – вспомнил Марк. – Подкрадываются сзади и трогают за плечо».
– Обалдел? – взвизгнул Костя и судорожно вытер кулаком губы. – Что за дурацкие шуточки?
– Какие еще шуточки? – строго произнес Марк, сдвинув брови. – Стал бы я ради шуточек выходить из дому в десять вечера!
На миг задумавшись, Костя поднял уже другие, виноватые глаза. Он был из тех друзей, которые существуют для того, чтобы навешивать на их душу свои беды. Без этого они чувствуют себя слишком легковесными.
– У тебя неприятности? – с надеждой спросил он, бережно касаясь рукава Марка.
– Неприятности?
Марк вдруг оживился. Невинный вопрос пробудил в нем тягу к импровизации. Втянув холодный воздух, он озорно щелкнул пальцем по низкой липовой ветке, увешанной тяжелыми каплями. Брызги угодили Косте на лицо, и он забавно сморщился.
– Знаешь, – проникновенно начал Марк, наклонившись и возбужденно дыша другу в лицо, – кажется, за мной следят.
– Следят?! Да что ты, Марк, кому это нужно?
– Антисемитам, – прошептал Марк, увлеченный едва родившейся идеей. – Разве ты не знаешь, что я на четверть еврей?
– Глупости, – убежденно возразил Костя, но почему-то оглянулся. – Знаешь, сколько евреев? За всеми разве уследишь?
– Ты мне не веришь? – высокомерно спросил Марк, отступая к растопыренным ветвям кустарника.
Как он и ожидал, друг рванулся к нему с вытаращенными от распиравшей его преданности глазами. Марку вдруг стало скучно. Все слишком удавалось, все вовремя оказывались под рукой, никто не говорил ему «нет».
– А не проведать ли нам Милочку Гуревич? – вяло предложил он, чувствуя себя обязанным продолжить игру. – Чтобы убедиться, что с ней все в порядке. Она ведь тоже не славянка, насколько мне известно.
– Уже поздно… А что, ты действительно за нее волнуешься?
– Голос крови… Тебе этого не понять.
– Она была бы на седьмом небе, если б узнала!
Марк насторожился:
– Что ты хочешь сказать?
– Да она же в тебя – по уши! Ты что… и не подозревал?
– Она? В меня? – недоверчиво спросил Марк. – Ты думаешь, это возможно?
– А чего ж тут такого? Ты у нас первый красавчик!
– Прекрати! – поморщился Марк.
Он не выносил, когда говорили о его внешности.
– Так ты и в самом деле потащишься сейчас к ней?
– А тебе-то что за дело? Иди домой, мама с папой ждут.
И, не простившись, Марк быстро зашагал прочь. Никто не попался ему навстречу, в их городе не любили гулять после захода солнца. А оно с каждым днем скрывалось все раньше…
Поравнявшись с унылым ларьком, похожим на своих собратьев до последней карамельки, он остановился и оглядел слабо освещенные полки. Теперь водку продавали в пластмассовых стаканчиках, освобождая страждущих от необходимости искать и второго, и третьего… Каждый все сильнее стремился к одиночеству.
Марк никогда не напивался с горя и не знал: поможет ли это? Иногда они с приятелями тайком покупали вино, и после первого же стакана его скручивало от настолько непристойного желания, что он торопился сунуть голову под кран. Сейчас же все в нем клокотало и рвалось наружу, и трудно было представить, будто там найдется местечко хотя бы для самого крошечного желания. Его тянуло, как в прошлый раз, вдребезги разнести стекло, насладившись паническим обвальным звоном, но ларек был чересчур мал, и в сердцевине его бледнело чье-то лицо. Марк не решился разглядывать. Он достал деньги и обменял их на мягкий, ласково булькающий стаканчик.
– Жвачки возьми, чтоб не воняло, – охотно посоветовал продавец, и Марк увидел, что тот не старше его самого.
Он послушно добавил денег и зажал в другой руке скользкий кубик. Привычно поблагодарив, Марк тут же решил, что этого делать не стоило – его «спасибо» не увеличило продавцу выручку, а больше его ничто не могло волновать.
Свернув в чужой двор, Марк хотел было устроиться в маленькой избушке на курьих ножках, но оттуда пахнуло так, что он слетел с узких ступенек, едва не подвернув ногу.
«Она любит этот город! – с горечью вспомнил он. – Врет она все… Все врет! А про щенка так и недорассказала… Значит, спихнула кому-нибудь этого уродца или все же оставила у ветеринара. И Ермолаева так же бросила… Все любят здоровых и сильных!»
