Но высота еще есть, два мотора тянут вперед, горы уже на подходе. Винты слева и справа раскорячились в потоке, тормозят ощутимо. Движки на пределе сил работают. Разворачивающие моменты практически компенсировали друг друга, машина гораздо легче стала управляться. Правда, ни о каком возвращении и речи быть не может, не выпустят нас. Да и к Брусилову уже не пробиться. И тут засбоил, зачихал вспышками пламени из выхлопных сопел третий мотор. В животе лед комком сжался – крылья же у нас в масле и бензине… Сглазил!
– Командир, пожар на правой плоскости!
Обороты второго на максимуме, прикрываемся креном и тянем, тянем со снижением в сторону гор, уходим подальше от видимых внизу частей противника. Долететь до своих никак не получится, придется садиться на вынужденную. А внизу противник. Прыгать? Я до последнего не буду, а экипаж? Приказать им? В плен попадут… Зато живыми останутся! Стоп! Какое к черту покидание, если у нас раненый на борту? Так что только один у нас вариант – садиться на вынужденную! И постараться сесть так, чтобы и в плен не попасть, и к своим как-то умудриться выйти…
– Командир! Истребители возвращаются! – голос Семена пробивается через шум и свист воздуха в кабине. Ого, сколько нам дырок в фюзеляже наковыряли!
А не дадут нам прыгать, расстреляют сейчас! И не сманеврировать уже. Остается тянуть до последнего и отстреливаться. Так и сказал.
Загрохотал «максим», тут же ему завторил «мадсен» с левого борта. А с правого? А там же Маяковский ранен!
– Командир, разреши? – штурман уже отстегнулся и встал со своего кресла, потянул за собой парашют. И заковылял назад, к молчащему пулемету. Только и посмотрел ему вслед, на мешающей продвижению парашютный ранец.
И нет у нас другого выхода, кроме как сесть в каком-нибудь глухом месте. А горы уже вот они, рукой подать – наползают, весь обзор мне заслонили. И пока у нас еще есть хоть какая-то высота, я могу подобрать подходящую для вынужденной посадки площадку. Тянуть до последнего никак нельзя! И я кручу головой, ищу и нахожу кажущийся более или менее ровным заснеженный участок длинного пологого склона. Да, именно склона. Придется садиться. Короткими движениями штурвала и педалей выхожу на посадочный курс, рассчитываю посадку на этот склон. А за спиной грохочут пулеметы…
Садимся на левый склон. Снижаемся, и слева в окне проносится зеленая стена хвойников. Тут же резко обрывается, и зелень сосен и елей сменяется чистой и нетронутой белизной снега. Потихонечку убираю усилия на штурвале, самолет сразу же кренится вправо. А мне только это и нужно! На склон же садимся! Теперь главное – выдержать направление педалями! Слышу (или кажется, что слышу), как законцовка левого нижнего крыла касается снежного наста. Шуршит так, что в ушах скрежещет. Значит, не показалось. Увеличиваю правый крен, какое-то время лечу параллельно склону. В горизонтальном полете машина не держится совершенно, и мы мягко касаемся снежного наста колесами. Катимся, катимся… Пока летим. Даю команду на выключение двигателя. А мгновением позже падает и скорость, и подъемная сила – машина проседает, колеса взрезают твердую корку и зарываются в снег…
И всплывает в памяти воспоминание о мимолетной встрече на корабле… О девушке Лизе с милыми серыми глазами в обрамлении длинных пушистых ресниц…
Глава 16
На обратном пути пароход увозил из Константинополя раненых…
Второй день плавания давно уже перевалил за полдень, и сейчас, если, конечно, позволит зрение, далеко-далеко, на самом краешке горизонта, можно будет увидеть вершины гор Крыма. На севастопольском рейде, по уверениям капитана, корабль встанет ночью, а пока… Пока в каюте продолжался разговор между матерью и дочерью.
– Но, мама, я же не знала… – пустила в ход извечную женскую отговорку девушка.
– Ну что ты не знала, Лиза? Сколько раз твой отец рассказывал о своем протеже… Или ты все эти рассказы пропустила мимо ушей? Чем у тебя вообще голова занята? И газеты же на столе лежат. С фотографиями, между прочим. Качество, правда, так себе, но основные черты лица вполне узнаваемы… Прости, Лизавета, – голос маменьки построжел, – я бы тебе и дальше ни слова не сказала, если бы не сплетни – твои недавние слова совершенно выходят за рамки приличий. Вот же подобрала себе компанию… Для чего ты выставляешь Сергея Викторовича перед своими многочисленными поклонниками в дурном свете? Для чего приписываешь ему те поступки, которых он никогда не совершал?
– По этим вашим газетам невозможно узнать живого человека, – продолжала упрямиться Лизавета. – И потом, что я такого особенного сказала?
– А кто на верхней палубе разные глупости говорил? Кто слухи распускал? Которые, между прочим, совершенно не соответствуют действительности. Полковник настоящий герой, заслуженный кавалер, – Наталья Петровна зашуршала газетой, прищурилась на действительно нечеткое изображение. Поджала губы и продолжила свое: – А ты вместо того, чтобы к нему присмотреться, подружиться, предпочитаешь распускать о нем сплетни. И ладно бы хоть какая-то доля истины в этих сплетнях была, так ведь нет, только твои вымыслы! Объясни мне, почему?
