Еще стакан. Вода течет по глотке, как по стеклянной. Внутри – водоворот. Вокруг – ни пятнышка, ни пылинки, вдобавок стеклянная дверь – сомнительный заслон от снующих по коридору посетителей и врачей. Словно голый, лишенный защитного слоя, и дело не в оставленном в спецхранилище комбинезоне.
– Все счетчики по нулям. Мы их притащили из Института. Целых девять. Как доказательство.
У Нано в кармане – брелок, блокирующий все прослушивающие и записывающие устройства в радиусе трех метров. Такой Братство выдало каждому из Рейда. Рейда с большой буквы.
– Кстати, Пин, без комбинезонов не так жарко, как в них. И настоящий ветер – это такое странное ощущение. Знаешь… – Нано отвлекается на суету в коридоре, мимо палаты толпа врачей мчит одну за другой три тележки. Людей так много – не разглядеть, что случилось. – Хотя, Пин, не буду рассказывать, чтобы кайф тебе не ломать. Когда выберешься отсюда, никто комбинезоны носить уже не будет. Я тебе точно говорю. Старшие сейчас готовят операцию. Надо ведь все грамотно сделать, чтобы не подставиться. Вот увидишь, все не зря. Мы будем героями, Пин. Прикинь, героями! И ты, кстати, тоже.
Пин моргает, не переставая.
Нано наливает четвертый стакан и, не донеся его до рта, сгибается, блюет на стерильный пол.
Водой.
Желчью.
Кровью. Дергаясь от каждого спазма всем телом.
Ноги не держат, ладони натирает жесткое половое покрытие. Вдохнуть бы. У Нано не получается и уже непонятно, что еще может рваться наружу через обожженное желудочным соком горло. Он позволяет себя унести кому-то в белом – сквозь слезную муть на глазах не отличить стену от двери, а пол – от потолка, не то, что лица. Вдогонку несется: «Похоже, еще один», и кровь в висках отстукивает морзянкой: «Неправда. Все не так. Я не хотел».
5
Радиочастоты передают: «Мнения разделились. Гибель элиты Братства – естественный отбор или подвиг во имя Человечества?»
На заборах рядом с выцветшими лозунгами братства – свежие аккуратные приписки: «Не учите наших детей быть героями!»
***
Нано говорит, что защитные стекла в окнах домов и окуляры маски сильно искажают цвет солнца. Не такое уж оно и красное, скорее – рыжее. А пыль вокруг не рыжая – желтая, как песок в фильмах. А песок – вообще не песок, даже по химическому составу, если верить лаборантам из Братства.
Кстати о химическом составе. Дело вовсе не в радиации. В чем – пока не понятно даже химикам остановленного Завода, радиочастоты обходятся прогнозами и рассуждениями. Каждый поминает пауков, ржавую пыль, синюю плесень и виды биологического оружия. Вокруг развелось столько химиков-политологов.
Нано говорит, что при первом вдохе не понимаешь, то ли чихать хочется, то ли кашлять.
Что касается звуков – трава и вправду шелестит на ветру. Если заткнуть пальцами уши и пошевелить ими – пальцами, не ушами – получится похоже. Ветер нифига не свистит. Может, он был в тот день недостаточно сильным. О! Эхо. В негерметизированных домах с сохранившимися окнами и правда совершенно иное эхо. Не просто акустическое усиление звука, как в приграничных кварталах, а настоящий ревер. Прикольная штука, если орать в одного. Когда все вокруг орут гвалт получается, а не эхо.
Диван напротив кровати Нано стал для Пина родным. Чуть слева от середины он продавлен сильнее, и если развалиться поперек, как раз попадаешь задницей в яму, что многое объясняет. На одной подушке по диаметру ровно сто восемьдесят лиловых кисточек, на второй – сто семьдесят шесть, на третьей – сто шестьдесят девять и три проплешины. Окно по правую руку от дивана. Оно всегда зашторено, потому что иначе свет бьет Нано в глаза. Пину кажется, что вечера теперь начинаются с полудня.
Каждый вечер Пин слушает рассказы Нано. Внимательно, не перебивая.
Пусть говорит. Пока может говорить.
– А кирпичи, какие они на ощупь?
– Смотря какие кирпичи, – отзывается Нано. – Корпуса Института построены из трех видов…
Иногда, пересекая рыжие пыльные улицы, Пину хочется снять маску и чуть-чуть, хотя бы в пол-легкого вдохнуть ядовитый воздух, как любили говорить про алкоголь прадеды – только для запаху. Небольшая, теоретически безопасная доза, но Пин не поддается соблазну.
Если смотреть на Нано отстраненно, можно представить, что это и не он вовсе. Просто старая, облупившаяся кегля – не живое тело, усеянное мокрыми язвами, с двумя гноящимися глазами на лысом отростке.
– Я тебе завидую, – говорит Пин.
Нано сухо смеется с кровати. Сипло спрашивает:
– Заболел что ли?
– Ты теперь знаешь, ради чего жил. А я до сих пор не врубаюсь.
– Салага, – Нано харкает кровью на подушку, утирает губы уголком простыни, который уже стянула коричневая корка. – Нужен смысл? Сейчас придумаем. Для начала научись драться по-человечески, а не как девчонка.
– На смысл жизни не тянет.
– Это первостепенная задача, – упирается Нано. – Толку от смыслов, если тебя отморозки опять в бетон утрамбуют?
