Провернулся замок. Хлопнула дверь. «Ага, явился не запылился».
— Куда ты дел Полежаеву?
— Она пошла к себе в отделение.
Альфия взяла со стола бумажку.
— Я звонила в больницу. Пришел ответ из патанатомии. Аппендикс действительно был воспален. Вот, ознакомься. Я записала под диктовку.
Дима взял бумажку и прочитал вслух: «…макроскопически не изменен, микроскопически — небольшие очаговые скопления полиморфноядерных лейкоцитов, в том числе эозинофильных…» Дима поморщился. Такая картина может быть и у здорового человека. В стенке червеобразного отростка всегда присутствуют лейкоциты.
Альфия следила за ним.
— Что, не нравится? Но ведь ты оказался прав.
Дима положил заключение на стол.
— Если бы я сам не наблюдал клинику, я бы сказал, что мы вырезали аппендикс у здорового человека.
Альфия ухмыльнулась:
— Во-первых, не мы, а ты. Во-вторых, даже не ты, а хирург районной больницы. И, в-третьих, одним аппендиксом больше, одним меньше. Чего уж так расстраиваться? Вчера он был катаральным, а через два дня мог быть уже флегмонозным. Вырезали, и ладно. По крайней мере, аппендицита теперь у нее быть не может.
Дима подавленно молчал.
— Брось расстраиваться. Еще и не такое бывало.
Он посмотрел на нее.
— Но как вы узнали, что никакого «острого живота» у Насти не было? Ведь все симптомы присутствовали! Я сам их проверял!
Альфия не без удовлетворения ухмыльнулась:
— Опыт, мой дорогой, опыт… Поработаешь года три, тоже научишься их понимать.
Он переспросил:
— Кого?
— Наших больных! Для их же пользы.
Дима встал. Лицо его приняло торжественное выражение. «Как в церкви при венчании», — подумала Альфия.
— Я хотел вас спросить, — Дима испытывал смущение, как никогда еще в жизни. — Это очень важно для меня…
Альфия кивнула ему, мол, не жалко, спрашивай. Он собрался с духом:
— Может такое быть, что Настины родители специально ее сюда поместили?
Альфия опешила. «Он что, правда дурак?»
— Специально поместили? С какой же целью?
— Ну, может, она им мешала… Настя, во всяком случае, именно так говорит.
Альфия надменно выпрямилась во весь свой немаленький рост.
— Ты, дорогой, оказывается, не читаешь книжки, что я тебе дала. Что на дежурствах-то делаешь?
Он промолчал.
«Чипы вставляешь», — констатировала она про себя, и удивительно, от грубости ей стало немного легче.
Дима вскинул голову, и все его лицо мгновенно залилось еще по-юношески розовым пламенем.
«Хорошенький какой!» — вдруг опять подумала Альфия и вновь ощутила прилив желания.
— Но ведь Настя совершенно здорова!
Альфия вздохнула. Опустила глаза, чтобы он не заметил, не прочитал ее тайных мыслей, ее борьбы.
— Не знаю уж, как с тобой разговаривать. Ты внимательно историю болезни смотрел?
— Даже очень внимательно! — Весь Димин облик теперь выражал вызов.
— Деточка моя, — Альфия нарочно стала сюсюкать с ним как с маленьким. — И разве ты нигде не нашел, что отсутствие желания учиться, работать, невозможность правильно определить себя среди сверстников и в семье есть не что иное, как первые звоночки болезни?
— Таких людей тысячи.
— А кто тебе сказал, что они все здоровы?
— Их просто никто не понимает!
Она вздохнула.
— Это им так кажется, что не понимают. Но если они обращаются вовремя к умному врачу — он их поймет. И пропишет лечение.
Дима молчал и смотрел на нее недоверчиво. Альфия продолжала, уже воодушевляясь собственными словами:
— Дима, подумай, что такое по сути болезнь? Необязательно психическая, любая… Это всего лишь стесненная в своей свободе жизнь. Не помню, кто это сказал, кажется, Энгельс. Кто-то из-за болезни не может есть, кто-то — дышать, кто-то — ходить, кто-то думает не так, как другие… Но если чьи-то странные мысли и поступки не мешают жить окружающим и вам лично, да ради бога! Думайте, как хотите, чувствуйте, как хотите, и поступайте тоже, как хотите. Но если наступает противоречие между вашими мыслями, вашими чувствами и поступками, если они мешают вам и не дают жить другим людям — вот тут-то и пожалуйте к доктору, на лечение. Но вот в чем противоречие: вам самим ваши мысли могут не мешать, но окружающие жить с вами не могут. Как быть в этом случае? Ну-ка, ответь!
Дима во время ее тирады сжал кулак и размеренно стал стучать им в стену.
— Вы, психиатры — просто, просто… — Он долго не мог подобрать нужное слово. — Фашисты!
Альфия остолбенела.
— Ты что, сдурел?! Иди уж, отдохни, что ли, после всех твоих трудов!
Она повернулась и вышла, всем своим видом показывая, что не хочет больше тратить время на беседу с глупым мальчишкой. Но, выйдя из кабинета, почувствовала себя несчастной и разбитой. Она так старалась, подбирала слова… Ей, оказывается, самой понравилась ее речуга. А ему на это наплевать. Ему только нужно, чтобы она оправдала его поступки. Альфия прикусила губу. «Зря стараюсь. У него сейчас гон. Для него существует только эта худосочная сучка».
