– Черт бы тебя побрал, Марк! – с досадой произнес Ермолаев. – Черт бы тебя побрал! С какой стати я должен о тебе думать? Почему ты заставляешь меня испытывать вину, ведь я точно знаю, что ни в чем не виноват! Кто ты такой? Что ты из себя представляешь? Смазливый мальчишка, написавший пару приличных стихов, слушающий дурацкие песенки и не желающий меня знать… Чем ты меня держишь, а? Я ведь тебя даже не знаю, и главное – знать не хочу!
Он больно схватил Марка за руку и рывком усадил рядом с собой. Их дыхание смешивалось, и мальчику не хватало воздуха, он захлебывался запахом пива.
– Я вас ненавижу, – прошипел Марк, пугаясь нарастающего в нем жара. – Зачем вы явились? Зачем напились? Завтра же конкурс, как же вы будете…
Ермолаев откинулся назад, но не выпустил руки Марка, лишь слегка ослабил пальцы. Некрасивое лицо его было печальным и жалким:
– Я пришел сказать тебе, что ты абсолютно прав: Бодлер или «Агата», какая разница? Это всего лишь разные ступени, ведущие нас к ненависти. Мне надо было учиться любви, а я не смог простить ей маленькую глупость, потому что Бодлер кричал во мне: «Мы каждый за себя! Нет ничего святого!»
– Вы говорите о Кате? – с облегчением спросил Марк. – Она так и не рассказала мне о…
– Не рассказала… Вот и хорошо. Зачем тебе это знать? Мы оба слишком доверились чужим мыслям: я – Бодлеру, она – Роллану. А самих себя мы не умели слушать. А теперь уже поздно. Я пришел сказать тебе, чтоб ты постарался жить своими чувствами, а не теми, о которых поют другие.
Марк почувствовал себя уязвленным. Выдернув руку, он холодно сказал:
– У меня своя голова на плечах. И, смею надеяться, не плохая. И я не просил ничьих советов.
– А вот я бы не отказался от хорошего совета. Сейчас бы не отказался. Слушай, пойдем ко мне, я почитаю тебе стихи, выпьем пива.
– Нет!
Марк отскочил от поднявшегося Никиты.
– Ну что ты… Куда ты? Не уходи, Марк. Мне нужно с кем-то поговорить.
– Поговорить, да? Именно со мной? Потому что я похож на нее?
– Да не кричи ты!
Ермолаев схватил его за плечи и встревоженно оглянулся, но двор был пуст.
– Да что с тобой? Почему ты меня боишься?
– Я не боюсь! – Марк вырывался, чувствуя, что сейчас расплачется и еще ниже падет в глазах этого человека, которого хотел только ненавидеть. Ненавидеть.
– Марк… Марк… Марк!
Крик настиг его возле самого подъезда. Марк споткнулся, пытаясь сделать рывок, и упал на погнутую кайму крыльца. Поднявшись, он оглянулся и увидел, что Ермолаев по-прежнему стоит возле качелей. Охваченный внезапной жалостью, Марк сделал было шаг назад, потом опомнился и заскочил в подъезд.
Ночью ему приснилось, что он пытается вырваться из зеркального лабиринта, мечется, отбивая ладони о холодное стекло, но из каждого зеркала на него глядит Ермолаев.
Услышав звонок, Марк предусмотрительно спрятал в стол папку со стихами и настороженно прислушался. Конкурс был назначен на пять часов, и Катя собиралась зайти после обеда. Сейчас же мать еще только накрывала на стол…
До него доносились женские голоса, и у Марка немного отлегло от сердца.
«Я становлюсь психом! Они не смогут вычислить меня», – прошептал он слова, которые повторял несколько раз на дню.
– Марк! – резко прозвучал голос матери, и он невольно передернулся: Марк терпеть не мог, когда в доме кричали.
Подавив вспыхнувшее раздражение, он, легко скользя, вышел в переднюю и слегка опешил, увидев Милу Гуревич.
– Привет, Марик! – сказала она весело, но напряжение, с каким Мила удерживала на лице улыбку, скрыть было трудно.
– Привет…
Он озадаченно взглянул на мать, но та лишь лукаво улыбнулась и показала глазами: приглашай гостью.
– Проходи, – неуверенно сказал Марк, лихорадочно вспоминая, не обещал ли чем-нибудь помочь.
– Да? Спасибо!
«А ты будто ожидала чего-нибудь другого!»
Он помог Миле снять плащ и еле удержался, чтобы не указать на темное пятно возле верхней петли. Для визита девочка оделась в ярко-красный пушистый пуловер, слегка оживлявший ее бледное толстогубое лицо, и черную шерстяную юбку.
«У нее колени выпирают, а она короткое нацепила», – заметил Марк и в который раз удивился тому, как удается некоторым людям выставлять себя в самом невыгодном свете.
– Проходи в мою комнату, – пригласил он и чуть коснулся рукой ее вздрогнувшей лопатки.
Прикрыв за ней дверь, Марк прислушался: не подкрадывается ли мать?
– Садись, – махнул он рукой в сторону кресла, поглотившего Милу, как перина горошину. – Хочешь кофе? Впрочем, сейчас будет обед. К сожалению, по поводу аперитива мы с маман до сих пор не сошлись во мнениях.
Мила тихонько хихикнула и заерзала:
– Ты говоришь как юный граф, принимающий малознакомую гостью. Ты дома всегда такой?
– А в школе я разве другой?
– А в школе ты вообще никакой. Все перемены что-то читаешь… Кроме Кости ни с кем не общаешься. После уроков сразу домой. Почему? Это разжигает любопытство.