Пин морщится, сросшиеся ребра тотчас отзываются, ноют, как перед сухой грозой.
– С задачами я как-нибудь сам разберусь. Давай что-нибудь посущественнее.
– Лады, – Нано щурится, задумавшись. Тычет в Пина пальцем. – Ты должен стать Главой Города. У тебя получится, я серьезно. Только контролем шибко не увлекайся, я тебя знаю, запросто доиграешься до военной диктатуры и не заметишь. Лучше обеспечь свободу выбора. Такую, чтобы была равноценная альтернатива, а не по принципу «прими или сдохни». Придумай идеальный мир, у тебя полно времени. А когда придумаешь, поставь мне вот такенный памятник на Главной Площади, чтобы с самого Института видать было.
– Идиот, – Пин замахивается подушкой, но не бросает – сплошная язва, накрытая простыней, взвоет от боли. Пусть лучше смеется, пока может.
Надтреснутый хохот быстро скатывается в кашель. Нано зарывается лицом в подушку, Пин сует ему стакан с водой, но Нано, не глядя, отмахивается, проливает воду, случайно задев стакан. И когда Нано, успокоившись, со свистящим глубоким вдохом разворачивается, Пин опасается увидеть размазанные по наволочке мозги.
– Я придумал, – серьезно говорит Нано и облизывает кровоточащие губы. – Если тебе так уперлось получить миссию, отнеси меня за Город. Не хочу подыхать здесь.
Любой крест – тяжелая ноша. Пин подготовился, как мог – спровадил сиделку, достал машину с запасной канистрой драгоценного бензина, чтобы довезти Нано до городской ограды, и сделал две пробные вылазки до утиль-базы. Из обломка полукруглой детской горки и старого матраса с торчащим сквозь обивку прогнившим поролоном соорудил подобие саней.
– Я не буду с тобой прощаться, – предупреждает Пин, укладывая Нано на матрас.
Уродливая колыбель раскачивается взад-вперед, пока он раздевает Нано. Пина самого вот-вот укачает, к тому же от больной плоти воняет так, что фильтры маски не справляются.
Не сдержавшись, Пин спрашивает:
– Оно того стоило?
В ответ Нано закрывает глаза.
Комбинезон решено сжечь в Институте. Пину всегда нравилась идея ритуального костра, а тут такой повод, грех упустить. Символическое избавление от идентификационного отпечатка. Пусть данные Нано хранятся в десятках реестров, штамп на лбу маски – особый. Клеймо. Его надлежит стирать в особо торжественной обстановке.
Не беда, что из-за этого комбинезон приходится тащить лишним грузом, хотя в развалинах приграничных кварталов можно и вертолет при желании на века запрятать, зато есть, что подложить Нано под голову, чтобы видел дорогу – пересчитывать набухшие в небе тучи раз за разом и на здоровую-то голову тяжко.
Кстати, от солнца тучи не спасают. Оно умудряется обходить их по хитрой траектории, чтобы нещадно припекать Пину затылок.
Перила детской горки нехотя скользят по сухой земляной коре, изредка спотыкаясь о клочки выжженной до желтизны травы. Пин толкает «сани» вперед, так оказалось проще, чем тянуть за собой. Нано молчит, и дорога кажется одуряюще длинной.
Институтские стены издали обыденны и приземисты до разочарования. Пин берет чуть влево, чтобы обогнуть ограду и зайти в Институт с той стороны, где Братство оставило распахнутыми ворота. Они ведь собирались вернуться.
По бетонированным дорожкам передвигаться легче. Корпуса Института построены очень близко друг к другу и щедро накрывают территорию тенью. Пин глазеет по сторонам на скрюченные деревья с растопыренными голыми ветками, на устоявшие скелеты скамеек и раскрошившуюся местами ленту бордюра, на облупившиеся пожарные лестницы и изгрызенные временем стены.
– Ты говорил, что абсолютно все окна целы.
Пин разворачивает «колыбель» лицом к одному из зданий, в окне которого красуется внушительная лучистая от трещин пробоина.
– Никому нельзя верить, – отзывается Нано. Его плечи нервно вздрагивают, поначалу заставив Пина напрячься, но это всего лишь смех. – Никогда никому не верь, Пин, – говорит он, смеясь все сильнее. – Особенно, если тебе обещают чего-то не делать.
В хохоте нет сарказма, напротив, Нано выглядит бесконечно счастливым.
Концентрические круги клумб будто созданы для костров или стрельбы по мишеням с воздуха. Комбинезон горит плохо, хоть Пин и щедро полил его бензином, тяжелая ткань упорно не поддается огню, не помогли даже сухие ветки, разбросанные поверх в помощь пламени. В конце концов, устав бороться с химзащитой, Пин бросает последнюю ветку в костер и садится прямо на камни спиной к Нано, который отказался перебраться на скамейку, и теперь глядит на хилые всполохи со своей ущербной колыбели, застыв молчаливым изваянием, будто зацепился за какую-то мысль, и она оказалась важнее всего на свете.
– А ведь в итоге никому нельзя верить, – наконец озвучивает Нано. Под перилами слегка раскачанной «колыбели» хрустит бетонная крошка. – Одни врут, другие ошибаются, третьи не договаривают. Возьми хоть Правление, хоть Братство, хоть своего Бога. Уж извини. Итог слепой веры один.
Нано вытягивает шею, кроваво сплевывает на асфальт последний зуб.