Нинель
Следующие несколько дней Владимир Михайлович караулил Сову. Прийти к ней прямо в отделение он не мог, это увидела бы Альфия. Поэтому он наблюдал за передвижениями Совы по больничной территории из окна своего кабинета — и теперь очень удачно подкараулил ее, возвращавшуюся из больничной аптеки.
— Нина! Нинок! Нинель Егоровна! Поди-ка сюда! Есть дельце!
Бурыкин крепко взял Сову за рукав, открыл перед ней дверь, но в ее собственное отделение не пустил, а фактически затащил в свой кабинет.
— Чего это вы? — Нинка сразу почуяла неладное.
— А ты посиди со мной, Нинель Егоровна. — Володя чуть не насильно запихнул Сову в кресло.
— Некогда мне с вами рассиживаться! Не видите, наволочка у меня тяжелая, лекарства из аптеки несу.
— А ты давай-ка ее сюда. — Володя подумал, что неплохо ему убить сейчас сразу двух зайцев. — Что-нибудь дефицитное получила? — Он перехватил наволочку из Нинкиных рук и зачерпнул горсть лекарств. — Ой, темнота, матушка Россия! — горестно покачивал он головой, пока доставал и перебирал в наволочке упаковки. — Одна ерунда! Ничего стоящего!
Он с сожалением поцокал языком и вернул Нинке мешок.
— Ну, так и к лучшему. Я пошла!
Нинель закинула наволочку, как Дед Мороз, и поволокла ее к выходу.
— Однако погоди, Нинель Егоровна! Давай-ка я тебя чаем напою. Небось устала с утра?
— Ноги пока не отваливаются, держат! — Сова никак не хотела задерживаться.
— А вот у меня конфеточки есть красивые! — Володя разодрал перед носом Нинель новую упаковку конфет. — А какие вкусны-ы-е… пальчики оближешь! Ну-ка попробуйте, уважаемая Нинель Егоровна. И чайку налью.
— Ну налейте, коли не шутите.
Сова честно сопротивлялась, сколько могла. Но она была грешна: обожала сладкое. И отказаться от свежих, пахнущих ванилью конфет было не в ее силах.
— Сейчас-сейчас! Вот только кружечку чистую вам достану! — Володя суетился, стараясь угодить.
Но вот, наконец, первая конфета была раскусана, распробована и запита чаем.
— Чего только для хорошего человека не сделаешь! — разливался Володя.
— А чего вы можете сделать? — поинтересовалась Нинель, откусывая вторую конфету.
— Да я для вас все могу! И самое главное, не только поговорить, успокоить, полечить, но и денежку могу дать.
— Неужели и денежку дать не жалко? — блеснула на него очками Сова.
— Если лично вам — так только одно удовольствие! И главное, никто не будет об этом знать.
— И сколько ж не жалко?
— Да нисколько не жалко! Хоть тысячу рублей! — Володя вытянул бумажку из кармана и помахал ею перед носом Совы. — Чего же мне для вас жалеть? Мы вам приходим на помощь, а вы — нам.
— Так вам от меня помощь требуется? — Сова вернула в коробку четвертую конфету и внимательно посмотрела на Бурыкина.
— Собственно, не помощь, а ответ на ма-а-а-ленький вопросик….
— Это ж на какой вопросик?
— А вот на какой. Кого это прячет во второй палате Альфия Ахадовна?
— Ничего я не знаю. Никого она не прячет! — Сова возмущенно-отрицательно затрясла головой.
— Ну-ну, Нинель Егоровна, хватит вам врать! Я сам был в этой палате! Консультировал больную, что там лежит. Видно, непростая там старушенция находится. Комнатка-то ее на больничную палату вовсе не похожа.
— Какая была, в такую и положили.
— Нинель Егоровна, мы же договорились!
— Я ни о чем с вами не договаривалась! — притормозила Сова. — А вот вы-то мне скажите, зачем вам знать, что там за больная? Лежит себе и лежит. Не в вашем отделении. Вас не касается.
— Очень даже касается, уважаемая Нинель Егоровна. Интерес у меня хоть и тайный, но не праздный. Ну, сознавайтесь быстрее, кем все-таки приходится эта ведьма Альфие Ахадовне? Теткой? Старшей сестрой? Или, может быть, матерью?
Нинка, как на допросе, решила тянуть время.
— Что вы, с ума сошли, старшей сестрой? Она же старуха.
— Мало ли, всякое бывает.
Нинель разозлилась. Чего он пристал?
— Сами у Альфии Ахадовны спрашивайте.
Сложенная бумажка в руках Володи медленно подползла к карману Нинели.
— Изыди! Брысь, Сатана проклятый! На тридцать сребреников хочешь меня развести. Чтобы я спасительницу мою предала? Других Иудушек пойди поищи.
— Я-то поищу, да денежки-то не тебе достанутся.
— А и хрен с ними! Не соблазняй и не проси.
Володя убрал руку и медленным движением, поглядывая на Сову, спрятал деньги назад, в бумажник.
Нинель с сожалением проводила их взглядом.
— Хоть расскажи тогда, чем же это ты Альфие Ахадовне так обязана? — решил переменить тактику Володя.
Нинка посомневалась, покраснела и решила рассказать:
— Вам, может быть, этого и не понять, не такой вы человек. А ведь Альфия меня из тьмы на белый свет вытащила.
Володя удивился:
— Как это так? — А сам подумал: «Так вот, значит, на чем держится эта удивительная Нинкина преданность».