Он зубами откупорил водку и, задержав дыхание, жадно выпил. Подождав, сунул в рот жвачку и, стряхнув ладонью влагу, сел на куцую жердочку качелей. Нога непослушно проскользнула, когда он оттолкнулся от земли. Тогда Марк со злостью пихнул железную опору. Размытая луна укоризненно качнулась и окатила его холодным отчаянием. Он едва не упал, когда уткнулся в ладони лицом и застонал, тревожа пустынную тишину двора: «Что же я наделал? Что я…»
Приняв отрезвляющий холодный душ, Марк половину ночи учил стихи, потому что казалось немыслимым читать их на конкурсе по бумажке. Память редко подводила его, и он решил немного помочь ей, настроившись на романтический лад. Случившееся вечером все еще беспокоило и отвлекало, но Марк сумел найти слова, заменяющие чудотворный бальзам уже которому поколению: «Я ничего не видел. Я ничего не знаю».
Он отдернул портьеру и уселся на широкий подоконник. Даже сквозь мутное, в дождевых разводах стекло звезды казались ослепительными. «Смотрел ли он на небо, когда сочинял эти стихи?» Как всегда, от мысли об отце сдавило сердце.
– Прости! – вырвалось у него, и Марк испуганно оглянулся: не слышала ли мать?
«Да что со мной? Она давно спит».
Спят ее натруженные крестьянские руки, давно разучившиеся ласкать мужчин, ведь муж так и не вернулся из рекрутов. Разве что малохольного сына погладить… Вон сидит, бедняга, на крыльце, чего-то высматривает в небе да плетет свои мудреные сказки. Она их не слушает, до того ли! На заре корова, будто в бок толкнет, мыкнет в сараюшке, и сон – долой! Последняя короткая радость, прощай!
Марк тряхнул головой и снова повторил стихи. Они запоминались на удивление легко. Ему даже подумалось: «А может, и вправду это я их написал? Давным-давно, в прошлой жизни… А Великий Артист их присвоил». Эта мысль заворожила его, и Марк просидел без сна гораздо дольше, чем предполагал.
В школе его тянуло в сон, и на первом уроке Марк сдался, положив голову на согнутую руку. Но стоило окунуться в дрему, как ночной кошмар настиг его, и Марк только чудом не вскрикнул, резко откинувшись назад. Учительница истории бросила цепкий взгляд в его сторону, однако замечания не сделала. Бахтин был ее любимым учеником.
Дотянув до перемены и перебравшись в другой кабинет, Марк в изнеможении рухнул на заляпанную крышку стола. Но и тут ему не было покоя.
Костя настойчиво тряс его за плечо:
– Да что ты спишь-то? Чем это ты ночью занимался? Неужто и впрямь Милочку навещал?
– Заткнись, я стихи учил, – не открывая глаз, буркнул Марк, забыв, что от Кости не так просто отвязаться.
– Учил? А литературы-то не будет! Как ты думаешь, старик вытянет? В его возрасте из реанимации не так-то просто выбраться.
Марк подскочил и ошарашенно уставился на друга:
– Кто в реанимации?
– Привет! Ты что, проспал всю историю?
– Кто?
– Да Илья же Семеныч? Ты и правда не слышал? Марина же сообщила.
– Постой. – Марк схватил его за руку и больно стиснул. – Ты говоришь, в реанимации? Значит, все так серьезно? Он может умереть?
– Запросто. Это ж такое дело…
Марк выпустил, почти бросил его руку и прижал ладонь к пылающему лицу. В голове мутилось от лихорадки мыслей, и любая болью отдавалась в затылке.
– Мне… мне надо уйти, – пробормотал он, с трудом вылезая из-за парты и собирая сумку.
Встретив пристальный взгляд Милы Гуревич, он замер было, но тут же справился с собой. Костя вскочил и виновато удержал его за рукав.
– Слушай, я знаю, как ты к нему относился. Мы все любили старика, хоть иногда и болтали всякую чушь. Теперь всех совесть мучает, но только не тебе терзаться! Говорят, ты даже спас его на днях… Но ты же не ангел-хранитель, в конце-то концов! Марк, ты меня слышишь? Ты не мог уберечь его от всего на свете!
– Да пошел ты! – громыхнув столом, заорал Марк, замахнулся и, не оглядываясь, выскочил из класса.
Студеный воздух утра быстро привел его в чувство. Навалившись плечом на отсыревший ствол старой березы, Марк застыл, задрав голову и глядя в светлое, почти бесцветное небо. Все мысли разом куда-то исчезли, он мог только по старому школьному правилу – «дышать и видеть, ненавидеть…» Марк с негодованием отмел последнее слово. Ненависть была слишком громадным чувством для крошечного человечка, который не в силах исправить даже собственные ошибки.
– Пигмей, – злорадно сказал Марк и впервые не оглянулся. – Мужчина, называется…