– А потому что… – Лиза замялась, смутилась. Ну не говорить же маменьке о том ослепительном чувстве обжигающего стыда, когда проклятая качка заставила ее (ее!) прижаться к этому… К этому хлыщу грудью! И эти глаза напротив… Настолько рядом, что… Вновь нахлынули воспоминания, закружили сладко голову, зашумели в висках. Горячий жар затопил щеки, в груди забилось, застучало сердечко. Застыдилась собственных воспоминаний, смутилась и…
А маменька смотрела на дочь и все понимала материнским сердцем. Или почти все, потому что все понять невозможно. Молоденькие девушки, они ведь такие непредсказуемые… Говорят одно, а думают совершенно о другом.
– Лизонька, ну ты же видела награды на его груди? А крест на шейной ленте?
– Не видела, – еще сильнее смутилась девушка. Хотя, казалось бы, куда уж сильнее.
– Как не видела?
– А вот так! Мне заходящее солнце через вот это окно, – дернула подбородком на широкий иллюминатор, – прямо в глаза светило!
А настоящую причину можно и не говорить…
– Ну хорошо, хорошо! А за столом в кают-компании?
– Мама́, так и за столом меня не было!
– Да? – удивилась Наталья Петровна. – Не помню…
– Еще бы! – обрадовалась Лиза и перешла в наступление. Можно отвести внимание маман от себя. – Вы с этим папенькиным протеже словно с ума все посходили! Хлыщ столичный этот ваш полковник! И Алеша то же самое говорит!
– Лиза! Немедленно прекрати выражаться подобным образом о Сергее Викторовиче! Он не заслужил подобного обращения!
– Вот! Чуть что не так, так сразу «прекрати». Ну, мама, я и правда ничего не рассмотрела. И сказала то, что думала. Обещаю, что больше ничего плохого не буду говорить про этого вашего Сергея Викторовича, – Лиза намеренно выделила голосом свою заключительную фразу, добавив в нее как можно больше ехидства. Или яда.
– Умница, – маменька сделала вид, что не заметила этого намеренного акцентирования. – Прекрасный молодой человек с великолепной карьерой. Весьма перспективный, как говорит твой папенька. На твоем месте, Лиза, я бы…
– А я на своем месте, мама, – сразу же «встопорщила иголки» девушка. – И не нужно сватать меня за этого пусть и перспективного, но довольно-таки старого человека!
– Какой же он старый! – всплеснула руками Наталья Петровна. – Ему же еще тридцати нет!
– Да? – скептицизм в голосе Лизы так и рвался наружу. – А почему тогда он такой седой? И шрам этот ужасный…
– Значит, шрам ты все-таки заметила? – подловила дочку мать. – А уверяла, что вообще ничего не увидела?
– Заметила, не заметила, увидела, не увидела… Давай лучше поговорим о папа́, – выкрутилась дочь. – Как ты думаешь, надолго он теперь в Константинополе остался? Неужели все как в Ревеле будет?
Вот таким хитрым ходом Лиза переключила внимание матери на другую тему. А то что-то разговор начал сворачивать на опасную дорожку. А выбираться на эту дорожку пока не очень хочется. Потому что… А потому что все увидела Лиза. И георгиевские кресты на груди и ленте, и шрам на худом, скуластом, чисто выбритом лице. Внимательные и строгие глаза, аккуратные усы… И волнующий запах мужчины. Своего мужчины…
И алая краска смущения снова залила девичьи щеки: «Нет, нужно гнать от себя подальше эти греховные мысли. Да и кто я ему? Никто… Но маменька права, больше я никогда ничего плохого о нем не скажу. И, вообще, никому ничего не скажу. И даже думать о нем не буду! Еще чего!» – девушка решительно вскинула подбородок и наткнулась на внимательный и всепонимающий взгляд матери. Смутилась, и алая краска окатила не только щеки, но и лоб, и даже подбородок, заставила заполыхать уши.
– Глупенькая… Иди ко мне, я тебя поцелую, – Наталья Петровна прижала осторожно к себе дочь. Так, чтобы не помять обеим платье. Отстранила и перекрестила. – Твой отец только и сказал, что работы очень много. И можешь не хитрить, не стану более тебе докучать. Ступай, горе ты мое непоседливое…
– А ты? – уже в дверях остановилась и обернулась девушка. – Пойдем вместе? Полюбуемся крымским берегом.
– А и правда, почему бы не полюбоваться? Ты ступай, а я теплое что-нибудь на плечи накину. Постой, – спохватилась Наталья Петровна, потому что наконец-то вспомнила о том, что именно зацепило ее в словах дочери. – А кто такой Алеша?
Спросила в спину убегающей Лизы. Вопрос остался без ответа, только дверь в каюту замком щелкнула…
Наталья Петровна постояла еще несколько долгих мгновений, прислушиваясь и ожидая, что вот-вот вернется дочь и все объяснит. Само собой, не дождалась, вздохнула и распахнула дверцы встроенного платяного шкафа.
А в коридоре за закрытой дверью точно так же стояла Лиза и всеми силами старалась успокоиться, унять разбушевавшееся сердечко, согнать с лица предательский румянец смущения. Смущения и… Радостного предвкушения? Ожидания?