Марк сел на письменный стол и, взяв «Огонек», веером распустил большие листы. Визит Милы начинал его беспокоить.
– Остальных ты уже раскусила?
– Остальные не так занятны.
– Чем же я тебя занимаю? Может, в тебе говорит стремление к национальному единству? Так я ведь еврей только на четверть!
От неожиданности Мила распахнула большой рот, но тут же, опомнившись, поджала губы.
– Глупости, – хмуро возразила она, глядя на Марка исподлобья. – Меня и собственная национальность совершенно не волнует, не то что твоя!
– Не ври! – не сдержавшись, выкрикнул Марк и швырнул журнал на пол. – Это не может не волновать! Ты просто бравируешь, пытаешься доказать самой себе, что тебе наплевать на шепоток за спиной. А твои бесчисленные пятерки – это что, а? Разве не попытка удержаться на плаву? Стать если не выше других, то хотя бы наравне. А мне этого мало, поняла? Я не хочу быть одним из толпы. Я поднимусь над этой толпой, чтобы они глазели на меня снизу, разинув рты. Евреи не могут позволить себе быть равными с другими. Только с такими же, как они.
– Марк, Марк!
Она уже стояла перед ним, испуганно дергая за рукав домашнего джемпера. Словно отходя от внезапного припадка, Марк растерянно заморгал, осваиваясь с действительностью. В серых ясных глазах Милы были испуг и сострадание, и, сам того не ожидая, он потянулся к их спасительному свету, прижался к прохладной, с улицы, щеке и на миг забылся, ни о чем не думая, не анализируя, а только наслаждаясь неожиданной свежестью ее запаха и щекочущей лаской разлетающихся волос. Марк слышал, как мать позвала их обедать, как ее шаги приблизились и стихли перед дверью, но не оторвался от девочки, даже когда раздался вежливый стук.
Мила сама отступила, виновато приподняв широкие брови, и он едва не упал со стола, лишившись опоры. Внезапно открылось: она ушла, и перед ним снова распахнулась бездна. Он завис, уцепившись за полированную столешницу, и зажмурился, изо всех сил сдерживая крик. Марк Бахтин, сын Великого Артиста, не мог позволить себе кричать от страха перед девочкой, которую едва знал.
– Похоже, нас зовут обедать…
Легко спрыгнув со стола, он шутливо приобнял Милу и распахнул дверь. От него не укрылось, как неуклюже отступила мать, но то, что она все же попыталась подслушать, было сейчас только лишним и не самым крупным камнем, полетевшим в ненасытную бездну его души.
– Мы готовы! – весело объявил он и пошел, потянув за собой Милу прямо на мать, заставляя ее нелепо пятиться и не давая ей возможности повернуться.
Так он гнал ее до столовой, но здесь она отшатнулась в сторону и, обретя насмешливое достоинство, пригласила молодежь к столу.
– Ты не будешь переодеваться? – удивился Марк, хотя это и не было принято в их доме. – Может, наденешь то сиреневое платье с плиссировкой? Или серое, прямое, с черной отделкой? Знаешь, мама, я ведь помню все твои наряды! Как-нибудь я заставлю тебя все перемерить при мне. Это будет похоже на маленький спектакль.
Неловко звякнул половник, и бордовая масса борща заколыхалась в тарелке, норовя выплеснуться на скатерть. Мила ловко приняла фарфоровую посудину из рук хозяйки и с недоумением обвела обоих взглядом.
– Моя мама красавица, правда? – между тем продолжал Марк. – Несмотря на то что она выросла в жуткой бедности и даже работала дворником… Мела тротуар, понимаешь? Тем не менее она – истинно интеллигентная женщина. Таких теперь остались единицы. Ты ведь понимаешь, Мила, тех, кто торгует тряпками, окорочками, тампонами, я вообще за женщин не считаю, но даже среди оставшихся… Моя мама, например, никогда не унизилась бы до торговли. Правда, мама?
Мать смотрела в тарелку, медленно перемешивая остывающий борщ. Фаланга ее указательного пальца вокруг ногтя от напряжения налилась кровью.
– Вкусный борщ, – похвалил Марк, опять нарушив тишину. – Тебе, мама, надо было стать не массовиком-затейником, а кухаркой. Отец все равно мог жениться на тебе. Мольер ведь был женат на своей служанке.
– Я не массовик-затейник, я – преподаватель. – Светлана Сергеевна попыталась сделать строгое лицо. – Не понимаю, что это за злость лезет из тебя сегодня?
– Марк расстроился из-за Ильи Семеновича, но он…
Он метнул в Милу замоченную борщом ложку, прежде чем ей удалось договорить, и выскочил из-за стола.
– Ты сдалась, да? – заорал он матери, перегнувшись через стол. – Переметнулась в лагерь торгашей! Ты не тряпки свои, ты душу свою продаешь! Отец стыдился бы тебя! Человек становится нищим, только когда он признает себя нищим, и ты сделала это…
Марк замолчал и почувствовал себя выдохшимся, как упавший воздушный шар. Милы уже не было в столовой, он рванулся за ней и принялся срывать плащ.
– Извини, извини, – твердил он, прижимая ее изворотливое собравшееся тело, и не давал ей вырваться.
– Я только хотела сказать, что ты можешь так не изводиться из-за старика, – хмуро пробормотала Мила, немного успокоившись. – С ним все в порядке, его перевели в отделение. Я встретила утром его внука и решила сообщить тебе. Можно считать, что он выкарабкался, хотя в его возрасте перитонит – не шутка.